§2. Кризис Веймарской республики и его последствия для правосознания нации.

Новое и новейшее время даёт возможность мыслящему сознанию получить уникальный, во всех смыслах, опыт деформации всех возможных смыслов. Тотального разрушения. Сама идея, понятие «тотальность», столь полно и блестяще выведенное логикой Гегеля⁸¹, и введённая его последователями в свет европейской образованности, получил своё полное в возможности и действительности бытийное отношение, и воплощение только в современные нам (или лучше - «одновременные» в значении, придаваемом этому слову О. Шпенглером⁸²) эпохи мысли.

Негативность, столь долгое время являвшаяся основой развития философской рефлексии, освобождена от последних пут, сдерживающих моментов, которые ещё были присущи идеалистической и материалистической диалектике, и приобрела характер того, что обладает имманентной, действительной сопричастностью человеческой судьбе (и судьбе человечества, и его культуры). Органические теории государства и общества, идеи о тотальном и корпоративном государстве, гегелевский анализ, реконструкция сословно-бюрократической модели политического единства, культурологический и цивилизационный подход к познанию политического, новое возрождение цезаризма и мифа о мировой империи –

характерные признаки, симптомы деформации идейного мира человека.

После триумфального периода господства позитивистски построенных наук о «духе», изучающих « нематериальную природу» как объектную данность всемирно исторической действительности, наступает время решений. Иначе говоря – время кризиса. Стало непродуктивно изучать экономическую сферу только как таковую, обособленно, и исключительно следуя динамическим закономерностям производственно-потребительских отношений в глобальном мире, или на национальном уровне. Размывается сам критерий научности. Экономические теории в скором времени могут придти к тому, что не смогут ровным счётом ничего сказать об экономической жизни; лишь указать на ритмические и периодические изменения систематических абстрактных индексов и котировок акций. Равно и политология, с политической теорией, при позитивной ориентации на «реальное», рискуют стать просто методами исчисления подданных на выборах голосов, и прогнозирования хода их подачи. Это служит прикрытием механизма антигуманного авторитарного управления. То же касается и изучения психического мира человека, социального поведения общества в целом, и его отдельных групп. «Знаний» о закономерностях, правилах, зависимостях и детерминантах – всё больше; понимания же реальной жизни, и составляющих его процессов - всё меньше (если существовала когда-либо та точка в историческом бытии, от которой можно отслеживать всеобщий регресс понимания). Не только ни одну экономическую проблему в современном мире разрешить экономическими средствами; ни одна предметная область знания как таковая не может методологически и сущностно разрешить ни одну из своих проблем. Единый мир греческого логоса распался, ибо человеческое разумение не смогло удержать его единство как в-себе-необходимое и для-себя-реально-сущее. Научное знание в своей бесконечной дифференциации лишило мир простоты принципа, развило в невиданном доселе масштабе силы человека, но через осложнения и специализацию субъект-объектного отношения обеднило картину мира, примитивизировало онтологическую потребность до простого пристрастия к надёжности констатации мнимо очевидного как мнимо закономерного. Ныне философия, которая, так и не победив теологию – врага, с которым не следовало воевать, так как «земли и воли» воистину хватит на всех – попало в зависимость от позитивной, неотразимой силы науки; должна, освободившись от всех пристрастий и страстей, вернуть себе интегрирующую роль абсолютного знания; объединить разрозненные чувства жизни и частнонаучные практики в единство разумного понимания и мыслящего видения.

Классический характер и высокий стиль мысли Гегеля находит здесь очевидное подтверждение: единство необходимо подвергается негации для того, чтобы быть восстановленным на более высокой ступени развития духа, но не как простая констатация абстрактной непосредственной данности, а как знающее себя Единое духа. В применении к нашему нынешнему размышлению это – философствующая наука, или же научная философия, чистая (в возвышенно-рациональном, метафизико-теологическом смысле) наука чистого мышления.

Но требуется понять: в чём же заключается содержание этой, в общем виде сформулированной Гегелем, идеи на современном этапе мыслящего постижения действительности. Здесь как раз и требуется осознание опыта деформации смыслов и смыслообразующих связей умопостигаемой (в смысле – постигаемой человеческим умом) реальности. То, что такой опыт возможен, доказал, а точнее – явил как пример живого мышления о ценностях – Ф. Ницше⁸³. Осознав возможность опыта, мышление требовало приступить к его осуществлению, что означает – до конца мыслить на пути, вернее – путях, которые исходят из данной возможности – возможности опыта познания, возрождённой самим бытием негативности.

Варианты выражения и отображения опытного постижения крушения Смысла – это : 1) феноменологический анализ структур и процессов сознания (Э. Гуссерль)⁸⁴; 2) применение процедуры феноменологической диструкции (М. Хайдеггер)⁸⁵ ; 3) исследование жизни как самоконструирования человеком себя в качестве экзистирующего сознания, сознания о другом в рамках осуществления экзистенциального проекта (Ж-П.Сартр)⁸⁶. В практически осознанной необходимости развития умопостигаемого принципа в общественно-сущем, в отношениях власти и господства, их оформления в целое политического посредством нормирующего, творящего Право действия и упорядочивающего мышление развились теоретические построения К. Шмитта и Э. Юнгера, действовавших и писавших в русле неоконсервативной революционной идеи государства.

Исследования этих разноплановых философско-теоретических структур позволяет выделить присущую движения современной мысли доминанту – осуществить взаимообратное движение от конкретно-исторической фактичности к единству идеи, в рефлективном рассмотрении которой формулируются сами понятия «фактичность», «историческое», «конкретность». Осуществляя дальнейшее рассмотрение идеи исторической реальности, мышление переходит от единичных феноменов действительно исторического к интегративному их образу, который является результатом одного процесса – деструкции самой центральной идеи. Таким образом преодолевается (по крайней мере в попытке, в потенциальной возможности) влияние вульгарно-материалистических представлений на объект познания, диктовавших свою структуру в качестве образца, эталона и нормы даже идеалистическим концепциям общества и человека. Собственно материалистические концепции познания в своей классической форме (классический марксизм и гуманистический неомарксизм) подвержены вульгарно-материалистическому в меньшей степени, нежели некоторые либерально-демократические, социо-философские и политические теории, стремящиеся опираться на классические идеализм и гуманизм как на свою традицию, разлагающие смыслообразующие идеи государства и политического организма посредством абстракций коммуникативных сфер, новой мифологии постнационального мирового порядка или перевода реальных общественных противоречий (и, соответственно, – критики этих противоречий) на уровень знаковых множеств комплексов построений⁸⁷.

Вышеозначенное преодоление не может ни обернуть вспять деструкцию смыслов и ценностей, составляющих центральную идею, ни сделать её не-бывшей, снять прошедшее становление и ставшее бытие деструктивного хода истории в чистом отрицании. Следует вывод: что невозможно отрицать, остановить, исправить и преобразовать – требуется усилить, радикализировать; тому следует всемерно способствовать. Это роднит любую подлинную мысль с исторической жизнью человека, и подготавливает их сущее тождество в мыщлении. Противодействовать общей негативной, нигилистической (в ницшеанском смысле) деструкции смысла возможно только проводя самостоятельную творческую работу в рамках центральной идеи с ценностно-ориентированных позиций. Мышление есть дело самого мышления, как говорил Мартин Хайдеггер.⁸⁸ «Мои слова захватывают меня самого и учат меня моей мысли».⁸⁹ Если расширить применимость структуралистского анализа текста на всё мыслимое человеком о самом себе, об обществе и культуре, то универсальной формой и методологической установкой мысли настоящего времени (и недавнего прошлого, а равно – будущего) станут следующие слова Жака Деррида: «…можно методично ставить под угрозу структуру, дабы лучше её воспринимать не только в остове, но и в том сокровенном месте, где структура – не воздвижение, не руины а сама неустойчивость).⁹⁰

Испытание, постоянное и настойчивое, центральных для любого мировоззрений и идей, угроза их ценностей – вот настоятельная потребность новой мысли, одинаково – революционной и консервативной. Ибо они едины в своём качестве мысли и противостоят более не друг другу (видимость чего была возможна на заре Нового времени), а безмыслию, которое, как бы искусно оно не имитировало рациональную классическую форму мышления (прежде всего – форму науки), представляет собой абсолютно неправое и неправовое насилие и волю к нему. И революционный консерватизм, консервативная революция, «левая» и «правая» ориентация политического мышления объединены своей оппозиционностью принудительной силе рационализирующего релятивизма ценностей и позитивизма исторического мышления, господствующего за счёт провозглашения «дурного тождества», достигаемого благодаря вне-логичного отрицания различий.

Что есть мышление, которое разлагает с целью выполнить функцию созидания, и не допустить безнадёжной окончательности разрушения; осуществляет тотальную деструкцию бытия для того, чтобы воздвигнуть систему мысли, чистой Науки, эталона строгого познания? Оно – мышление кризиса. Слово «кризис» – символ последних двух веков исторического развития. Кризис как испытание прочности структуры исторического мира в эти века стал поистине всеобъемлющим понятием. Органические теории человека выделяли кризисы роста и кризисы, заканчивавшиеся смертью народов и культур. В современных прогрессистских либеральных и псевдоморфных консервативно-демократических системах мысли, не верящих в окончательную гибель, (вернее – предполагающих её уже наступивший, так как «конец истории» – это обретение абсолютной абстрактной истины в своих собственных теоретических границах), место есть только для кризисов роста, как инструментов механистичного, неизбежного и антигуманистического прогресса; тотально детерминированных этапов пути к всеобщему благоденствию недостижимого и вечно « грядущего» будущего, которое есть на самом деле вечно-не –бывшее.

Подобное мышление – современный гуманитарный агностицизм, родственный сциентизму, техницизму и авторитаризму властных структур рациональности, он предлагает человечеству фаталистическое смирение перед вечными «преходящими» и вечно настоящими страданиями исторического действительного бытия и удовлетворения тождеством абстрактного, словесного (грубо-формального) гуманизма в силу мнимой утопичности и недостижимости установления справедливого общественного устройства.

Снятая оппозиция органицизма и прогрессивного детерменизма оформляется в мышление кризиса. Кризис – это само мышление. Не существует никакого «правильного мышления», которое бы лишь периодически сбивалась со своего истинного пути и преодолевая возникающие противоречия, вновь устремлялась в бесаконечность, к совершенству. Разрыв реальности и мыслимого – настоящее поле жизни и работы разума. Перманентность всеобъемлющего кризиса – единственная данность опосредования, претендующая на всеобщность закономерности. Кризис никогда не кончается и никогда не преодолевается. Строго говоря, если, следуя расхожему, а потому неверному и ненаучному критерию фактической обоснованности при осмыслении истории и политического мира, выносить «за скобки» всё умозрительное, находящееся в идейной реальности сознание, то совершенно невозможным становится различение периодов кризиса от периодов нормального или восходящего развития. Ничто не впадает в кризис и не выходит из него. Не существует ни взлётов, н падений. Нет, собственно, даже самого процесса вечного перехода одного в другое и обратно, превращённого школой гегельянства в повод для самоуспокоения – самоконстатацию сознанием своего диалектического движения. Важно не обнаружить наличие этого диалектического движения (часто оно является мнимым движением, либо, при более тщательном рассмотрении, – мнимо диалектическим); важно осознать и прийти к пониманию того, как может мышление при имманентном главенстве противоречия и негативности оставаться и всегда быть творчески созидающим.

Сообщая нашим рассуждениям предметность и приводя формальное (в смысле конституирующего формообразования) состояния соотношения с имперической стороной существования, можно определить созидающее начало мышления и как мышление порядка. Эдмунд Гуссерль и ряд других мыслителей наглядно показали невозможность конституирования идеи порядка как гиперболизированной, гипертрофированной методологии знания и познания, а также – как техники управления и открытия. ⁹¹ Вопрос о технике, дабы не превратиться в чистый технократизм, откатывается назад или даже вглубь истории философской мысли, к истокам вопрошания об искусстве человека жить в мире с самим собой и миром. Техника, уходя от утилитаризации, становится метафизической тематизацией, сферой, определяющей практику, но противящейся практическому освоению. Техника в самом широком её понимании не желает претворяться в техническое. Поэтому порядком в его идее пытаются завладеть позитивность, с одной стороны, и творческий, то есть всегда открытый, неоконченный, проблематичный в своей существенности проект действия – с другой.

Позитивное есть позитивизм. А позитивизм, несмотря на все изощрения своей аргументации, представляют собой институализацию настоящего, существующего и ставшего. Это тот самый фантом «синицы», якобы уже находящийся у человечества в руках, бесконечно превосходящий все прочие системные иллюзии перемещения, смещения смысловых комплексов в идейном наследии веков. Иначе говоря то, что наличествует, есть в истории всегда (по крайней мере по мысли позитивизма), имеет преимущество действительного, налично-данного перед любым не-сущим, не-действительным, ещё только мыслимым, хотя позитивное - тоже всего только мыслимое. Однако мыслимое насильственно подчиняет себе другое мыслимое без каких бы то ни было веских на то оснований; идеал оказывается подчинён «фактическому» (в основе своей тоже идеальному). Существующее обладает мнимой исключительностью абсолютной достоверности, очевидности и надёжности бытия. Хотя эта достоверность в её мнимости разоблачалась европейской философией начиная с Декарта, возрождение подобного «заблуждения», происходящее вновь и вновь, показывает, что оно не случайно и имеет неразложимую основательность в своей не-истине. В конце ХIX-начале ХХ века позитивистские и постпозитивистские теории (а также то, что принималось за родственное им различными мыслителями) продолжали утверждение господства наличного. А так как господство всегда стремится к расширению своей сферы, то мышлению господства недостаточно успокоить себя собственными аргументами, что было бы несложной задачей для культуры современного интелектулизма, тем более достижимой для аффектированного сознания. Господство требует от самого себя быть не менее «реальным», чем то налично-данное, чей примат оно провозглашает. Для достижения означенной цели требуется подчинить императиву господства широкие сферы сознания – сознательные, под- и вне-сознательные; образованные и необразованные доминанты мышления масс. Власть над массами объявляется средством против «восстания масс», служащего выражением не коммунистической или социалистической, но анархической стихии бунта. После установления целевой перспективы конкретное средство достижения контролируемости массы (часто бессознательно, ещё чаще - сознательно отождествляемой с народом или обществом) – это уже примитивно-обыденное (правда, не лишённое изящества формулировки) «дело техники», технический вопрос, разрешаемый в зависимости от конкретно-исторической обстановки и групповых эстетических и «личностных» предпочтений – демократической или авторитарной идеологической обработкой. Неважно, будет ли каждый человек и общество в целом считать, что выбор делается ими самостоятельно, или же определённое представление будет внедрено принудительно в структуру сознания, если в результате господство позитивно есть. В сущности же как отдельный субъект так и носителей сознания привержены более всего привычному, уже бывшему, отождествляемому с надёжным, основательным, прочным, несомненно-традиционным. «То, что есть», отождествляется для укрепления власти с тем, что «было всегда», либо – существует уже долгое время. «Традиционным» является то, что удобно и целесообразно: монархия «традиционна» в той же степени, что и республика, демократия или тирания; религиозна вера – так же, как атеизм. Всё «уже было» и «ничто не ново на земле». Главное – удержание власти в едином векторе её абсолютизации как основной институциональной характеристики исторического процесса.

В этом плане любой позитивный консерватизм, то есть – любая существующая на определённом участке земной поверхности власть – представляет собой безразличие высшей степени к ценностной сфере. Государственная форма, легитимность носителя властных атрибутов, легальность предписаний (соответствие приказа системе политического мышления нации), суверенность существования политических субъектов – эти и другие понятия науки о государстве и праве теряют связь с историческим временем и оставляют себе в качестве сферы существования только поле научного объективизма. Они превращаются в некие коды, которые , которые передаются в глобальной мировой сети информации от одного её узла к другому, осуществляя коммуникацию феноменальных единств без чёткого образа и содержательного, осмысленного обозначения – псевдополитических, ложнонациональных единств, субъектов международного права. Движение глобализации мира стало движением безразлично нетождественного как единого в индифферентности. Глобализация сделала мир не глобальным, не единым и не имеющим границ, но малым, ограниченным, диссоциированным и абстрактным множеством. Кризисы, войны, экономика, став глобальными, потеряли локальную сосредоточенность и осмысленную волю к целеполаганию. Характеристика чего-либо как «мирового» показывает, что это нечто в каком-то смысле уже происходит вне мира, вне реального и осязаемого для света рациональности мира. Разумное в глобальную Эпоху – это всеобщее, но не всегда и не всем в равной мере присущее. Чтобы установить «разумность» разумного из надмирного измерения глобальности должно быть объявлено о наличии смысла. То есть – о фактичности смысла, без конкретизации её содержания. Смысл в собственном своём понятии удерживается сказывающей речью в темноте неопределённости, называемой «очевидность». Это - очевидность общей невысказываемой ошибки выбора смысловых и ценностных ориентиров.

Эпоха явления кризиса совпала с эпохой кризиса мировых империй в начале ХХ века. Именно тогда империя, потеряв соотнесённость с начальным своим понятием, стала отождествляться с государством вообще. Империя есть необходимо мировая империя. Но мир не един, его ещё только требуется объединить. Средства – сила, воля и богатство, то есть – капитал; богатство силы и сила воли. Империя стала государством в его полном понятии. Но полное понятие государства, то есть истинное, невозможно и непостижимо в конечности вечного пространства и временности истории. Неустранимый дефект в конструкции понятия, который по своебразному логическому инстинктивному импульсу рассудка стремится к самоотрицанию в процессе расширения содержания понятия в горизонте генерирующих смыслы начал рефлексии. Отражением расширения содержания понятия можно считать внутреннюю релятивизацию теории государства в ХХ веке. Если ранее государство было той почвой, в которой политические нации укореняли свою идентичность и в которой видели свою принадлежность (в метафизическом смысле, а не в смысле частно-правового института, который вторичен), то теперь государство – это сущность, стоящая вне общества, не касающаяся человека или касающаяся его как внешняя реальность. Это механизм «сдержек и противовесов», аппарат власти, институция правового мышления; символ «единства» и принадлежности к державию. Это всё, что угодно, кроме того, что каждый человек воспринимает ежедневно в интеллектуальном созерцании, с чем он имеет дело, будучи социальным существом. С «механизмом государства», «аппаратом власти» в реальности интенциональнаго акта человек никогда не взаимодействует. То, с чем невозможно взаимодействие, внутренне закрыто для критической процедуры мышления. Оно непроницаемо, деспотично, неумолимо. Это государство, с которым невозможно бороться в рамках имманентной человеку, традиционной (врождённой человеку) социальности без угрозы провала в неразумие, в темноту нерефлексированной рациональности – новой, модернезированной формы безумия.

Релятивизированное государство, будучи Ничем, воплощением Ничто гегелевской «Науки логики», стремится быть всем, чем только можно стать в ходе своей внутриисторической объективации, то есть, собственно, в истории. «Империя» и империи стремятся к расширению и мировому господству, становлению Мировой Империи. Понятие, дифференцируясь в своей структуре, развивается диалектически, по форме даже если развитие ведёт к саморасширению и гипостазированию пустого определения.

Пустота компенсируется силой не направленной на конкретный объект, но сконцентрированный в себе деструкцией волевого импульса. Территории разделяются между спецификациями названного принципа, отказывая ему в полноте осуществления. Речь здесь идёт о приобретении империями колониальных владений. Развитие государственности в международном общении получило геополитическую направленность ещё до возникновения самой геополитики, что изобличает её как позитивистскую теорию. Раздел мира подразумевает бывшее, ставшее и действительное единством мира. Так как его на самом деле никогда не было, раздел невозможен. Неделимое – неделимо. За формой тафтологического стоит невозможность раздела как справедливого деления. То есть - деления по праву.

Логика разделения неумолима, поэтому оно совершается не по праву. И против развивающегося понятия. Развитие чуждо пустоте. Но в понятии империи именно пустота становится определяющим ядром. Значит - деформируется сама форма понятия , так как содержание формы (пустота) неразложимо и не-есть. Деформации подвергается государственная форма. Структура государства после формализации, которой её подвергла общественная мысль, не в силах противиться своему изменению, перерождению своих смыслов. Деструкция определяет структуру. Мировая империя в своей множественности порождает конфликт (кризис) и, в результате разрастания конфликта и его неконтролируемости, разрушается.

Происходит саморазрушение идеи Мировой империи в идеальной сфере, в области понятий. Это движение в определённой степени вневременное. Во времени можно тематизировать его как отношение войны и борьбы за главенство в международно-политическом процессе, организации мирового порядка в рамках их собственного реального протекания. Возможное отнесение войны к всего лишь воплощениям кризиса, внешнего сути государственного бытия. Возможно рассматривать войну в качестве катализатора деформации смыслов, опять-таки внешней процессу деформации. Но на самом деле временное отношение не столь важно. Да и собственно тематизация – вторичная и подчинённая возможность мышления о кризисе идей. Тем более, что война – самодовлеющий профеномен истории, в рамках которого правовая идея порядка, государства и политического требует особого анализа с привлечением более обширного опытного материала, накопленного человечеством в ходе соотнесения ценностного сознания с пограничной сферой небытия – смертью.

Идея империи внутренне подразумевает распад. Но сказать так – значит вновь допустить тафтологию, которая, однако, не абсурдна. Она равно утверждению: всё, распадающееся на составные части, имеет в себе предпосылки для консолидации и объединения. Империи возникают и разрушаются, на их месте (в прочем – почему это место должно принадлежат именно им?) появляются другие образования – государства, считающие себя в той или иной степени наследниками имперского величия и протоимпериями. Другой вопрос: в чём основное содержание этого колебания? Оно, как следует из исторического существования доныне известных империй, следующее: ничто из того, что разрушается и исчезает, не претерпевает этого окончательно. Рим из античного города и империи стал символом, образцом для всякого сильного государства. Римская культура (не исключая и культуру политическую) продолжает оставаться живой и действенной единичностью. Распад римской империи на западную и восточную части, прогресс двух вариантов эмпирической имперской сущности, выход её на цивилизационный и национальный уровень (Османская империя и Россия – Священная римская империя германской нации) – собственная суть империи в полноте её осуществления. Империя есть всегда становящееся и никогда не бывшее в одно и то же время. Это идеальное начало политической системы. Понятие империи тождественно идее борьбы как она есть в-себе. Единое политического универсума преобразуется в универсум борьбы, в ходе которой будут определены пути новой государственной идеи как принципа практической политики.

Борьба – отрицание единства. Единства как отрицания дифференциации. «Отрицание отрицания». Здесь имеется сфера отношения нечто (феноменальной сущности) и его собственного иного. Гегель по этому поводу писал, что «… нечто… определено быть иным не каким-нибудь другим образом, а тем же самым; оно, поэтому, соединяется в… ином лишь с самим собой. Таким образом, оно положено как рефлектированное в себя со снятием инобытия; оно есть тождественное с собой по отношению к которому, следовательно, инобытие, составляющее в то же время его момент», есть нечто отличное от него, не принадлежащее ему самому, как такому нечто».⁹² Государственность воплощает зримую власть. Ничем иным, кроме как организаций власти, государство быть не может. Конкретное бытие власти в виде определённости структур, в рамках которых, разделяясь, сплачивается в политическое единство, органически дифференциально развивается, представляет собой политическую форму. Известное толкование политической формы Гегеля в «Философии права» выражало попытку самообозначения буржуазной общественно-политической идеи в пространстве исторического становления. Гегелевская философия государства – самосознание Нового времени европейской истории, гласное обозначение нового понимания традиции. В этом процессе фактическая историчность античной имперской идеи в изменённом христианством мире как едином смыслоопределении человеком самого себя сплавляется с порождаемой самосознанием частного человека сферой борьбы (конкуренции) членов гражданского общества.

Идея частного существования в противоборстве со «священным» власти монархического господства получила в основном экономическое определение. Разрушив монархическую форму государства, частное существование, даже в монархических государствах, институционализируется, дифференцируется, консолидируется и приходит к своей собственной идее власти. Огусодарствление – это традиционализм формы, который предполагает её (формы) определённость. Противоположность монархического и республиканского правления условное и обусловленное, постепенно потеряло самодовлеющее значение. Усложнение мировой политики породило движение модернизации государственных форм, переход различного к тождественному. Это новое тождество стадии имперского капитализма и империалистических войн. Экономическое обоснование войны утверждат целесообразность войны в качестве политического, прежде всего внешнеполитического инструмента конституирования государственной целостности и политической нации. Нацеленность на войну переходит сознательную грань разумного целеполагания и из простой частной задачи в системе локального исторического взаимодействия национальный государств переходит в поле деформированных политических организаций, сцепляемых в тело новой империи, ставшей истинно политическим миром. Ведущие мировые державы на рубеже XIX-XX вв. мировой истории сыграли решающую роль. Но эти моменты были лишь частностями, не имевшими самостоятельной полноты государственной идеи, истиной которой становится империя, воюющая, империя мировой войны.

Движение теоретического целого важнее его результата, ибо последний – лишь абстрактное начало нового движения. Суть в том, что само движение – абстракция, абстракция формы. Линейная статическая форма исторического развития, навязанная науке и общественному сознанию позитивистским мировоззрением⁹³, доказала свою истинность, выродившись в пустоту наполненности смыслом традиции. Стройная схема образования государств из примитивно-деспотических протогосударственных образований с последующей абсолютизацией государственно-властного начала и его разложения, становления национальных государств, тяготеющих к республиканскому идеалу либерально-демократического правления, была сломлена самой собой в логическом развитии. Даже конституционные и ограниченные монархи стали не более чем формальными рамками, ограничивающими действие «свободного» гражданского общества частной инициативы. Мировая война сломила и разрушила старые империи (Австро-Венгрия, Российская империя, Османская империя) и новые империи (Британская империя и германский Второй Рейх). Абсолютные монархии сблизились с республиками по механизму управления политико-правовому режиму и конституционному устройству. Экономический интерес релятивизировал традицию государственно формы. Ни одно государство не являлось после 1918 года фактически ставшей империей. Но движение к построению властной и иерархической структуры восходящей к традиционным формам организации социальности, традициям силы, богатства, влияния и большой политики (ницшеанская «политика большого стиля»), стало основным содержанием политической действительности, новой идеей великого имперского становления.

Разум постулирует противоречие, примиряет его в самоуглублении противоречий на последующем этапе движения мысли. Собственная стихия мысли не в непротиворечивом ходе выведения следствий из посылок, но в беспредпосылочном порождении мышлением собственной основы. Суть формы государства, как и феноменологической интенциональной структуры политического вообще проявляется не в чистом начале мысли о политике и не в вечно догоняющем прошедшее прогнозировании результатов политического развития, а в отрицающем строе деконструкции политической формы – революционизирующих сдвигах политического бытия, то есть – в политическом кризисе. Кризис равен консервативному политическому мышлению, ибо любое истинное мышление есть своя собственная традиция. В этом – причина его вечного возвращения в своё противоречивое временное становление иным самого себя.

Разрушение привычного вышло в измерение подлинной традиции в течении ХХ века, когда столкновение концепций порядка, правового и пространственного, стало центральным пунктом процесса определения характера государственного устройства в смысле идеальной данности. «Истина бытия – это сущность»⁹⁴. Столкновение – это не разрушение, но только начало и продолжение созидания. Первой мировой войной империи были разрушены, дабы преобразоваться из образов царств в дифференцирующий и одновременно интегрирующий (в смысле гегелевской чистой логики) принцип развития государственной формы. «Дифференцирование обозначает полагание разностей; но дифференцированием, наоборот, уменьшается число измерений… и в результате отбрасывания константы устраняется один из моментов определённости… Напротив, при интегрировании… ранее снятая разность восстанавливается, положенное равным снова дифференцируется»⁹⁵. Налично данные исторические империи начала ХХ века дифференцировались и диссоциировались в ходе военного столкновения ради порождения целеполагания - воссоздать империю в бесконечном реальном смысле абсолютного властного господства над государствоформирующим исторически- идеальным порядком власти. Старые законы земли и моря, приказа и подчинения, правила и правления перестают действовать. И начинается поиск нового закона, порядка. Диалектика отрицания повторяется на новом уровне как Иное имперской задачи. Для того, чтобы определённее выразить в дальнеёшем изложении смысл данного тезиса, требуются некоторые разъяснения.

Во-первых, имперский принцип, даже в первом временном значении, обладает характером искажения начал царской власти, прошедшей отрицание аристократически-плебисцитарным (диада «аристократия – плебс») духом господства. Цари, бывшие в Риме подчинёнными фигурами, представляли собой самоотрицание властной идеи. Показательна множественность царских фигур, выражавших противоречие в единоначальном образе предписания власти – повелении. Множественность абсолютного политического есть умножение суверенных сущностей; господство – власть многих, демократия. Власть народа в положении акцидентального распада политического универсума (переход всеобщего единства особенных в единое множество) делает единого носителя власти (суверена) многоликим, «многими», представляющими целое многообразных единичностей, получающих случайное определение как существенности. Иначе говоря, народ – это не все человеческие существа, населяющие империю, но только «свободные». То есть – наделённые властью. То есть – богатые, олигархия. Но богат тот, кто реально господствует, так как богатство без господства – ничто и ещё меньше. Это абстракция Ничто, иллюзорное. Истинный представитель народа, осуществляющий его волю и власть, - это господин всего богатства определений свободы, всевластный узурпатор, реальный диктатор, который есть абсолютное бытии власти, ибо он единственный обладает по собственной воле тем, чем в принципе может обладать каждый и все как общей особенностью, - собственной свободой. Объективность всеобщей политической сферы – в фигуре властителя, императора, поглощающего всякую множественную особенность любого политического определения, порождающего органическое тело империи как интегрированную всеобщность, единое «Одно»⁹⁶.

Во-вторых, данное искажение имперского принципа не есть нечто само по себе лишь временное (то есть - случайное), но есть единая непреходящая суть Империи как таковой. Империя представляется политической всеобщностью, конститутивным элементом бытия общности как феномена политического. И многие должны составлять определения единого, органическое начало правления, самотождественность права и власти в каждом конкретном единообразном многообразия, суверенной сути. Для этого единое должно быть. Однако, оно не есть подобное бытие. Его нет; оно – ничто. Его единственная определённость – становление становящимся не-бытием. Иначе говоря – имперской идеей, которой для того, чтобы быть идеей в полном соответствии со своим понятием, требуется индивидуальный образ, индивидуация как тотальность. Империя может стать лишь творением политической нации в целом, но только олицетворяясь в диктаторе нации - императоре единой империи, всеобщей индивидуальной политической единичности. Народовластие – открытая дорога к диктатуре цезаристского типа, и это есть вне времени и исторического пространства. Это единственно и есть Империя.

В-третьих, историческое бытие империи сводится к борьбе идеи долженствования (порядка, системы объективного долга, превосходящего свободу постольку, поскольку в нём заключается её единственное содержание) и творческой индивидуализированной волей личностей, сознающих идею права и политического как содержание собственного сущностного мышления. При этом создаётся удивительное положение вещей: порядок обладающий реакционной связностью с сословно-авторитарным устройством общества, в ходе своего развития естественно провоцирует конфликт, несущий ему гибель; но в то же время гибнущее сохраняет себя как действенное. Верность гибнущей идее даже перед лицом её саморазрушения становится фактором, формирующим новый образ человека, той массовой личности, которая станет новым «народом», политической нацией, «телом» империи, чья духовная составляющая выражается в готовности нации к испытаниям смертельными опасностями борьбы за право господства, за свой порядок политического мира; а воплощается в образе «Великого человека нации». Он - её гений, носитель подлинной диктатуры духа.

В то же время реакционность отделяется от своего исторического субстрата и продолжает оставаться актуализированной в изменившемся мире, показывая собственный характер историчности классического типа как чистой случайности, то есть неистинности. Бюрократизм, сословные барьеры, пристрастие к антиправовому произволу и игнорирование насущного мира целей нации переходит от архаичных абсолютистских государственных машин к демократически-либеральным формам, становясь их объективной сутью и главным конститутивным моментом. Такова Германия после Первой Мировой Войны. Единственное, что отличало республику Веймара от кайзеровского государства – это, собственно, лишь отсутствие фигуры кайзера. Сослвная структура, антиполитический феодализм национальной элиты, сепаратизм земель, господство частной сферы над публичностью и главенствующее положение армии, служившей фактически единственной силой, объединяющей этот динамический неустойчивый конгломерат политических и псевдополитических феноменов в подобие единства, - всё это успешно переходит из Германии Гогенцоллерновв новую «демократическую» Германию, призванную искупить вину деспотического правления прошлого и открыть новую страницу в национальной политической истории.

И уже первое положение первой статьи Конституции нового государства показывает все потенциальные противоречия данной цели, выражает её дефектный характер и делает сомнительной саму возможность её достижения. Это положение гласит: « Германская империя – республика».⁹⁷ Империя есть республика. Всей мощи диалектического мышления гегельянства будет недостаточно, чтобы разрешить данное противоречие. В данном пункте деформация политической формы достигает своего максимального значения, и получает наиболее яркое воплощение, являя свою отрицательную мощь. С этого момента любая диада и тождество становится возможным. Империя – это республика; либерализм – главенство немногих «свободных» над массой «освобождённых» (находящихся «в своём праве» над «имеющими права»). Полномочия рейхспрезидента – это защита строя, в котором единственные носитель суверенной власти – народ.⁹⁸ Народные представители получили прозвище «преступники ноября», а властвующие реально составили оппозицию управляющим номинально.

Прежде всего, это противопоставление имеет значение для характеристики взаимоотношений влиятельных консервативных кругов экономики, политики и культуры с федеративным правительством. Основная черта этих взаимоотношений состояла в том, что любое действие правительства, осуществлявшее волю элиты общества, подвергалась публичному отрицанию, инициированному этой же элиты. «Руководители мировой войны», то есть генералы, высшая аристократия, крупные промышленники, чья деятельность и привела Германию к Первой мировой войне, чьим абсолютным творение был кайзеровский порядок, без видимых изменений основ мышления и мировоззрения стали элитой новой республиканской демократической Германии.

Восприятие республики как переходного, временного образования в 20-30-х гг. XX века было в Германии общепринятым и повсеместным. Конституция почти что прямо и более чем откровенно называлась фикцией, а одно из центральных её положений гласило, что все прочие её важнейшие нормы реально не действуют (вернее – могут быть приостановлены) в ряде установленных случаев, определять наступление которых мог своим решением один человек, рейхспрезидент – он же фельдмаршал Гиндербург, чьё имя, прочно связанное с войной, было отождествлено с самим понятием и должностью рейсхпрезидента. Он так же стал символом национального единства, воинской доблести и чести, счастливо избегнув отождествление с национальным крахом и ущемлением национальной гордости Версальским мирным договором.

Одна и та же фактологическая основа имеет различные смысловые измерения, при конкретном анализе политико-правового поля с точки зрения расстановки сил в конкурентной борьбе за власть, и при отъединении от измерения временности и развитии конституирующих реальность политических понятий в особой всеобщей динамики. Нет ничего более очевидного в плане мышления о политических событиях, нежели тезис о том, что когда в разное время и вразных государствах происходят «одни и те же события», на самом деле в каждом случае происходит нечто уникальное, неповторимое – качественно и количественно различное.

Диалектика по своему существу – более мировоззрение, а не строгая научная методология. Именно поэтому она и не была общественным политическим мышлением Германии и Европы. Противоречия продолжали игнорировать в качестве чего-то реального и через многие годы после смерти Гегеля. Развитие получило не систематизированное им негативная диалектика, но перевёрнутая и искажённая диалектика негативности. Так один из тезисов гегелевской логики, в приложении его к теории государства, гласит: «…если бы какой-нибудь предмет, например государство, вовсе не соответствовал своей идеи, то есть, вернее, если бы оно вовсе не было идеей государства, если бы его реальность – наделённые самосознанием индивиды совершенно не соответствовала понятию, то это означало бы, что…тело (политическое – Р.Ю.)распалось бы на отдельные индивидуальности)»⁹⁹. И далее: ¹⁰⁰«Самое плохое Государство, реальность которого менее всего соответствует понятию, поскольку оно ещё существует, всё ещё есть идея; индивиды всё ещё повинуются властвующему понятию». В политической действительности данное положение получило толкование в том смысле, что всякое существующее государство есть государство, соответствующее своей идее, абсолютной идее государства. Правда, иногда политическая форма государства резко не соответствует идее, воплощающейся в ней. Именно таким образом Веймарская парламентская демократия не соответствовала немецкому пониманию порядка и из-за привнесения неподконтрольным и непрогнозируемым элементов случайности.

Но это – вполне поправимая «беда». Неистинное преодолевается посредством самого себя. Если возврат к прежнему положению вещей невозможен, поскольку слишком разнится представление о «прежнем положении вещей» у представителей атомизированной общности, то следует очистить идею государства от искажённого, внешнего материала посредством его полного в-себе-и-для-себя реального развития. Так даже в реакционных политических и экономических кругах Германской империи не возникало серьёзных планов прямого и непосредственного свержения веймарского республиканского режима. Подобное действие, помимо того возмущения, которое неминуемо было бы выказано ведущими мировыми державами (по крайней мере – в конце 1910-х – начале 1920-х годов), было бы подвергнуто отрицанию широкими народными массами. Политическое сознание последних существенно изменилось после поражения в мировой войне и революционных событий 1918 года. Деформация сознания масс, выражавшаяся в его быстрой и неуловимой политизации, радикализации и обретении динамической изменчивости вынудило признать себя свершившимся фактом. Население довольно быстро приняло стиль республиканского мышления, хотя и не приняло республику в целом.

Именно это противоречие позволяло надеяться на реальность слома республиканского строя изнутри и реставрации если не внешнего механизма сословного авторитаризма «вильгельмовской эпохи», то мощи и действенности имперской идеи, суть которой – господство в абсолютной чистоте. Власть, нуждаясь в легитимации для того, чтобы быть в своём праве, не может абсолютизировать практику свободного от права насилия без опасности перстать быть властью по своему общему понятию. Выход – в утверждении «нечистой совести»¹⁰¹ народа, а именно: в утверждении нации в приверженности к республиканизму «республике как релятивизированной государственной форме» при одновременном, выступающем постепенно со всё большей интенсивностью в качестве доминантного побуждения к политическому действию, отрицании ценности Веймарской республики как конкретного исторического воплощения республиканской идеи.

Авторитарность чистого господства по этому представлению должна быть конституированна актом свободного самоопределения политической нации. Степень свободы может быть большей или меньшей – в зависимости от того, как сложатся обстоятельства. Свободная нация должна выразить свою свободу в формах авторитарного политического порядка. Подобное «сообщничество» в деле деконструкции республиканских институтов и установление через демократическон волеизъявление обновлённого режима господства сословно-авторитарных элит обеспечивали бы власти Германии, будущей Третьей империи, опорой на массовое политическое действование, то есть – на Движение. Таким образом, руководящая воля авторитарных лидеров преобразовывалась в актуализорованное выражение воли народа.

При этом не имело бы значение, в качестве кого выступал бы авторитарный лидер: президента, канцлера, военного диктатора или коллективного субъекта – народного представительства. Все эти формы в равной степени поддерживали в массовом сознании иллюзию его суверенности.

Можно, конечно, и не согласиться с тем, что подобные идеи господствовали в германской мысли в период после Первой мировой войны. Особенно обосновано сомнение в том случае, если подвергнуть анализу конкретное содержание выступлений устных и письменных речей представителей различных политических направлений. Однако, как показала в ХХ веке аналитическая философия (Бертран Рассел, Людвиг Витгенштейн и другие) человек далеко не всегда понимает, что именно он говорит. По крайней мере – в смысле истинного логического понимания. Как следствие – иногда человек говорит не то, что думает, и думает не то, что он сам принимает за истинное содержание своего мышления.

Реальное бытие общности навязывает индивиду определённую оптику видения развивающейся исторической ситуации, модифицируясь в свою очередь тем, что наличное бытие общности – это бытие многих единичностей. ¹⁰² Поэтому в познании истории невозможен полный переход от субъективной позиции к объективности научного знания. Также весьма проблематично оставаться на точке зрения индивидуально-исторического атомизма познающего субъекта. Единственно приемлемым вариантом движения мышления в указанной сфере остаётся конкретная фактичность.

Поясним данное положение. Реакционность правительства, то есть собственно государства и властной элиты Германии несомненна. Однако реакционность не воплотилась в реставрации рухнувших институтов монархии, а была приспособлена к либерально-республиканской представительной форме политической организации. Правительственная власть однозначно отстаивала целостность государства и его формальное единство, временную и пространственную самотождественность, не боясь противоречия данного курса поддерживаемому им же децентрализму, сепаратизму земель и тактике разделения политических сил с целью недопущения их неконтролируемой консолидации для антиреакционной активности.

Новое государство, будучи образованным в ходе революции (без революционных действий как таковых), практически сразу стало бороться с развитием революционных тенденций. Проявление этого – разгром Баварской советской республики, подавление выступлений левых в Берлине (подавление «левой революции») и содействие провалу путча Карра в Берлине; а также содействие поражению организованного Гитлером и национал-социалистической партией государственного переворота в Баварии, «пивного путча» (разгром революции «справа»). Правительство с преобладанием социалистов при поддержке армии (самый правой силы в Германии) фактически легализовало реакцию как воплощённую волю к стабилизации временной, индифферентной, нейтральной государственной формы республики, ставшей образцом перехода к реализации идеи новой Империи. Как пишет Карл Шмитт в своей работе «Политическая теология», ценности, «…к которым совершает соотнесение юрист, конечно, даны ему, но он относится к ним с релятивистским превосходством. Ибо он способен сконструировать единство из всего, чем он интересуется как юрист, коль скоро он остаётся только «чистым» юристом»¹⁰³. И подобное единство действительно с успехом конструировалось из того, что реально наличествовало, причём – не только юристами. Практическая политика, ставшая единственным полем «общего дела», республики в её всеобщем, тотальном выражении, была внутренне релятивна и сформулирована как абсолютно формальная концепция единства действия. Действие означало высвобождение скрытой в подавленной нации динамики внешнеполитического движения.

Релятивность политики означала именно её внешний характер, или, выражаясь языком Гегеля, во внешнем бытии политического. Освальд Шпенглер в книге «Годы решений» высказывался в том смысле, что нации, дабы избежать стагнации развития и гибели, следует направить свою энергию вовне, так как ни одна насущная политическая задача не может быть решена в узких рамках национальной государственности¹⁰⁴. «Фаустовская» культура клонится к закату, но, как и всякое завершение и Последнее, закат тоже может стать блистательным. В конце концов именно в этом и видится истинное содержание цели – явить величие. Нация – очень удобное понятие для подобной трактовки, так как она есть то, что созидается в завершении; для нации даже военная катастрофа может стать началом политического существования. В данном случае перед нами – пример «методологических заклинаний и оттачивания понятий»¹⁰⁵, ведущихся со скрытой задачей – подменить реальность правопорядка идеей порядка как неразложимой начальной стихии политико-правового мышления.

Таков вывод из фактического положения вещей – неустойчивости государства в его основе. Каким образом государство могло бы вернуть себе устойчивость? Лишь подвергнув собственные понятия деконструкции через перенос свойственной ему в понятии суверенной мощи на качественно иное – нормативное; а затем, вторгнувшись в сферу этого иного с целью захвата постулированной процессом переноса мощи, вернувшись в себя в образе того же самого, но принципиально иного государства.

Государство – суверен. Но лишь как подчинённое праву. Истинно суверенное поэтому – лишь право¹⁰⁶. Признав такую ракировку правосознание признаёт свою полномочность в вопросах изменения типа господства. Это не означает, что господство устанавливается исходя из правовой идеи. Идея права – это определённость установившегося типа господства как порядка правового нормирования. Для осуществления реакционного поворота в правосознании массы граждан (а масса всегда «гражданственна») требуется дезориентировать каждого её члена в отдельности, создав у всеобщего индивида (общества) особое видение сути политического действия. Правосознание как совокупность представлений о праве является совокупной представленностью права в сознании единиц массы. Значит, масса обладает сознанием только как единое – нация.

В этом смысл и решающее притязание тех правовых теорий, имевших качество актуальности в упомянутый исторический период, которые требовали объективности в понятии «государство» как политически суверенного сущего, устраняя личностный элемент из его конструкции ¹⁰⁷. Личностный элемент отрицается самой личностью, вместе с правоустанавливающим приказа и решения. Естественно, устранение чего-либо из теоретической конструкции не означает устранения этого нечто из объективного мира, из реальной фактичности. Иными словами: можно упорно, последовательно и логично отрицать приказ, роль личности в принятии конститутивного для порядка господства решения, данная методологическая последовательность нисколько не изменит того, что в империческом пространстве – времени существуют правители, лица, осуществляющие управление посредством приказов ( приказ – это общая форма применения власти, сама суть власти), а также того, что вне приказа нет правоприменения, то есть и само право превращается в спекуляцию.

Однако, право как спекуляция, не есть пустота и нечто незначащая ничего действительного. Напротив, оно есть нечто означающее. Вопрос в том, что конкретно обозначается. Ответ может быть следующим: норма, отделяясь от личностного момента определённости решением, оформляется в законченное единство абстрактной идеи независимого, абсолютного властного указания на урегулированную тотальность правовых отношений и необусловленной самотождественности системы права. Государство же, потеряв суверенность своего понятия, как всеобщего субъекта конституирования идеального авторитета права, узурпирует целое реальности господства права, то есть преобразуется в абсолютное тотальное правовое государство, авторитаризм правового порядка. Юридическая форма теряет свою специфичность вместе с личностью и субъектом решения о применении нормы как основания приказа (в логико-юридическом смысле означенных категорий). Содержательно подобная утрата аналогична теологической процедуре развоплощения бога и изгнания его в сферу инобытия; оформляется реальность материального целого, из которого удаляется трансцендентное. Бог, создав тотальность материального, удаляется от неё, становясь созерцателем и не участвуя в её развитии. Бог – творец, но творец недеятельный. Право же деформируется до внешней конкретному порядку предпосылки, на которую переносится фундаментальная нагрузка обоснования легальности и авторитета властного решения. Право в своей чистоте, совершенстве и целостности избавляет правительство (организацию административно-командного управления) от необходимости самостоятельно конструировать вышеуказанные обоснования.

Если суверенно право, то «абсолютное право» на легализацию действий правительственной власти остаётся гарантированным и непоколебимым, так как в «исключительном» случае всякое критическо-аналитическое усилие разума отсылается к скрытой, но от этого не менее последовательной трансцендентности неразложимого и первичного основания силы нормы, закона, государства. Изгнание трансцендентности в метафизическую сферу оказывается мнимым. Она по своей формальной логической природе стоит вне критики, по крайней мере рациональной, так как представляет собой один из немногих явных примеров «вещи – в – себе», недоступной для разумного познания в понятии в соответствии с постулированным признанием рационального само – и правосознание.

Здесь прослеживается обращённость кризисного реакционного государственно-правового мышления властных элит к традиционно-теологическим понятиям. «Все точные понятия современного учения о государстве представляют собой секуляризованные теологические понятия. Не только по своему историческому развитию, ибо они перенесены из теологии на учение о государстве, причём, например, всемогущий Бог становился всевластным законодателем, но и в их систематической структуре…Чрезвычайное положение имеет для юриспруденции значение, аналогичное значению чуда для теологии. Только имея в виду подобные аналогии, можно понять то развитие, которое проделали в последние века идеи философии государства», - писал Карл Шмитт по поводу указанной характеристики генезиса политико-правовой теории к началу ХХ века¹⁰⁸. Поэтому «…консервативные писатели контрреволюции с их теистическими убеждениями могли попытаться идеологически обосновать личный суверенитет монарха с помощью аналогий, заимствованных из теистичсекой теологии»¹⁰⁹.

Признание или непризнание теологичности предельных понятий немецкого политико-правового сознания в 1920-30-ее годы не может изменить того, что оно оставалось подобно понятию Бога, некоторым образом безосновно. Вот только если понятию Бога безосновность, равная основанности на Ничто, развёрнутой методически Гегелем в «Науке логики», не наносит существенного ущерба, скорее наоборот, позволяет избежать рационалистического схематизма в выведении значимых определений, то фундаментальным правовым понятиям и феноменам она придаёт неопределенную степень, коренным образом изменяющую их ценностную значимость и этический смысл. Также следует заметить: упрёк в теологизме в новейшее время был приравнен к обвинению в ненаучности, которое идейные противники охотно предъявляют друг к другу в полемических целях. Однако сама наука, кроме некоторых специальных отраслей изучающих человеческое сознание потеряла интерес к выяснению своего собственного начала и к систематической самокритике. Наука разделилась в своём корне на идеологию (апологетику) науки и техническую практику (об этом значении понятие «техника» часто высказывался М.Хайдеггер¹¹⁰), позабыв в полноте своей мощи задать себе вопрос: насколько оправдана поза триумфатора, в которую время поставило учёного, и на сколько вообще самоочевидным является привилегированное положение науки в сфере человеческого познания и духовного в целом; сколь несомненна её победа над трансценденцией?

Апология права в Германии начала ХХ века выступила в образе позитивизма и нормативизма, гипостазировавших влияние категории должного до абсолютного уровня формальности долженствования, при котором проблемное в форме отрицалось через абстрагирование от реального содержания противоречия. «Так называемый позитивизм и нормативизм немецкой государственной-правовой науки в эпоху Вильгельма и Веймарской республики был только деградировавшим, основанным не на естественном праве и не на рациональном праве, но держался просто фактически «действующих» норм, а потому это - противоречивый в себе нормативизм, перемешанный с позитивизмом, который был только слепым к праву децизионизмом…В эту последнюю для немецкой науки о государственном праве эпоху характерно, что она оказалась не в состоянии дать государстсвенно-правовой ответ, когда возник решающий случай…, а потому она…выработала для подобных случаев формулу, которая…обернулась эпиграфом к самой этой науке: «Здесь государственное право кончается»¹¹¹

Таким образом, юридическая наука, несмотря на внешний расцвет, достигнутые высоты и незыблемый авторитет, оказалось беспомощной перед вызовами времени, и потеряла способность влиять на правосознание нации, на право понимания, право творчество и правоприменение, то есть была разорвана связь науки с непосредственным бытием права, тотальностью правовой реальности. Право как техническая практика достигло в деле обоснования, легитимации существующего в государстве порядка вещей, в утверждении конститутивности для политико-правовой практики и дезинтегративных процессов общественной структуры и национального правосознания. Тем самым абсолютная сущностная безусловная нравственная ценность была поставлена под сомнение самим сувереном (нацией и национальным государством), стало лишь гипотетичной и проблематичной. Правительственную власть подобное положение дел устраивало, так как повышалась степень свободы в выборе средств укрепления своего господства и тактики фактического контроля над общественным организмом. Общество и индивиды (граждане) поддерживали позицию властных ( политических и юридических элит), так как она не требовала от них ничего для того, чтобы «забыть» о государстве в стихии частных интересов и частной жизни, и не испытывать чрезмерного властного давления. Единственное условие этого – повиновение буквальной фактической норме, в том виде, в котором она преподносилась правоприменителям, снимала ответственность за решения политико-правовых и иных фундаментально-онтологических задач с массы.

Как известно, каждое действие вызывает противодействие. В общественно-политической сфере противодействия, как и действие многоаспектно и многопланово, разнонаправлено. Политико-правовая действительность Германии вызывала противодействие, всё многообразие форм которого можно выразить (объединить) в две главные определённости (феномена):левая и правая политико-правовая реакция. Позиция левых (коммунистов, социалистов) весьма однозначна и непротиворечива (её особенности ещё будут затронуты в ходе дальнейшего исследования). Непосредственный же интерес в рамках настоящего исследования представляет право-консервативный вариант (стратегия) развития государства и правовой системы, и преодоления кризиса национального правосознания. Прежде всего, речь идёт о так называемом движении консервативной («националистической») революции, так как статичный элемент политико-правовой реакции хотя и значим, но никогда самостоятельно не определяет реальный ход исторического развития национальных государств и мира в целом. Сущность политико-правовой составляющей консервативной революции в настоящем исследовании предполагается раскрыть на основании понятийно-структурного, сущностного анализа соответствующих концепций двух мыслителей – Карла Шмитта и Эрнста Юнгера с привлечением иного, поясняющего и комментирующего теоретического и практического материала.

Первый из них – учёный-юрист, теоретик и практик, философ права; второй – мыслитель, более близкий к онтологии и метафизике истории (государству и праву как их выражению). Шмитт концентрировал интеллектуальные усилия на деле преобразования той части юридической и политичсекой науки, которая была условно названа нами идеологией права (теория права в собственном смысле). Юнгер – модернизировал мировоззренческие основы реального господства носителя властной воли в политической сфере, осуществлял последовательную деструкцию утилитарного правоприменительного механизма, деконструкцию технического смысла политической власти и правовой тотальности общественной жизни.

Развёрнутой и всесторонний демонстрации данного содержания политико-правовых мировоззренческих концепций (и реальных систем мысли) К. Шмитта и Э. Юнгера в свете традиций германского консерватизма и кризиса правосознания немцев в первые десятилетия ХХ века и будут посвящены последующие главы настоящей диссертационной работы.