§2. Война как творческая основа политики и источник легитимации.

Война – это вечная проблема. Война – это непреложный факт и данность. Это явление, к которому сводима любая системная, рациональная или иррациональная целостность, феномен культуры или детерминированной действительности. Само же оно принципиально несводимо ни к чему внешнему по отношению к себе. Вполне объяснимо поэтому отсутствие, если такое выражение уместно, фундаментальной онтологии войны. Существует поэзия войны, военная наука (детекция и описание фактов военных конфликтов и методология действий в их условиях), но о понимании сути войны говорить не приходится. Указанная суть, несмотря на большое количество исследований, затрагивающий периферию феномена войны, до сих пор в крайне незначительной мере становится предметом собственно философской рефлексии. О возможности войны обществам постоянно и настойчиво напоминают, используя вызываемый ею неоформленный ужас масс в качестве инструмента психологической мобилизации. При этом возможность конечного ненаступления события войны по большому счёту не рассматривается в качестве серьёзной альтернативы. Воевать всё равно ведь придётся, раньше или позже. Вопрос в следующем: когда придёт это время, в каких материальных, экономических условиях будут протекать военный действия, как скоро будет достигнута победа, и какую новую исходную диспозицию для будущих конфликтов создаст тот или иной исход сражений. В некотором смысле не мир – конечная цель всяких войн, но война – определяющий фактор развития того мира, который мы называем своим. «Вечный мир» – философская идея; вечная война – первичное содержание социального бессознательного²⁰⁴. Манипулируя нам этом уровне образованием представлений в воображении общества, его представителей обращают на целенаправленную активность как акторов – агентов действия. Государства общаются, противопоставляя свои самости друг другу. И каждый член институционально сопричастных государству общественных структур работает на реализацию этого противопоставления. Иногда это происходит через формализованные бюрократические аппараты, иногда – через стихийные образования, генерируемые самим социумом. Возьмём, к примеру, систему образования (шире – воспитания). Важным её элементом является историческое обучение. Здесь мы можем видеть, как историческая наука ведёт сознание обращающихся к ней к значимому объединению в самосознающую нацию через раскрытие образа войны, воюющей общности. Победа над врагом – момент национальной славы; поражение – крах и позор нации. Реванш, взятый на поле боя, – возвращение национального самоуважения. В большинстве стран мира в той или иной форме, пусть и только как атавизм, сохранились до сих пор системы начальной военной подготовки молодёжи (преимущественно юношей) на разных возрастных ступенях. Культ героя не смогли вытеснить ни идеал бизнесмена, успешного человека, ни образ учёного, ни иной социальный ориентир. Военные остались по сути единственной замкнутой на себя иерархической системной группой (кастой, сословием), не претерпевшей существенных изменений на протяжении многовековой истории. Их функция – война и уничтожение противника. «Священных» Войн и войн за первородное право власти больше не ведётся. Но война как таковая – реальность. И та цель значима и достойна усилий к достижению, которая может опереться на вооружённую силу.

Стихия сражения господствует и в сфере развлечений: солдат – универсальный герой кинематографа, приключенческой литературы и (что немаловажно для конца XX –начала XXI века) индустрии компьютерных игр. Дети во всём мире во все времена играли в войну и игры эти поощрялись взрослыми. Но, во-первых, взрослые теперь тоже играют в войну (разница между игроком, бомбящим города в видеоигре, и пилотом реального современного бомбардировщика или оператором ракетного комплекса, направляющего заряд, несущий смерть, в невидимого противника, находящегося в сотнях и тысячах километров от него – не столь уж велика). А во вторых, дети тоже, наверное, никогда ещё не выглядели столь самоотверженными в своих играх. У детей на них теперь гораздо больше времени и средств. В более ранние эпохи истории в развитие молодого человека слишком рано вклинивалась взрослая жизнь, мир труда, ответственности и долга (чаще всего – в экономическом смысле долгов). Крестьянский сын был маленьким работником; сын дворянина – маленьким сеньором, правителем над своими вассалами; сын священника (в тех странах, где духовенство не связано обетом безбрачия) – маленьким священником. В настоящее время в большом количестве можно наблюдать взрослых людей, никогда не выходящих психофизически, интеллектуально из поры детства. Их игры самоценны и имеют смысл только «в себе», о чём ещё совсем недавно не могло быть и речи даже в отношении младенцев (последние ведь, играя, учатся, формируются как личности, взрослеют). И каждый человек в принципе легко способен перейти границы виртуального насилия и превратить его в наглядную реальность. Сегодня – созерцание насилия на экране; завтра – соскальзывание повседневности в принудительный порядок причинения смерти.

Стоит отметить: перевод дела войны из сакрального порядка в утилитарный способствовало расщеплению, атомизации существования человека. После средневековья он всё более и более становится внешне противником кровопролития, поборником гуманитарных ценностей, приверженцем идеи благосостояния, приобретения чувства уверенности и безопасности. Однако механизмы, не без кокетства и частично по соображениям лицемерной стыдливости называемые «бессознательными», неуловимо вступают в действие; и, как только политические, экономические, социальные и культурные факторы мнимо объективным образом складываются определённым образом, когда возникает для сотен тысяч и миллионов людей угроза физического уничтожения, нация в массе своих представителей самым эффективным образом производит, создаёт, транслирует, институционализирует смерть. Чем полнее внешне идёт отказ от завоевания как парадигмы политического действования, тем более странные с точки зрения логики, но и более точно соответствующие вышеназванным «подсознательным» механизмам агрессии, комплексы идей выдвигает время. Войны за независимость, которые велись странами-колониями европейских государств в своё время тоже казались чем-то теоретически невероятным. Но что они такое в сравнении с «войнами за свободу и демократию», «гуманитарными операциями», то есть войнами, в которых сила применяется не операционалистски, а абсолютно идеально, по соображениям и основаниям, не могущим восходить ни к какой политической целесообразности, но лишь – к трансцендентности. Невероятный парадокс – политика трансцендентности. Искажению подвергается смысл как политического, так и трансцендентного. Это тотальный процесс потери значения мыслью в историческом измерении. Возрастает в своём влиянии «нечистая совесть», феноменологически описанная и изученная, но не побеждённая Ницше. Агрессия, следуя за творческой энергией, вошла в рамки оборота, экономического и понятийного. Рессентимент, сливаясь с утончённой техникой морализаторства, стал подлежащим накоплению, квантифицированию импульсом тёмной энергии. Из его резервуаров заинтересованный потребитель может через государственный аппарат получить определённую часть для личного использования. Фрейдизм обозначил принципиальную познаваемость основ психической организации человека и, одновременно, устойчивость комплексов подсознания, определяющих социальное поведение. Природа первичных мотиваций такова, что при любой силе вытеснения и при любой деформации они остаются первопричиной действия. Природа, изгнанная из разумной рациональности, возвращается в форме допонятийного фона жизни разума. Подобно импульсам подсознательной сферы, проявляющаяся воинственная сущность человека находит себе пути претворения в действительность. Замалчивание этой сущности – операция всегда умышленная и осмысленная. Не думаем, что кто-то всерьёз надеется при помощи слов и деклараций, явно не соответствующих действительности, остановить их силу. Левые критические общественные теории правомерно определяют такое искажение как модификацию изначальной репрессивности, присущей западной (то есть – капиталистической) цивилизации. Дискурс, направленный на разрушение идеологий, выступающих в качестве новых мифологий, и на разоблачение систем означивания как систем принуждения и репрессии, эффективен постольку, поскольку использующее его мышление держится в заранее определённых границах. Как только, по обыкновению постмодернизма, дискурс применяется для целей саморефлексии, его установки разрушаются. Бесконечная изощрённость в разоблачении машины социальной репрессии никак не сказывается на существовании машины войны. Ибо, как дискурс сугубо интеллектуальный, социально-исторческий критицизм, развитый в неомарксизме (например, у Маркузе), не даёт ответа на вопрос о перспективе отрицания репрессивности (отрицания свободы). Маркс очерчивал подобную перспективу: установление на всей Земле бесклассового гомогенного общества труда, общества без принуждения, осознаваемого личностью как внешнее себе насилие. На пути к конечной цели неизбежны войны, классовая борьба внутри государств, и между государствами реакции и передовыми революционными обществами (коммунистические социальные организмы не будут государствами в традиционном смысле). Ленин писал о неизбежности скатывания буржуазного мира к империалистической войне²⁰⁵. Страны, задействованные в ней, имеют шанс перенести внешнюю агрессию на глубинный уровень взаимодействия социально-политических и экономических факторов. Империалистическая война неминуемо перейдёт в войну гражданскую. Гражданская же война только по видимости дело внутригосударственное. Всё внутреннее предполагает внешность и воплощается в нёй. Революция, действующая и разрастающаяся в гражданской войне, универсально распространяется н всё пространство гражданственности. Революция распространяется перманентно, на всё, что только может быть ей преобразовано и усвоено.

Неомарксизм и прочие течения, разоблачающие репрессивность, сторонятся войны. Для них она – запретная зона, как и всякое действие. Превратно восприняв Гегеля, неомарксисты внутренне успокоились на тождественности мысли и действительности. Для них мысль составила полное дело. Но, во-первых, мысль не тождественна, а скорее эквивалентна жизни, фундаментально сопричастна ей и потребляет силы индивидуальной экзистенции. При всём гипертрофированном идеализме гуманитарной мысли она никогда не сравняется по сути с ножом гильотины, падающим на шею короля Франции. Никакой, даже самой системной, критикой не изменить критикуемое, не заставить его преобразоваться в нечто принципиально иное. Мысль критики, восходя к себе самой, включается в отвлечённый процесс перетолкования идейных целостностей. Идея и реальность фундаментально различны и не составляют единого целого смысла. Любой понятийный анализ, один из видов которого – критика, имеет ограниченный, преимущественно понятийно-методологический, характер. Он не способен логически изменить реальность. Насилие, как и труд, – один из базовых фактов универсальной эмпирической реальности. Вопрос о ценности – вот действительно важный пункт. Труд, действие, применение насилия и принудительных мер, соразмерность властного установления и свободной структуры сознания, его спонтанного самоопределения – всё это можно выделить в любом моменте исторического времени. И, видимо, эта познавательная возможность будет сохраняться и впредь. Различно значение её осуществления. Осуществляется одна из альтернативных возможностей, имеющих единую основу. Подвергая оценке осуществлённое (и овеществлённое) человек судит (в логическом и юридическом смысле) Действительность, соглашаясь признать её родной реальностью своего сознания или отказываясь от неё. Отказ от насилия подобен отказу от употребления в пищу мяса или от красного цвета в одежде. Даже в индивидуальном сознании последствия подобного выбора ничтожны. Индивид, категорически неприемлющий красный цвет, не может исключить по своей воли из окружающего мира все красные предметы; вегетарианец не заставит всех людей перестать есть мясо, так как большинство предпочтёт потребление мяса голодной смерти и болезням. Невозможно и привести сознание различными медитативными практиками к состоянию невосприятия отвергаемого явления (что в некотором смысле ровнялось бы его небытию). Единственным результатом индивидуальной или коллективной политики отказа от соучастия в том, что воспринимается как проявление зла, – невроз, отравляющий разум и искажающий представление и восприятие в целом. Если, конечно, относится к отказу серьёзно, а не как к моде, увлечению или делу вкуса. В противном случае человек становится демагогом и лицемером.

В сущностном плане война не естественна, как и вся человеческая культура. Однако, в войне, на всех уровнях её восприятия, содержится нечто большее, чем развитие атрибутов «неестественность» и «недопустимость» Естественность и неестественность определяются соответствием или несоответствием действия природе действующего индивида. Но человек, в отличии от животного, представляет собой особый, необъективируемый объект, поэтому в отношении него нельзя говорить об априорно постигаемой или иной фундаментальной природе. Естественные науки успокоились, остановившись на игнорировании непознаваемой внутренней сути вещей, объявив недостаточность понимания временной проблемой несовершенства инструментов и средств вопрошания. Гуманитарное знание противится подобному самогипнозу. При одновременно присутствующей зависти к внешнему блеску и успеху естественных наук, практической эффективности физико-математических дисциплин, гуманитарное знание нередко склоняется к мошенничеству, что сущность (природа) человека всё-таки существует. Правда, она не определяется напрямую, её ещё нужно вычитать между строк сотен книг, бесконечно расщепляющих проблему на атомизированные высказывания и символы, составляющих из символов вариативные сочетания и выводящие прогресс размышления в бесконечность, дробящуюся в чистой фантазии. Сущность человека, таким образом, получает характер ощущения, особо устроенного акта чувственной фантазии. И, тем не менее, на столь зыбком основании предполагается воздвигнуть здание абсолютной науки о человеке, которая, будучи применяемой по строгим правилам, приведёт к радикальному изменению общественного бытия человека. За обилием чисто риторических конструкций виден плохо скрываемый страх гуманитарной науки быть уличённой в абсолютном незнании собственного предмета изучения. Хотя об этом можно догадаться по упорному повторении схемы развития любого познавательного усилия: разум оказывает непрерывное аналитическое усилие на материю познания (человека, общество, атом мысли) до тех пор, пока в противостоящем объекте не проявятся черты субъекта. В условиях, когда эти черты неясны, получается ситуация «бездны, заглядывающей бездну»²⁰⁶, или иллюзия, отражённая ложь. Именно такова воспитательная иллюзия постмодернистской философии: если упорно развивать и транслировать «культуру большого стиля», если расширять доступность образования, то рано или поздно сам принцип восприятия мира каждого человека изменится. Причём – в лучшую сторону. В подобной системе координат зло, частным образом проявляющееся в войне, не отрицается и не изгоняется. Оно даже более явно, чем когда-либо. Однако, в силу прогресса понимания всеобщего блага как генеральной цели и внутренней противоречивости, зло в определённый момент истории якобы просто придёт к собственному небытию. Разумеется, требуется опосредование означенного процесса волевой творческой активностью человека, но она (активность) выполняет функцию связки между двумя сущностно различными состояниями, что демонстрирует отсутствие в ней смысла вне бинарной системы взаимоопределяющих догматических утверждений. Отказываясь от воинственного героизма марксистского разума и разоблачая лицемерие, ханжество, неистинность буржуазного способа освоения мира, критическая теория общества²⁰⁷ в различных своих модификациях приходит к примитивному мистицизму: переходу из одного состояния в другое, необъяснимому ничем, кроме произвола соединения несоединимого в рамках индивидуального сознания. Эта теория говорит: «Не делай ничего – и мир станет другим». Бесконечная критика насилия и репрессивности на их же языке или попытки новый, совершенно нерепрессивный язык, который реально никто не сможет понять, включая его создателей, – как раз и означает «не делать ничего». Позволяя оставаться буржуазным, «политически-сознательным» в вульгарном значении этого слова, критическая позиция имитирует на лжемарксистский лад активность действия, уничтожая его потенциальную мощь.

Лицам, воплощающим, как им это представляется, структуры управления того или иного национального организма, кажется, будто они чрезвычайно тонко понимают положение вещей в глобальном плане. Для них бессознательность масс и составляющих его индивидов – неоспоримый факт. Познанный ими в силу их «уникальных умственных способностей», значительно превышающих средний уровень, данный факт становиться феноменальным инструментом воздействия на социальную материю. Новые политические алхимики творят из непросветлённой разумом социальности народных духов нетленный образ своего величия. Они, внешне первыми освобождаясь от иллюзий и идолов, изгоняют из действительности то, что делало её достойной основой философии, – благоговейное удивление. В некотором смысле, сверхреализм Декарта подвергается радикальному усилению, полностью меняющему его смысл. Декарт обосновывал достоверность своего «ego cogito ergo sum»²⁰⁸ тем, что Бог, закономерный создатель мира не может быть столь безгранично презирающим человека, чтобы обмануть его даже в самом первом элементе его сущности – мышлении как реальном, осуществляемом на простых и ясных основах, процессе. Современность, превзойдя былые эпохи по степени эмансипации от Бога и богов, в космической гармонии с природой, превзошла их и в удивительной наивности и прямоте, мощной и агрессивной примитивности своей моральной рефлексии. Общество – синтетический объект, могущий лишь сам служить своим объяснением. Если рассматривать его в качестве формы, которую разлагают на составные части с целью провести эксперимент над чувством социальности, открывается новое измерение политики. Однозначно можно констатировать функциональную зависимость означивания политического решения определённым символом и влияние этого символа на те структуры массового сознания, которые можно считать в высокой степени архаичными. Политический функционер, выступая в публичность из темноты своей аналитической лаборатории, сознаёт, что он обладает ограниченным запасом тех базовых компонентов, сочленяя которые он может привести в действие устойчивые механизмы реакции масс. Но из ограниченности средств ещё не следует связанность ими функционера и множественных актантов политической сферы (составляющих действительную политическую силу). Предпосылки конечны и обозримы, следствия же неисчерпаемы и многообразны, непредсказуемы по законам линейной логики (житейской или научной). Ограниченны в этом смысле только возможности понимания. Но, как продемонстрировала ещё «Критика чистого разума» Канта, из самого факта ограниченности следуют чрезвычайно значимые для теоретического мышления истины выводы. Если бы политические действия людей в массе столь строго проистекали бы из инстинктивной агрессивности животного начала в человеке, то не было бы никакой возможности говорить об истории человечества. Не то чтобы её (истории) просто не было. В философском смысле слова Ничто тоже нет (это его главная характеристика). Однако о Ничто мы можем многое сказать. Даже более: всё, что можно говорить и познавать о чём-либо, уходит корнями своими в феноменальное бытие Ничто. Именно для истории не осталось бы без Ничто места в пространстве языка, а это было бы гораздо более радикальное отрицание значения, нежели простое провозглашение тождества с Ничто. Невыговариваемость равносильна неопределённости, нерациональности, неразумности. Неразумное же существование – это нечто слишком чудовищное и разрушительное даже для последовательного иррационалиста, антиинтеллектуала, нигилиста. Постулируя бюрократический технократизм, идеологи элит (у них есть только идеологи; философов в истинном значении этого слова у элит нет и никогда не было), как раз и проецируют образ вышеуказанной разрушительной силы на общественное сознание. Такое определение сути рационального социального (бессознательно рациональная организация) есть ложное определение. Доказательство тому – невозможность построить теорию общества, основываясь на нём. Вместе с тем, маскируя ложность базового определения пустым многословием, его выдают за истинное понятие. И абсолютно бесцеремонно пытаются сделать то, в чём состоит, по мнению либеральных псевдоинтеллектуалов главная «вина» Гегеля и его правых учеников. А именно делается вывод: раз дано определение, тот, кто его открыл для своего разума, – творец и инженер (управленец) схваченной им в понятии реальности. Никого в принципе не смущает тривиальность сделанных благодаря подобному «анализу» открытий. Главное – именование ложного суждения открытием нового.

Формализм, произвольно сочетающий данность (непознаваемую), её открытую сторону (выставляемую напоказ), клишированный способ символизации действия и само действие как конструкт первобытной агрессии и нововременного имморализма принуждения, стал своего рада отличительной чертой большинства существующих стратегий властвования. Внутренняя примитивность прямо пропорциональна внешней сложности. Чем более сложной представляется структура политического мира, тем проще конечный комплекс выводов, принципов и мотивов, которые из неё дедуцируются. Все элементы значения монтируются в единую конструкцию. Её определяющая черта – неопределённость. Значимость определяется как производная эффективности. Вопрос, не сигнализирующий о наличии ответа, – это и есть эффективность. Опять-таки эффективность – это чистая произвольность и абсолютная внешность по отношению к себе самой. Элементарный геометризм становится ведущим принципом властной эстетики. Хорошо всё, напрямую коррелирущее с властью, так как она гарантирует линейное связывание причин и следствий, планомерное развитие событий в однозначной системе оценок. Противоречие отсутствует там, где оно не абсолютно, но всеобще. Всеобщность политического противоречия – признак невключённости системы политики в единство более высокого, чем она сама, уровня. Здесь теряется всякая надежда на значение и появляется эффективность во всей полноте составляющих её моментов. Эффективность поглощает даже целесообразность, так как последняя – не более чем тавтологическая формула: средства – это инструменты, пригодные для достижения цели; или же – цель, как результат процесса, имеющего временное измерение, в котором она достигается, адекватна себе самой как постоянная доминанта разума, маркирующего предметность мира обозначением «разумное». Таким образом, эффективность обозначает рефлексию цели. Что же она есть?

Эффективность тождественна многократному увеличению интенсивности. Интенсивность – это частота повторения факта самопроявления. Чем чаще нечто воздействует на обособленные феномены мира, тем более полно оно в мире присутствует, придавая ему собственную размерность. Многократность и мощь в повторении, возобновимость и предсказуемость сохраняются при любой направленности развития политической системы. Настоящая суть бюрократии – не в сложном аппарате управления и не в его обособленности. Она – в непреложной необходимости реакции на «раздражение», на целенаправленное воздействие на нервные центры системы власти-подчинения. Главное – быстрота и многообразие форм артикуляции означенной двусторонней связи. Подобно прогрессу техническому, политический прогресс формально целенаправлен. На самом деле, если не удовлетворится в том и другом случае внешним формализмом явления, а «погрузиться в сам предмет» в поисках имманентно присущей уму логики существования, ничего кроме пустого и простого значения отсутствия цели данные понятийные поля не выделяют. Ведь и в техническом мире никто всерьёз не спрашивает о том, зачем столь широко распространять, например, авиационные технологии. Да, они ускоряют сообщение между частями света, что служит экономическому развитию человечества. Пусть так. Но в чём существенное изменение плана жизни человечества? Скорость передвижения не делает большинство людей более мобильными, не предотвращает (как и всё прочее) кризисные явления в экономике. И в космос человек, весьма вероятно, полетел бы и без промежуточного звена – самолёта. Зато с распространением авиаперелётов люди стали погибать в новом виде катастроф; самолёты нередко захватываются террористами; и при любом современном вооружённом конфликте авиация превращается в настоящее оружие массового поражения. Она, в отличии от других видов вооружения, по определению не локализуема на чисто военном противнике (противодействие боевой авиации врага –не сущностная цель; она –только следствие распространения техники среди многих национальных политических субъектов). Её цель – разрушение среды существования множества индивидов, неопределённо обозначенных как противник; дезинтеграция жизненных функций, связи множества в целое; ликвидация этого целого как осознанно действующего Воздушную стихию покорили. Интересы покорения и обусловили развитие соответствующих технических средств. Пока на земле и на воде были объекты для захвата, никаких летательных аппаратов и не было реально. Техническое могущество означает способность прийти к власти, утвердиться в ней и создать наглядную, неопределённого масштаба серию её проявлений. Таково в чистоте своей развитие технологии причинения и регистрации смерти. В условиях современного мира власть – в основном как раз средство регистрации смерти, смерть как запланированное гражданское состояние; изредка – причинение смерти. В чрезвычайные моменты истории (всё больше становящиеся обыденными) пропорция меняется, и соотношение становится обратным. «Смерть является идеологией, она является инструментом, а именно – главным инструментом власти»²⁰⁹. И более: «Смерть – это тот посредник, который придаёт динамизм взаимодействию массы и власти, – двух основных агентов истории. Смерть – это то, чем «питается» власть, что служит стимулом и средством её развёртывания, усиления, самореализации. Власть – это то, что паразитирует и разбухает на смерти»²¹⁰.

Человек политический крайне редко является одновременно человеком философски мыслящим. Философ знает и чувствует, что никакой смысл не будет дан ему ни внешним миром объектов, ни его собственным внутренним миром. Внутренний мир в плане смыслопостижения обещает больше, но не в полной мере может выполнить данные обещания. Только вопрошая трансцендентное начало, именуемое как бытие, чью протяжённость может почувствовать каждый человек, если хоть немного отойдёт от привязанности к материально детерминированной повседневности, обратится к проявляющимся противоречиям в логике её развития и зову истинной основы существования мира, – только в этом случае можно получить в дар ясное виденье того, что подлинно есть, должно быть и созидается в высшем синтезе разума. Постижение – это сверх- и надвременное, потому что оно погружено во время глубже, чем в само себя. Ответы, которые бытие даёт философскому умозрению, предельно точны, полны и кристально ясны. Однако человек, будучи сам – погружение в бытие, – нуждается в сложной саморефлексии для того, чтобы победить галлюцинацию сатичности в восприятии и прийти к подлинному пониманию. Легче было бы достичь этого, если бы существовал один единственный человек, в котором говорило бы бытие. Но человечество многочисленно. Как разум шизофреника, эта множественность расщепляет рефлексирующий дух. В результате человек не в состоянии постичь знание как феноменальное сущее тождественное структуре мышления. По крайней мере, легко поверить в то, что он не в состоянии это постичь. Будто скрытое плотной завесой, бытие есть равенство мысли, мотивации, действия, операционалистского моделирования и творческой перспективистской интуиции. Что есть такой блуждающий во тьме незнания человек? Представим себе плотника, который изготавливает, например стол. В своей работе он использует различные инструменты: рубанок, ножовку, молоток. Какой бы ни была его квалификация, искусность и опытность, в своём труде он руководствуется представлением об определённой задаче, намеченной целью, целесообразностью производимых действий, планом их сочетания, идеальной последовательностью низших эмпирических идей в их стремлении к синтезу в рамках высшей абсолютной идеи. Так как мастер – лик непосредственной природной силы созидания , а не статично-динамической системы природных сил низшего уровня (биологическая разумная машина Бога, то есть – под властью Бога). Он – человек, живой разум, привносящий в планирование элемент спонтанности, неопределённости, индетерминированности, то есть субъективности и творческой мощи воображения.

А теперь представим внешнюю составляющую его деятельности. Что он собственно делает? Его рука берёт инструмент, находящийся на своём обычном месте, совершает ряд манипуляций, каждая из которых может быть разделена на совокупность простых механических актов, происходящих почти без контроля воли и разума, на уровне условных рефлексов. Рука поднимает и опускает молоток, совершает различные возвратно-поступательные движения по стихийно сложившейся программе создания предмета быта. Но что, если атомизировав акт творческого создания вещи, добравшись до его простых составляющих, мы изгнали творческий дух из всей совокупности созидательных операций? Тогда уже нельзя сказать, что бытие допускает творческую свободу. Можно констатировать: творчества не существует. Отсюда всего один шаг до некоторых весьма странных на первый взгляд выводов. Первый вывод: любая деятельность чисто внешне и случайно приводит к результату, имеющему полезное применение, и никакая её (деятельности) разновидность не может быть признана целесообразной и рациональной. Второй вывод: человек – это не свободный творец, а результирующий вектор различных социально-природных сил, количество сочетаний и проекций которых бесконечно (иллюзия творческой продуктивности), но чисто количественно определено и только абстрактно упорядоченно. И, наконец, третий вывод: человек не более живой и свободный деятель, чем молот и пила, которыми он оперирует. Инструмент даже более «деятелен», нежели человек, так как в стихийно статистическом процессе складывания форм производства он возник как элемент направленной к создаваемой новой предметной данности цепочки феноменальных преобразований материи. Молот – инструмент, порождённый трудом. Рука, его держащая, самим устройством орудия как бы направляется к совершению конкретного акта (удар – возвратный подъём – удар). Человек – всего лишь внешний придаток инструмента, не включённый в обязательную последовательность создания изделия. Поэтому он может быть с лёгкостью заменён другим человеком, животным или машинной силой. Молот –творческий деятель, человек – физический силовой придаток. Легко узнать в описываемом обесценивании творческого потенциала человека феномен отчуждения рабочего, производителя от процесса труда и его (труда) продуктов, описанный во всех деталях Карлом Марксом. В настоящем исследовании этот мыслитель уже не раз упоминался и будет ещё не раз упоминаться в дальнейшем изложении, потому что значение его критической теории выходит за рамки исследований проблем чисто социального, производственного, шире – экономического характера. Труд и отчуждение человека следует понимать также в социально-политическом и юридически-философском смысле, как его понимали Карл Маркс, Эрнст Юнгер, Карл Шмитт, Освальд Шпенглер, Эрнст Никиш и другие. Отчуждённый человек – это одновременно и человек с неразвитым философским сознанием, не умеющий рефлексивно осмысливать собственное существование. Не имеет в данном вопросе особого значения даже классовое или имущественное различие. Просто человек труда начинает считать себя механизмом, опускающим молот и приводящим в действие пилу. А буржуа, дворянин, депутат, министр, диктатор (равно – капиталист, техник, управленец) считают себя персонифицированным воплощением тех естественных, внедуховных, а потому непобедимых и всеподавляющих сил, энергия воздействия которых на материю выражается в динамической мощи удара и расчленяющего движения. Основа позиции и тех и других – незнание, безволие и безмыслие (псевдоосознание псевдобессмысленности бытия).

Безмыслием объясняется удивительно тягостное ощущение, возникающее от любого феномена действительности, имеющего предикат «политический», которое стало доминировать в западном (и не только) мире с конца XIX века, и продолжающее оставаться определяющим по сей день. Обособление политики из стихийности жизнесуществования в отдельную сферу массовой деятельности на эмпирическом уровне и её выход из сумрака тайной дипломатии, из тишины роскошных кабинетов, из-за закрытых дверей министерств и ведомств на уровне национальной артикуляции не пошли ей на пользу. Ибо она не стала всеобщей (в античном смысле демократии, где политика было делом всех свободных граждан), но полностью стала принадлежностью рыночной площади (агоры).Политика подобна мифологическому чудовищу, ящеру, который являет миру только свою острую голову и покрытую чешуёй шею, иногда высовывающего когтистую лапу, но большая часть его тела и, что самое главное, сердце по-прежнему скрыты в тёмном логове. Мотивы принимаемых политических решений и цели, к достижению которых они стремятся, по-прежнему скрыты в недрах дворов и кабинетов, этих пещер, где живут идолы человеческой истории. Части тела монстра не только визуально разделены, но и мотивационно диссоциированы: они не знают смысла собственных действий и не имеют представления о функционировании других частей. Аппарат государства во многом мифичен. А государство как организм сошло со сцены. Если оно всё ещё органично, то это не здоровое родовое единство, а конгломерат связанных делом разрушения злокачественных раковых клеток, в своём роде тоже идеальных созданий природы, удивительно прекрасных систем, извращающих, деструктурирующих политические и отрицающих творческую эволюцию общества²¹¹. Пустословие становится новым родом «чистого искусства» и восхищает своей претенциозностью Государственные деятели обычного масштаба, ныне редкие, и великие государственные деятели (преобладающий в современную эпоху тип) –будто живые иллюстрации к книге Эриха Фромма «Анатомия человеческой деструктивности», или работе Теодора Адорно «Исследования авторитарной личности»: презрительное выражение лица, вызывающие позы, нервные жесты, неровная, сбивчивая, истеричная речь, изобилующая жаргонизмами, канцеляризмами, специальными научными и техническими терминами, механическими словами -паразитами, а порой – бранью и ругательствами. Бесконечные заявления о своей «миссии», «призвании», «ответственности», показное доброжелательное отношение к детям, инвалидам и животным – признакам скрытой мизантропии и лицемерия нет числа. Удивительно соответствие между бредом параноиков и политическими программными заявлениями представителей всех политических сил. В обоих случаях бред лишён линейности, строг, последователен и абсолютно закрыт для критики, так как включает любую критику в последовательность бреда, извращая её ещё на уровне первичного построения осмысленного высказывания. Политические сообщения настолько наполнены информационным шумом, что даже такой минимум содержания как отсутствие всякой информации с трудо различим в массе помех. Военные элиты, первоначально составлявшие полную размерность любой элиты вообще, подвергаются размыванию и деградации даже в тех странах, которые постоянно ведут войны и где роль военных и их престиж по-прежнему высоки. Прежде всего, теряет ясность очертаний фигура верховного главнокомандующего. Когда-то он был военным лидером. Рим в свой имперский период приучил весь мир к мысли, что тот, кто мобилизует все силы государства в период наивысшей опасности, достоин оказывать определяющее влияние на ход дел и в невоенное время, в периоды затишья. Однако с усложнение социальной организации, подобные аргументы стали ничтожными. Слава более не добывается на поле боя. Слава слилась с материей языка. Нечто аналогичное происходило и раньше. Но тогда стихия языка отливалась в героический эпос и слово закона. Здесь значима была форма как симфоническое, синтетическое сочетание частей. Позже материя языка стала льющейся непрерывным потоком простая речь, интенсивная и наполненная агрессией. Это язык лакеев. Гегель что для лакеев нет героев, потому что она снимают героям сапоги²¹². В буржуазную эпоху, когда лакейство как социальная функция, стало широко распространённым явлением и значимой составляющей общественной жизни, это утверждение стало ещё более актуальным. Лакеи теперь решили, что героями для других являются те, кому они снимают сапоги и именно поэтому. В лакействе лакеев заключён теперь героизм героев. В мире денег такими людьми менее всех прочих могут быть люди войны. Скорее – люди денег. Война – это непрерывность, длительность, быстрое завершение действия, напор, ярость, риск. Мир денег – бесконечная срочность, делимость, рост, отсутствие вне роста всяких критериев разумности и целесообразности. Мир как устойчивая среда обращения денег стал более приоритетен, чем война, которой отводится роль катализатора реакции, то есть движения денег. Главой государства становится деятель, способный обеспечить и гарантировать саморазвитие денежного мира, ибо эта цель, абсолютно определяющая во всех аспектах публичности. По традиционной конструкции к главе государства, выражающему личное суверенное право на политическое решение, применима и его характеристика как верховного главнокомандующего, так как армия никогда не позиционировалась в своей идее в качестве самодовлеющей институции. Главное в существовании армии – трансцендентная ей цель. Когда же образ трансценденции радикально изменился, армия оказалась вовлечённой в сферу искажённого смысла. Трансценденция стала реальным феноменом исторического развития, превратившись в элемент политической программы означивания (политической идеологии). Она формирует мировоззрение граждан национального государства в направлении роста продуктивности проявлений человеческой активности. Каждый человек должен стать экономическим человеком. Не все желают этого в равной мере. Поэтому государство прилагает все возможные усилия к тому, чтобы сократить до минимума число лакун, скрытых областей, не подверженных его влиянию. Армия, система молодёжных движений, общественные объединения под опекой государства, создаваемые по его воли и функционирующие в его интересах, призваны охватить всё поле социальности и поставить все её проявления на службу продуктивности. Цель, структура, формы и ритм движения масс мобилизованных людей задаются внешним образом так, чтобы они соответствовали экономике производства материалов, потребляемых обществом при росте эффективности и мощности любого произвольно запускаемого правящей группой процесса. Военные группируются для потребления ресурсов, поставляемых обществом производителей под руководством технических специалистов и планировщиков рабочего ритма. Средоточие всего – аккумулятор и накопитель энергии материальной продуктивности (денег), то есть капиталист, буржуа. Армия иерархизирована и автономизирована в плане потребления. Связь с обществом проявляется на уровне издержек, которые у процесса потребления имеются так же, как и у процесса производства. Произведённые мощности (блага) распределяются между уровнями автономных структур (армия, народное образование, управление на местах) до тех пор, пока сложность последних позволяет эффективно осуществлять действие траты, то есть до момента исчерпания всех вариантов взаимодействия между уровнями вышеозначенных структур. Пока они передают, обрабатывают и замыкают на себе сигналы друг друга, они могут поглощать продукт производящего общества, создавая недостаток, дефицит чего либо, наличием которого обуславливается продолжение производства, аккумуляции и упорядочивания капитала.

Наступает момент, когда все уровни структуры заданной сложности насыщенны ресурсами. После наступления указанного момента дальнейший прирост массы ресурсов (материи производств) ведёт к снижению эффективного потребления силы социального организма, что грозит дезинтеграцией политической системы. Государство переживает кризис, единственно возможный выход из которого – уничтожение избыточного напряжения продуктивности, или непродуктивная трата сил и потенциала рабочих и военных масс. Оборонная промышленность производит различные виды вооружения. Из их продукции формируются запасы. Часть этих запасов вооружений расходуется на процессы обучения и тренировки войск, однако темпы прироста запасов превышают темпы подобного расходования. Не помогает списание материально устаревших объектов, их утилизация и замена новыми образцами. Когда же к кризису материального переизбыткам добавляется кризис неиспользования массы людей, обучаемых системой воспитания в плане подготовки к участию в трудовом процессе, производящее общество (современное государство по своим существенным параметрам) неизбежно переходит к стадии военного действования. Армия функционирует подобно гигантской печи, в которой сгорают материальные и людские ресурсы, аккумулируется и разряжается человеческая агрессия и жажда славы, подвига, риска, которая если бы ей дали возможность развиваться, идейно окрепнуть в рамках государства, подорвала бы его основу как организации буржуазного типа власти и систематизированного подчинения. Внешний блеск славы требует направления и равновесия, преобразующего импульс агрессии в Ничто. Это враг (противоборствующее государство или коалиция государств), преследующий аналогичные цели. Враг – не подлинный противник. Он – скрытый союзник в деле ритуального поглощения агрессии людей и уничтожения дела их рук, продуктов их труда. Вооружённые конфликты становятся всё более жестокими, но и более непоследовательными. Никто уже не воюет «до полной победы». Воюют до полного истощения ресурсов, до максимального сокращения богатства государства, делающего, тем не менее, предопределённым рост благосостояния полярной системы воюющих государств на принципиально ином уровне, технически более высоком в плане устройства производства, потребления, подчинения и контроля. Пользуясь терминологией Элиаса Канетти, можно назвать войну оптимальной формой существования двойной массы; той формой, которая гарантирует достаточно длительное существование масс до их распада и возобновление их жизни через определённый (часто – весьма короткий) промежуток времени вокруг «массовых кристаллов» – военно-промышленных элит²¹³. Это те группы (не совпадающие – они меньше по объёму – с группами военных и капиталистических руководителей производства), которые превратили войну в выгодное предприятие, для которых издержки войны (людские потери, разрушение культуры и страдания человека) –это часть имманентной естественности общественного бытия, а доход от войны и приращение политического влияния отдельных элитарных групп – личное достижение гения индивидуальных деятелей – художников войны, политики и бизнеса. Поэтому первые (издержки) оставляются собственно народу (национализируются), а вторые – присваиваются политиками, бизнесменами, военными, бюрократами (приватизируются).

Выше дано описание искусственной, технической войны, строго рассчитанной и ведущейся согласно бизнес-планам. Между тем реальные войны никогда не следуют этому описанию. Так, возможно, современные политики и бизнесмены (как и политологи, экономисты) хотелось бы их видеть, но такими он и никогда не бывают. Ведь люди воевали всегда, большую часть истории – при полном отсутствии политики, экономического интереса, капиталистической системы хозяйствования. И в XX веке, и сейчас воюющие люди ничего не знают и не хотят знать ни о каких экономических компонентах, политических смыслах и предпосылках войны. Там, где человек умирает и созерцает смерть тысяч других людей, он – в последнюю очередь существо познающее. По крайней мере, для него познание – это нечто другое, чем то, что под этим словом подразумевают участники различных учёных споров и форумов на высшем уровне.

Под каждой рационалистической концепцией войны всегда располагается сфера действующей эмпирии – человека в условиях войны. Она вбирает в себя также до- и послевоенное поведение людей. И эта сфера несоразмерна системе категорий любой, самой угодливой и беспринципной в идеологическом смысле политической и экономической теории. Рациональный концепт войны предполагает надстройку над собой интеллектуального уровня рефлексии теории над своей основой – эмпирией войны. Здесь опять-таки значимо понятие «массы». Элитарные группы, пребывающие всегда в отдельности от народа, на тех вершинах «духа», где каждый составляющий их человек продолжает чувствовать свою особость и обособленность, считают, что «низы» общества (то есть все, кто не принадлежит к элите) в силу закона социального тяготения обречены на массовое существование. Известно, сто массовость оказывает на индивидуальное сознание деформирующее воздействие. В результате народ превращается в субстанцию хотя и одушевлённую, но (воспользуемся гегелевским стилем изложения) никогда не возвышающуюся до уровня жизни духа. Ведь народ движим главным образом стремлением к самосохранению, продолжению существования. Он подвержен вечному страху за своё будущее. Он, конечно, имеет на то основания, ибо все издержки прогресса, простого хода истории вперёд оплачиваются его кровью. Но это не делает образ его мысли менее «недостойным» и низменным с точки зрения представителя элиты, практически никогда непричастного к означенным издержкам или надеющимся избежать такой причастности. Итак, перед архитекторами политической и экономической истории имеется материал: народ, масса. В этом смысле буржуазные политические идеологии являются не менее коллективистскими идеологиями, чем антибуржуазные, левые, марксистские и иные революционные. Масса движима страхом, жаждой жизни и постоянства вне зависимости от интеллектуальных амбиций и желаний людей, её составляющих. Значит – нет такой формы манипулирования, к которой она не была бы восприимчива. Здесь целесообразно привести довольно пространную цитату из значительного исследования феномена массовости уже упоминавшегося Элиаса Канетти. В книге «Масса и власть» философ пишет: «Враг всегда является будто по заказу: он вынес приговор, он первым сказа: «Умри». На него и падёт то, что он уготовил другим. Первым всегда начинает враг. Может быть, он и не начал первым, но ведь собирался начать, а если и не собирался, то ведь думал же он об этом, а если и не думал, то мог бы ведь вскоре подумать. Желание смерти другому действительно повсюду, и, чтобы его отыскать, не надо особенно долго копаться в человеческой душе.

Особое, безошибочно узнаваемое высокое напряжение, свойственное военным процессам, определяется двумя факторами: стремлением опередить смерть и действиями в массе. Пока длится война, масса должна существовать, а если люди уже не составляют массу, война, собственно, закончилась. Перспектива определённого долгожительства, которую война открывает перед массой, в значительной мере объясняет, почему войны так любимы в человечестве. Можно показать, что их интенсивность и длительность в современном мире связаны с гораздо большими, чем раньше, двойными массами, исполненными воинственного духа»²¹⁴.

То, что в вышеприведённом отрывке отражает феноменальную составляющую войны как системы действий полярных совокупностей людей, идеологией элементарного экономического техноцентризма провозглашается самой сущностью социальности. Это первое замечание, которое может быть нами сделано по поводу приведённой понятийной конструкции. Второе замечание следующее: «масса» – определение рационального познания. Оно не абсолютно. Не только отдельные люди действуют определённым образом потому что входят в массу (народ, армию, нацию); масса функционирует так, а не иначе тоже потому, что состоит из отдельных, в большой степени автономных моральных субъектов. Ни одна система философского объяснения общественных процессов и государства не станет убедительна и соразмерна истине бытия, пока две цепочки объяснения (индуктивная – от действий единиц к деяниям массы; и дедуктивная – от общей сущности свободной моральной личности – к действиям различных коллективных субъектов и их автономно действующих элементов) в своём развитии не сольются в одну связную генетическую цепь объяснения. До сих пор ни один мыслитель не выполнил в полной мере указанного требования. Многие до сих пор забывают о его обязательности и строгости. И, даже скромно провозглашая скромные ограниченные цели своих исследований, спешили придать своим выводам абсолютную и неограниченную значимость.

Буржуазные идеологи, совершая обе вышеуказанные ошибки, использовали тактику двойных стандартов при манипулировании общественным мнением. Они всячески стремятся создать из множества индивидов примитивную массу. В этом им помогает масштабная пропаганда по линии политического манифестирования целей развития государства и курс на упрощение, примитивизацию культурных потребностей и усреднения уровня интеллектуальных способностей через стандартизацию и банализацию образовательных стандартов. Ещё одним традиционно ложным выводом является простота феномена массы. Исходя из него, разжигаются разрушительные страсти, которые канализируются по направлениям концентрации динамического воздействия массы. В ней формируется желание смерти врага, в сознания внедряются представления о многочисленности и вездесущности противника; конкретный объект уничтожения выбирается из иерархизированного (проскрипционного²¹⁵) перечня врагов в соответствии с целями настоящего момента. Истинные мотивы, двигающие властными инициаторами вооружённых конфликтов, циничные и меркантильные, якобы ведомы только им самим, так как их диктуют великие механизмы капиталистической экономики, к которым они исключительно близки.

Теоретики буржуазного технократизма лгут окружающим и самим себе. Не существует никакой массы как слепой силы или ядра, аккумулирующего энергии, расходуемые затем на произвольные цели некими мудрыми инженерами. Это обнаруживается на уровне конкретного рассмотрения политических массовых реальностей. Если рассмотреть любой частный лозунг, который призывает народ к войне, обнаруживается интересная закономерность: они всегда призывают бороться за некоторую ценность. Отдельного человека можно побудить к действию, возбудив в нём алчность, жажду наживы, ненависть к недостойным, низшим (или – высшим, достойнейшим), страсть к господству и принуждению. Можно в отношении отдельных лиц прибегнуть к запугиванию; страх, как короткий поводок пса, держит исполнителя вблизи хозяина. Единичный человек лишён поддержки окружающих. Именно в этой ситуации становится несомненной симпатия и предрасположенность (зависимость) индивида от тех Других, которых он, будучи частным человеком-в-себе, социальным (вернее – асоциальным) атомом, так сильно боится, которых не подпускает близко к себе. Малые группы выступают в качестве формы соединения атомарных индивидов-исполнителей на непродолжительный срок. Они, повинуясь воле лидера или велению обстоятельств момента, что в данном случае – одно и то же, выполняют ряд активных импульсивных процессов, ориентированных на факт-результат. Эти группы допускают использование себя вслепую. Индивидуальные сознания антагонистических членов группы не способны к критическому осмыслению реальности и решения их носителей принимаются исходя из следующей доминанты: всегда следовать приказу, то есть идти по пути наименьшего сопротивления. Когда человек один (а в группе он более одинок, чем наедине с собой), его можно заставить сомневаться во всём, даже в том, что он мыслит, существует, или в том, что он – это он сам есть. И человек бывает готов на всё, на выполнение любого приказа того, кто сможет рассеять рождающийся в такой момент ужас перед собственным существованием.

Любой коллектив (общность, а не конгломерат, как группа) более стоек перед соблазнами, менее восприимчив к манипуляции. Он неэгоистичен, если не рассматривать как проявление эгоизма желание самосохранения (а этого делать нельзя, ведь любое эго, обретая границу и форму в коллективе, автоматически усиливается настолько, насколько велика коллективная мощь). Эгоизм не проявляется, так как он не подавляется, а удовлетворяется; личность укрепляется в утверждении общих ценностей. Основной интерес коллектива – самоорганизация, её поддержание, развитие, манифестация единства. Коллектив, особенно многочисленный и сложившийся стихийно (например – любая церковная община, изначальный коллектив исповедующих ту ил иную религию), нельзя подкупить, запугать, заставить бездумно выполнять приказы. У коллектива активен защитный барьер против обмана со стороны манипуляторов. Этот барьер – традиция, к которой коллектив относит своё возникновение, благодаря которой осуществляет самоидентификацию.

Сказанное ещё в большей степени относится к общностям такого уровня, как уровень нации, народов. Они порой вообще кажутся иррациональными и непостижимыми в своей сути. Однако, так может подумать только тот, кто находится в плену иллюзии познания, обращённого к практической (утилитарной) цели. Утилитарность здесь подразумевает низший тип восприятия объекта, когда нечто изначально ненужное или излишнее вводят в оборот полезной деятельности. Так обращаются с мусором или металлическим ломом. Их утилизируют, превращая излишнюю материальную массу в сырьё для полезного производства. Хотя в силу общности уровня развития техники производство материалов путём утилизации отходов само в свою очередь не безотходно. Корень проблемы – в совершенствовании базового производственного процесса. На высшей своей стадии он не будет предполагать образования никаких отходов, никакой лишней материи. Ибо, если смотреть на историю в широком смысле слова телеологически, то весь системный базис космоса должен быть вовлечён в движение, развитие и преобразование целиком, без исключений. Нация в этом смысле – проект подобного целостного вовлечения, многоаспектный и альтернативный, на уровне социальности и политического. Этот проект соотнесён с множеством других проектов; он – сам диалектический разум. В нации уже положены границы любому фактическому воздействию. Здесь свобода абсолютна, потому что даже внешнее сознанию простое движение материальных энергий задано и предопределено. Абсолютный детерминизм наилучшим образом осуществляет оформление абсолютной свободы. Именно к этому уровню социального бытия следует обращаться за экспликацией любого возможного смысла. Тот, кто зрит (созерцает) хотя бы абстракцию нации, никогда не будет сетовать на бессмысленность существования. Как невозможно отрицать значения символа алфавита на том основании, что сам по себе он не выражает никакого содержания, так нет места и отчаянию в индивидуальной жизни человека, сопричастного духу нации хотя бы на бессознательном уровне.

Нации-в-себе дифференцированы и монолитны, множественны и едины как принадлежащие одному полю исторической интерсубъективности. Нации –подлинные индивиды истории, её единственные деятели. Аргументы ряда традиционалистов, таких как барон Юлиус Эвола, о том, что нация как абстракция, изобретённая в буржуазную эпоху, не может служить ориентиром для человека традиции²¹⁶, не совсем справедливо. Ведь и традиция в современном смысле существовала не всегда, как и традиционализм, консерватизм и так далее. И буржуа существовали не всегда. Вместе с тем, отвергать какую либо категорию как выражение истины по той причине, что она сформулирована и определена не всегда, это то же самое, что отрицать, что некий гражданин Н. – гражданин Франции или России на том основании, что было время, когда этих государств не существовало. Или –отрицать принадлежность какого-либо германского писателя XX века к немецкой литературной традиции, так как Германия в качестве единого государства) существует только с 1872 года.

Обратимся к фундаментальной философии за более точной , хотя бы и более общей, формой данной мысли. Николай Гартман в своём труде «К основоположению онтологии» так выразился о характере человеческой общности (то есть того, что в настоящей работе по преимуществу понимается под нацией): «Индивид – понимаемый не только как человеческий индивид, но вообще как часть, звено, элемент, отдельное существо, – как таковой вовсе не есть индивидуальное. «Индивид» есть всякое единичное, в чём отдельные случаи не различаются. Чистое бытие индивида, таким образом, есть нечто вполне всеобщее. И наоборот, всякое соединение индивидов есть нечто в своём роде единственное. Это – совокупность, цельность. Всякая общность (Allheit), таким образом, есть нечто индивидуальное. Хотя она как таковая не «есть» индивидуальность –является ею ничуть не более, чем индивид, – но она «обладает» индивидуальностью, и ничуть не менее индивида, который составляет её элемент»²¹⁷. Иными словами: часть – не меньше целого, а целое – не более сущее, чем каждая из составляющих его частей. Нация есть не то, что как бы «снимает» противоречия исторического процесса. Она не разрешает их и точно не примиряет. Она, скорее, содержит их все реализованными в каждом моменте своей жизни, причём реализованными всецело и в едином акте. Нация гарантированно совершит всё, возможное для неё, включая гибель. А может быть – включая и возрождение. Национальная культура всегда покоится на стоическом мудром принятии, понимании и превосхождении эмпирических условий бытия, на связи с трансценденцией, на истине Соломонова кольца: «И это пройдёт»²¹⁸. Никакое действие, индивидуальное или групповое, не может не влиться органически в понимание народом себя и не сделаться предпосылкой политической самоидентификации нации. Экономические кризисы, технические революции, эпохи, богатые на гениев и переполненные бездарностями, религиозные расколы и смуты, величайший героизм и предательство народов собственными элитами – всё изначально выражено в духовном облике нации и лишь «является» во времени. Настоящая история нации, таким образом, в некотором смысле проходит и приходит вне времени, располагается не на хронологической линии. Она – изначально свершившееся, хотя противники таких метафизических оборотов скорее назвали бы её небывшей.

Не бывает наций, спровоцированных на войну, вовлечённых в войну сторонней силой и не готовых к войне. Точно так же как не существует наций, желавших (в качестве наций, единств) вести войны. Нации ведут войны, ввергаются в них и претерпевают как свою судьбу и опыт. Те хитроумные интриги, , которые кто-то строит и ведёт за кулисами мировой политики, те экономические интересы, которые кто-то преследует, «судьбы мира», которые кто-то вершит, – всё это иллюзии деятельности, ограниченные моментом. А меж тем описание подобных «свершений» составляет большую часть любой «истории», то есть сборника наукообразных «телефонных книг»: там обозначены «номера» исторических деятелей и зафиксированы моменты, когда они осуществляли между собой коммуникацию. История же, если так можно выразится, феноменологическая, в которой ощущалось бы приближение к познанию подлинной сущности войны (жизни политических наций в условиях испытания борьбой), до настоящего времени крайне бедна на исследования и исследователей.

Усилия всех родов элит манипуляторов и идеологов приручить нацию, словно дикого зверя, добиться от неё проявления желаемых ими реакций не могут быть расценены иначе, нежели как глупая самоуверенность и безумная слепота к любым духовным сущностям. Единственное, чего они действительно могли бы достичь как «гении» политики, экономики и мысли – так это исключить себя персонально или в составе группы из целого нации, перестать участвовать в её единстве и лопнуть, как мыльные пузыри, исчезнуть, как галлюцинаторные видения, «несуществующее-сущее». Однако, прежде чем они дойдут до саморазрушения, может произойти многое, что нельзя объявить просто несущественным. История, как она есть, никого не судит. Но действия, достойные суда и осуждения, – реальность. Бредовые измышления облачённых властью индивидов часто придают характер бредовости всему строю сущего мира. Одно дело – трагедия в истории, другое – бессмысленная резня. Военные преступления – вещь, к сожалению, более чем обыденная. Она противоречит порядку, избранному человеком для совместной жизни с другими людьми. Как любые другие преступления они могут быть имманентны истории, сопровождая человечество и в будущем, как во все прошедшие времена. Но они имманентны иначе, чем войны-в-себе. Военные (организованные) конфликты сопутствовали развитию обществ действительно всегда. До того, что войны «сопровождаются преступлениями», человечество дошло в своём интеллектуальном опыте не так давно. В дуальный порядок «мир-война» с началом Нового времени привносится всё больше и больше черт сторонних отношений.: не случайно, несмотря на то, что крупномасштабных вооружённых конфликтов со времён Второй мировой войны не было, мир стал свидетелем бесчисленных войн «иных» видов: от «холодной» войны до войн торговых, рекламных, корпоративных, культурных, идеологических, медиа-войн. Война превратилась порождение коллективной фантазии и через средства искусства перешла в ряд представлений, в чередовании которых воля уже не принимает никакого участия. Дело не совсем в том, что в современных условиях лишь сравнительно малое количество людей имеет «опыт войны»: в качестве солдата, очевидца. Телерепортажи из «горячих точек» планеты не в счёт: большинство людей реагирует на них психологически так же, как на прогнозы погоды или светскую хронику. Уменьшение количества участников военных процессов (по крайней мере, в некоторых регионах земли, подобных Европе) – явление, которое стоит расценивать однозначно положительно. В прежние эпохи тоже далеко не все «видели» войну. Однако, вероятнее всего, раньше почти каждый её «чувствовал». Мир был опасным местом, в котором сохранение себя зависело от других, от совместности труда и борьбы. Хозяйственное обустройство пределов земли требовало действий по оформлению экзистенциально пустовавших пространств, соперничества за право придания формы стихийно сложившейся данности. Границей миру, зовущему к творческой мысли и практике, силой, созидающей пустоту, должную стать формой, была война. Только чувствующее войну в самой сути своей человечество знает мир. Мир – предел пределов, граница любой ограниченной сферы; то, к чему всё возвращается, пройдя путь становления. «Всегда имеется последнее, которому нечто может быть присуще как его так-бытие, воплощение сущего вообще, мир как целое. Даже если не учитывать характерные особенности ряда, перепрыгивая через все промежуточные члены, это будет ясно. Например, так обстоит дело с Сократом: то, что был некий Сократ, – это так-бытие мира. Но то, что есть мир, – это уже не так бытие чего-либо. Без Сократа мир был бы иным; но что же есть ещё, что было бы иным без мира. Очевидно, ничто»²¹⁹.

Человек в некотором роде перестал жить всерьёз. Любого рода события воспринимаются в форме простой регистрации стороннего (не затрагивающего индивида) события. Мало что меняет тот факт, что со-бытие проникает через средства массовой информации в сферу реальности индивида. Как регистрация, так и со-единение бытийных сфер производится не самим индивидом, а тем, кого он уполномочивает (стихийно, по инерции существования) объявлять себя деятелем, то есть той или иной коллективной инстанцией. Эти инстанции множатся практически сами собой. Этому способствует воля индивида в единственном её ярком современном проявлении – самоопределении через редукцию качеств (социальных свойств) личности. Государство выступает в качестве институции гражданственности, тем самым получая новую силу и крепкую основу: нежелание людей быть ответственными деятелями. Без государства невозможно обойтись не потому, что это наиболее эффективная организация власти. Нет! Просто при даже не отсутствии, но меньшей силе влияния государства иллюзия функционирующей общественности была бы разрушена тяжестью несоответствий между декларацией о намерениях власти и действительностью. И каждому человеку пришлось бы осознать себя как деятеля, политического субъекта, то есть того, кем он и без того является; но он, не допуская этот факт до уровня сознания, снимает с себя бытийную тяжесть сопричастности историческому потоку событий. Это самоосзнание – такая же самоочевидная истина как и познание человеком несомненности своей смертности. Это та истина, которой мы всегда фактически владеем, но постичь которую в её великой полноте и простоте всё же невероятно трудно и удаётся это не всем. Французский философ Владимир Янкелевич писал в завершении своего иронического трактата «Смерть»: «…знание незнающее ведает о неведомом; прежде чем узнать, мы знаем, что узнаем нечто простое, исключительно простое, по-бегсоновски поражающее своей ослепительной простотой; простое, как здравствуй и прощай; настолько простое, что когда мы это откроем, то удивимся, как мы раньше об этом не догадались»²²⁰. Так же просто и почти-невозможно человеку постичь, что Он – свободен; что Он – субстанция политического мира, его исток и цель, и – единственный смысл.

В этом корень неподлинности онтической жизни, мира, в котором человек есть разумное существо, сущее как творческий активный субъект. Неподлинность оказывала на мышление своё гнетущее воздействие всегда и выявлялась в образе греховности сотворённого мира, эксплуатации человека человеком, несовпадения сфер политического влияния и противоречия идеалов культуры социальным практикам. Напряжение итоговых вопросов – непрерывно действующий стимул поиска путей истины, главная причина того, что ни скепсис, ни анархический релятивизм, никакая другая нигилистическая концепция не взяла верх в интеллектуальной борьбе направлений над всеми разновидностями идеализма, включая и диалектический материализм, в основах своих не менее идеальный, чем совершенная спекулятивная систематика. Ответ на них может быть недефинитивным. Только феноменологический анализ приближается к определённости. В конструкции «человек-в-мире» главенство однозначно признаётся за миром, потому что только мир как таковой может быть назван человеческим, а индивид вида homo становится разумным субъектом только во включённости в мир. Взаимопроникновение разумной активности и предметности влечёт за собой конфликт сфер сущего, оформленного в политическое целое, существующее в становлении, кульминация которого – война.

Войной становится далеко не каждый вооружённый конфликт. Многие из последних – лишь следствия ошибок в политических расчетах, банальные и трагические плоды нежелания и неумения добиваться цели ненасильственными способами. Каждая эпоха знаменуется одной или несколькими точками напряжения – войнами, могущими быть названными мировыми, в том смысле, что мир по их окончании становится другим. Но ещё более важным является то, что мир не перестал быть и быть человеческим, знакомым, родным, охваченным движением заботы²²¹. Человечество, созревая подобно единичному своему члену, внезапно оказываясь у рубежа нового этапа жизни, ощущает себя изменившимся, учится видеть своё лицо в зеркале культуры. Это всегда тяжело и связано с риском краха сознания, гибели разума от неспособности разрешить великую задачу становления, открытого прошлому и будущему настоящего. Открытость, разомкнутость становящегося бытия равнозначна бездне ничто, чистого бытия, из которого всё возникло и в которое всё может вернуться. Живя в пространстве открытости (и открытия) люди приходят к пониманию границ витальных и познавательных сил; восходят от ограниченной гордыни пустого экзистирования, чистой животной самотождественности с общим окружением (природой) к мироощущению, свойственной ничтожной частице космоса, но частице, наделённой разумом и духом и способной вместить в своём существе гармонию космоса как целое вечного Духа²²².

Не раз отмеченная неподлинность исторической жизни есть сопротивление данности мира человеческому бытию. Не любому человеческому бытию, а тому, которое стремится в расширении своих аналитических притязаний подавить и растворить целое мира. Эгоизм человечески сущего выражается в страхе смерти, отличном от проявления инстинкта самосохранения, равно замечаемому в любом живом существе. Смерть как предметная область, питающая страх перерождающаяся в ужас – достояние сугубо человеческое, специфическое искажение бытийной перспективы, порождающее неподлинность социальности. У Николая Гартмана в «К основоположению онтологии» можно прочесть следующее: «С древности… страх человека перед смертью бессовестным образом использовался спекулирующими фанатиками. Вместо того, чтобы отговаривать незнающих, их возбуждали и подпитывали опаснейшими потусторонними представлениями. И всё-таки очевидно, что здесь отсутствует всякий реальный контакт с грядущим, всякое основание того, что смерть вообще каким-либо образом важна для человека. Как чистое прекращение, а большего мы о ней не знаем, она не важна в любом случае. Ужасной она, естественно, должна быть для того, кто проводит жизнь, исключительно исходя из интересов собственной личности, а мир понимает как только лишь свой мир: привычное извращение высокого о себе мнения мстит человеку, сосредоточенному на своём Я. Относительно безразличной смерть становится для того, кто в подлинно онтической установке рассматривает самого себя как ничтожного индивида среди индивидов, как каплю в общем потоке мировых событий, исторических, так же как и ещё более грандиозных космических, и в благоговении перед этим величием умеет себя ограничить. Это естественная позиция в ещё ненарушенной жизненной укоренённости. Горделивое превознесение собственного вот-бытия – это всегда уже отрыв от корней, искусственнее возвышение себя до единственно существующего или даже систематическое запугивание того, кто морально выбит из колеи. Насколько страх смерти не есть витальное сопротивление распаду, настолько он представляется внушённым некоей добровольной мукой»²²³. И далее: «Именно страх есть наихудший из мысленных провожатых к подлинному и изначальному. Именно он принципиально тяготеет ко всякого рода лжи, будь то ложь традиции или ошибки, случившейся по собственной вине. Исполненный страха с саого начала не способен к трезвому взгляду на жизнь и на сущее как оно есть. Он предрасположен верить всякому обману как в жизни, так и в теории. И в философском плане он увязает в рефлексии, радикально закрывая себе… путь к…установке онтологического мышления»²²⁴.

Вышеприведённые цитаты имеют прямое отношение к анализируемым нами проблемам. Так, именно подлинная война – проявление зрелости мышления политической нации, её мирочувствования. Не в том смысле, что зрелая нация развязывает и ведёт захватнические войны. А в том смысле, что в войне зрелость проявляется как качество; уровень и ответственность политических решений. Решения не просто спускаются в форме приказа массе, механически на него реагирующей, но в буквальном значении слова принимаются всей совокупностью составляющих нацию индивидуальностей. Это тот случай, когда командир воспринимается каждым солдатом как проводник его (солдата) собственной воли, необоримого стремления всего его существа. Это не судьба, сила обстоятельств или естественный ход событий. Это – выбор, цель и долг.

Те, кто хотя бы формально могли быть отнесены в Германии начала XX века к движению (прежде всего, культурно-философскому) консервативной (националистической) революции, несмотря на свой порой аффектированный стиль, эмоциональность, которая у них часто вела к переходу за горизонты разума, за границы рационально постигаемого мира, выступали как раз таки против различных современных форм мистицизма, мистицизма разума. А также – против мистицизма свободы, «естественного» права, исчислимой (электоральной) гражданственности и либерального механицизма в усмотрении политической сущности государства. Власть – не химера, не выделяемый только в абстрактном отвлечении способ организации институций в комплексе взаимодополняющих инстанций управления разрозненными частями материального мира. Мир в своём становлении – данность. Его развитием нельзя управлять, потому что уровень развития процесса выше уровня управления как рационального схематизма действий. Людьми же в их социальном бытии необходимо не управлять, а править. В правлении главное – персона правителя; тот, кто правит. И кому подчиняются. Подчинение – это не признание первенства, не страх ослушаться приказа или желание исполнительностью добиться благосклонности силы. Это готовность человека к осознанию своей связи с духовным родом, человечеством; способность привнести в свой разум, рассудок и сердце идею долга как постулат мышления, как условие чистоты собственной человеческой природы. В этой чистоте социальный человек превращается в этического человека, вернее – раскрывается в качестве такового. То есть как человек, для которого долг перестаёт быть абстрактным обозначением нормативности логического развития структур сознательного схватывания картины действительности. Отвлечённость и гипертрофированная рациональность долга как категории практического разума – вот главные упрёки в адрес этической концепции Канта вплоть до современности (одна из последних значимых попыток философской деструкции кантовских моральных категорий – критика Теодора Адорно). На самом деле этического человека долга Канта можно охарактеризовать как угодно подробно, сведя его к чисто идеальному бытию. Однако и тогда он не будет абстрактен. Напротив – это концепция реальности современного либерализма в силу принципиальной слепоты к усмотрению политического измерения предельно абстрактна. Но в силу притязаний на влияние, либеральная мысль изменяет знаки и значения, объявляет несомненную реальность абстракцией, выдавая в свою очередь собственные фантазии на тему человечества конкретностью культурной жизни. Реальность либеральной политической свободы невозможно доказать без многоступенчатого процесса вывода доказательств первичного феномена свободы из определённого рода системы фактов, истолкованных с учётом аксиом «естественного» права общественного целого.

В политике не происходит никакого выбора между альтернативами действия. То, что есть политическая возможность, понимается в философии революционного консерватизма как совокупность всех линий развития исторического процесса, усматриваемая в конкретном времени. Общество не развивается ни на пути свободы, ни на пути тоталитарного принуждения. Человек живёт в государстве потому, что, будучи частью эмпирического универсума, он не может прибывать в другом мире помимо того, в котором родился. А это – мир государства. Так человечество живёт уже ряд веков. Прорваться к иной форме социального бытия не во власти единичных групп, личностей и даже совокупного человечества. Даже жизнь в чисто биологической форме не во власти своих носителей. По утверждению Шопенгауэра, даже самоубийство не есть путь прекращения страданий существования, так как насильственное прерывание жизни не отменяет того факта, что жизнь была, что было страдание и было позорное бегство от него. Точно также отрицание всеохватности государства для субстанции общества – попытка сбежать от противоречий его развития в область фантазий на тему универсальной свободы, угасания конфликтов под грузом спекуляций власти и её служителей. Разрешение конфликтов общими усилиями – аллегория тотализации конфликта. Накопление сил, их концентрация и направление на единственного противника – мировое зло, принципиального преступника, антиправового деятеля – такова попытка за счёт упрощения и примитивизации мышления избавится от необходимости вновь и вновь определять то, кто является другом, а кто – врагом; чья национальная политическая идея в большей степени приближается к истине в смысле конечного назначения бытия человеческого рода. Политический либерализм избавляет от тяжкого груза проблем, от томительного сознания необходимости познавать принципы высокого долга простым утверждением: истину больше не нужно искать. Она уже найдена и даже успела несколько устареть. Формально гарантирована возможность неограниченного присвоения личностью материальных богатств – значит, есть и «свобода», ибо, как только свободе пытаются придать некий отличный от данного смысл, она становится непонятной и опасной. Каждый знает силу принуждения, «процентного рабства», подавляющую мощь карательного аппарата правительственной власти. Всем знакомо угнетение и никаму не нужно разъяснять, каково его содержание. Но что есть свобода как свобода от угнетения? В этом вопросе согласие никогда не будет достигнуто. Для одних она заключается в простой возможности жить (физически существовать); для других она невозможна (по крайней мере, на словах) без красоты (роскоши) и изобилия жизни, избыточность которой имеет источником умаление чьей-нибудь социальной реальности. Правая сторона в историческом движении также всегда задана изначально. Это та система порядка (национальное, геополитическое, идеологическое целое), которая первой (или с высшей степенью чистоты) выразившая эту простую идею свободы. Такой системой автоматически становится государство (или блок государств, их совокупность, органическое объединение), которое занимает ведущее положение в международной спекулятивно-финансовой (денежной) системе. Когда-то эта система была всего лишь одной из институций капиталистической экономики, служебной подсистемой общественной организации не самого высокого уровня. Сама по себе она рассматривалась в качестве универсального инструмента оборота и не отрицалась даже в рамках некапиталистических форм хозяйствования (в СССР имелась своя, весьма развитая кредитно-финансовая система, денежная сфера общественного хозяйства). Однако после Мировых войн стало ясно, что денежная система эмансипировалась, гипостазировалась и более не используется в качестве инструмента применительно к некоторым хозяйственным целям. Она – сама цель. Её диктат определяет как форму хозяйствования (тотально-денежную, по ошибке определяемую как глобальный капитализм, хотя капитализм, как и коммунизм, в своей развитой форме – уже дело исторического прошлого, отринуты денежным механизмом).

Логично, что врагами свободы, социального строя (в его «единственно возможной» форме) становится любой пространственный национальный порядок, отстаивающий даже не противоположные, но просто не полностью тождественные выродившемуся капитализму генеральные идеи и принципы политико-правового характера. Эти универсально-враждебные порядки должны быть подавлены совокупными силами «свободного» мира (тотально организованного человечества). В их отношении допустимы все средства воздействия, применение любых видов вооружений, включая заведомо запрещённые нормами права и те, что ещё не успели стать объектом (предметностью) правовой регуляции. В отношении такого врага нет неправого деяния, так как он не знает, что такое право, базирующееся на идее «свободы». Международно-правовые инстанции не гасят конфликты, не разрешают их, а легитимируют отсутствие альтернативы: человечество расписывается в собственном бессилии решить головоломку истории и провозглашает: «Пусть будет то, что есть; так должно быть, потому что иное невозможно». Некоторые учёные, философы, мыслители утверждают, что складывание подобной ситуации – естественный процесс; его якобы не остановит и не изменить; его нужно изучать, понимать и приспосабливать к нему своё существование²²⁵. Это значит: нужно готовиться к жизни в условиях катастрофы. А катастрофа неминуема, так как порядок денежной свободы стремится стать тотальным и единственным. И станет рано или поздно. А что иное, кроме гибели, может наступить, когда сложное и противоречивое единство живого организма сводится к монолитной простоте всепоглощающего целого общества потребления? Что ждать общественным организмам в случае, если «раковые» (автономно-самовластные, гомогенные, агрессивные) клетки полностью подавят несамостоятельные, различающиеся по функциям и дифференцированные нормальные клетки?

Но можно и не быть реалистом. Человек – существо социальное, природное и духовное. Для многомерности его бытия мало естественного закона. Ему необходимо право и политика как разумное действие. То есть – право как декларация суверенности политических индивидуальностей (наций) и политика как упорядоченная система борьбы пространственных правовых порядков. Ничто в человеческом мире не существует просто потому, что может существовать. Эту возможность как реальность требуется завоевать. И человек есть не просто социальное животное или мыслящий субъект. Он – воин, «рабочий», определяющий свой образ, господствующий над всей Землёй и власть которого простирается за все мыслимые пределы. Воин, сражающийся человек – не немецкий, английский или иной национальный тип. Но нация (только нация способна осуществлять разумную политику) существует лишь там, где данный тип развивается в полной мере и сдерживает инерцию абстрактной идеи свободы, придавая историческому движению его динамизм. Солдат (в общечеловеческом, а не корпоративно-кастовом смысле слова) революционизирует нацию, придаёт ей жизненность, наполняет её традиции энергией действия. Традиция есть только там, где она воспринимается множеством людей как своя история, опыт и цель. Таков мир, служащий альтернативой строю денежно-репрессивного глобализма. Этот мир может стать действительностью. Если народы и нации, солдаты, рабочие и философы захотят за него бороться.