Проблема тела в современной медиакультуре

Сегодня очевидна девальвация учений о духе и душе. Этому способствует глубокая трансформация человека под воздействием новых медиатехнологий. Психология, социология, позитивистская философия — все они отвергают возможность анализа сознания как относительно самостоятельного процесса, протекающего «внутри» человека. Причина отказа от изучения того, что происходит внутри нас, вызвана недоступностью душевных актов для объективного наблюдателя. Наука предлагает отказаться от мифа о душе и исследовать телесное поведение. Однако существует и другой подход, развиваемый феноменологией и герменевтикой, согласно которому единственным предметом исследования может быть только мир сознания.

Как ставить вопрос о ментальности в культурно-антропологической перспективе? Думается, что для этого необходимо раскрыть систему культурных «технологий» производства человека. Очевидно, что формирование человеческих и предчеловеческих ментальных способностей необъяснимо механизмами отбора и выглядит скорее неким излишеством, нежели продуктом нужды и приспособления к среде. Рука человека, использующего инструмент, становится иной, чем лапа животного. Здесь можно говорить о некой респонзивности, о диалоге человека, природы и техники. Базисные постулаты культуры ― это не априорные истины, которые затем насильственно воплощаются в природе, рассматривающейся как сырье, а некие правила и коды, регулирующие взаимодействие людей с окружающим миром. Такое обоснование является более фундаментальным, чем ссылки на чистый разум или эксперимент.

Люди живут не в природе, а в культуре. Что касается страха перед техникой, то они имеют основания в прошлом. Собственно, традиционная техника и задавала принципиальное различие тела и души, где душа мыслилась сначала в роли надсмотрщика, а потом управленца-начальника тела. Мне кажется, что современные технологии выбивают почву мышления, основанного на двузначной логике, ведущего к дилеммам. С философской точки зрения важно, что они опираются на идеи кооперации, сотрудничества человека и природы, телесного и духовного. В процессе взаимной игры тел и механизмов меняется не только естественная окружающая среда, но и тело человека, а вместе с ним и ментальность. В процессе такого взаимодействия постижение природы, приспособление к ней достигается более эффективно, чем в прежних моделях. Раньше считалось, что сначала ученые должны открыть истину, а затем сообщить ее людям, чтобы они могли изменить свое поведение. Ученые здесь олицетворяют душу или дух, а темная масса ― тело. Но на самом деле ученые, философы и теологи не могут знать того, чего не способны знать другие. То, что мы считаем истинами, основами нравственности и эстетического вкуса, не привносится извне, а добывается в процессе жизненных практик. И это не менее, а, может, более надежный способ постижения сути бытия.

В современных теориях антропогенеза становится все более популярным тезис П. Альсберга о выключении тела и теория неотении амстердамского антрополога Л. Болька. В этом направлении осмысляли человеческий организм родоначальники антропологического поворота в философии ХХ в. М. Шелер, М. Ландманн и А. Гелен. Они писали о незавершенности и природной недостаточности человека, которая компенсируется культурой и изобретением социальных институтов. Я бы уточнил или дополнил этот тезис. С одной стороны, речь идет о несовершенстве адаптационных механизмов у человека. Но с другой стороны, необходимо принять во внимание и излишние с точки зрения приспособления к среде параметры. Например, усиленная церебрализация, пластичность, превращение морды в лицо, забота о младенцах, которая становится наиболее важным фактором развития человеческого сообщества. Есть множество других «излишеств», которыми в отличие от животного в избытке наделен человек. Его жажда веселья, праздника, экстаза, конечно, внушает опасения, но без стремления к роскоши и удовольствиям не было бы культуры.

Ребенок рождается слишком рано и формируется целый год после рождения. Если принять во внимание беспрецедентно длинный период детства, то надо признать, что человек, его тело и душа в значительной мере являются продуктами не природы, а культуры, т. е. защиты, заботы, воспитания. Ребенок не смог бы выжить в естественных условиях, он долгое время согревается материнским теплом, поддерживается материнским молоком. И в дальнейшем человек избегает прямого контакта с опасной окружающей средой, он дистанцируется от нее, использует в качестве посредников взаимодействия с нею твердые орудия, и таким образом его тело меняется скорее в результате приспособления к инструментам и орудиям труда, т. е. к искусственной, а не естественной среде. В свете этого становятся понятными темные слова Хайдеггера о человеке как просвете бытия.

Итак, тело скорее продукт природы, чем культуры. Нельзя принять эволюционистскую схему даже по отношению к телу. Человеческий организм принципиально отличается от животного. В этом нетрудно убедиться, сравнивая, например, морду животного и лицо человека. Отсутствие волосяного покрова, прямохождение, развитие руки и даже удивительное устройство стопы (животные ― плоскостопы) ― все это не встречается у животных. В. С. Соловьев в своей статье о красоте в природе также подчеркивал, что эстетическая привлекательность человека необъяснима эволюционными механизмами и является скорее ошибкой, аномалией природы. Это дает мощный стимул биоэстетике, и ее становление обнаруживает интересную тенденцию синтеза различных дискурсов, которые прежде не встречались.

А что же душа, включая высшие духовные способности, которые столь резко отличают человека от животного? Это только кажется, что человек отличается от животных разумом, моралью, способностью к языку. Биологи и тут не успокаиваются. Попытки говорить с обезьянами на языке жестов дали потрясающие результаты, были также обнаружены способности обезьян к решению интеллектуальных задач и использованию орудий. Можно говорить и о зачатках социальности, этики — животные объединяются не только в социальные, но и в этические общности. Это дало стимул развитию биоэтики, появление которой также можно считать очень важным проявлением тенденции на сближение прежде разорванных дискурсов о теле и духе.

Отсюда можно сделать вывод, что формирование человеческих и предчеловеческих ментальных способностей необъяснимо механизмами отбора и выглядит скорее неким излишеством, нежели продуктом нужды и приспособления к среде.

Но не создает ли отказ от эволюционизма еще больших проблем? В дарвиновской парадигме по крайне мере можно было верить в некое подобие человека и животного. Во всяком случае, мало кто сомневался, что по своей телесной природе мы наиболее близки к нему. Была одна проблема ― объяснение происхождения интеллекта, языка, этического долга, эстетического вкуса и других высших духовных способностей. Теперь же возникли две проблемы. К загадке духа добавляется еще и загадка тела.

Но возможно, это одна и та же проблема. Ницшеанская генеалогия морали дала мощный стимул выведения высших ментальных способностей из своей противоположности, т. е. из телесных практик. Как известно, Ницше давал разные названия своему методу: то «физиология и психология познания», то «химия понятий и чувств», то «генеалогия морали». Он использовал биологические метафоры и искал космологические и биологические основания воли к власти. Но на самом деле его метод является полной противоположностью не только традиционной гуманистике, но и механистическому естествознанию. Ницше, действительно, выводит мораль, язык, миф из потребностей в еде, защищенности, единстве. Но речь идет о потребностях общины, т. е. первичного социума. Древний человек не только сообща добывал и съедал пищу, но его чувства и мысли также были «коллективными представлениями». Отсюда интеллект, мораль, эстетика людей на самых ранних этапах эволюции отличались от способностей животных к использованию орудий, общению и кооперации. Это отличие обусловлено тем, что человек не приспосабливается к естественной среде, а строит для себя искусственную среду обитания и именно она определяет особенности как души, так и тела человека.

Неудивительно, что исследующая культурную среду обитания человека философская антропология внесла весомый вклад в загадку соотношения тела и души. Повсюду и особенно в философии языка, начиная с «Философских исследований» Л. Витгенштейна, можно видеть применение ее методов и результатов в гуманитарных науках. Раньше других, по-видимому, возникла антропология религии, согласно которой идея Бога — религия и мораль являются, как это впечатляюще раскрыл Н. Луман, важнейшими медиумами коммуникации. Точно так же антропология науки раскрывает истину не только как объективную информацию о мире, но и как социальную норму, на основе которой в рамках письменной культуры достигается единство коммуникации. Как известно, с истиной очень много проблем. П. Фейерабенд считал, что нет отличия между шаманами и учеными. Но именно культурная антропология спасает идею объективной истины и позволяет отличать науку от суеверия. Еще Витгенштейн заметил, что, поскольку недоказуемо, что 2 + 2 = 4, то возможна такая математика, в которой 2 + 2 = 5. Однако для этого надо радикально изменить не только систему образования, но и другие основополагающие практики расчетов и покупок. Означает ли это относительность истины? Я не думаю, что витгенштейновская философия языка сводится к социологии знания. Вместо понятия «истины» он предлагал использовать понятие «правила» и определял различные дискурсы философии, науки и религии как «языковые игры». Это не ведет, как полагают, к релятивизму. Согласие людей в принципиальных вопросах достигается вовсе не благодаря тому, что философы и ученые узнают истину и сообщают ее остальным. То, что признается всеми за «истину» по большому счету остается недоказуемым. По мнению Фуко, предложения становятся высказываниями об истине в рамках суда, на заседаниях ученых советов и т. п., т. е. истина поддерживается «огнем и мечом». Конечно, это не вполне аутентичное прочтение тезиса Витгенштейна о том, что язык является формой жизни. Правила не навязываются насильственно сверху, а складываются в самих жизненных практиках, являются продуктами взаимодействия и баланса человека и природы. Это, скорее, тот опыт, о котором писал Гадамер. Опыт не только покорения природы, но изменения самого себя. Как чувства, релевантные для одного, оказываются или могут оказаться значимыми для Другого? Общепринятыми должны быть действия, и именно они контролировались обществом. Чувства только сбивают с толку, поэтому их проявление если и не запрещалось совсем, то жестко контролировалось. Собственность, и другие блага всегда были причиной раздоров. Нормализация такого рода отношений составляет главную задачу коммуникативных медиумов. Задача эта решается путем создания семиотической концептуальной системы, объясняющей возможность выражения чувств. Как возможен порядок в столь запутанной области, какую являет собой мир страстей? Первым шагом наступления на спонтанность чувств является их описание. Этим занимаются не только поэты, но и воспитатели, моралисты, ученые. Поэты придумывают идиомы, а педагоги, медики и юристы постулируют нормы. В дальнейшем описание исторического материала осуществляется на основе абстрактных социологических теорий. Поскольку внутренняя жизнь человека проявляется в публичной сфере, постольку самоконтроль и самодисциплина более эффективны, чем внешний запрет. Благодаря описанию, концептуализации и интерпретации обретается власть над непокорной, антиобщественной страстью. В режиме истины человека учат использовать свое тело для получения удовольствия с минимальным риском для здоровья.

Однако чисто семиотического истолкования общества недостаточно для раскрытия социальной жизни людей. Его необходимо дополнить коммуникативным подходом¹⁷. Например, дискурс о любви не просто выражает интимные сердечные чувства, а представляет собой символический код, посредством которого информируют о том, о чем, кажется, невозможно сообщить. Здесь возникают две проблемы. Во-первых, если слепая страсть осуждается в любой культуре, то как кодифицируются чувства, чтобы обрести общезначимое и общепринятое выражение? Во-вторых, как сами чувства, точнее, их выражение в некой общепринятой форме, становятся коммуникативными медиумами?

Сегодня вместо галантных речей и манер рекламируются средства ухода за лицом и телом. На самом деле культивация блестящей, вызывающей преклонение внешности является старой технологией власти. Господин — это тот, кому хочется подчиниться. И сегодня мы видим, что единство общества достигается уже не речами и знаниями, а плеядой очаровывающих лиц. Правда, далеко не у всех гламурная внешность телезвезд вызывает восхищение.

Виртуальная реальность ― это одновременно гиперреальность. Если раньше факты истолковывались символически или идеологически, и таким образом связь человека с общественной системой вещей опосредовалась сознанием, то теперь она реализуется как прямое включение человеческого тела в искусственную среду. Смысл этой связи и раскрывает реклама. Интеллектуалы считают ее формой манипуляции сознанием.

Реклама не только «украденный миф», как определял ее Р. Барт, но и нечто большее. Назначение рекламы не в том, чтобы информировать и манипулировать, заставлять покупать ненужные вещи. Реклама сама является предметом потребления, и поэтому критика ее как инструмента манипуляции нашими потребностями не достигает эффекта. Задача рекламы ― не пропаганда отдельных вещей, а интеграция человека в их систему. Это ответ на загадку о том, что сегодня соединяет атомизированных индивидов в общественное целое. Реклама создает ощущение заботы о человеке со стороны общества.

Интеллектуалы, как правило, не замечают позитивных изменений, производимых масс-медиа. В основном они заняты их критикой и говорят исключительно о негативных последствиях медиализации. Главная опасность видится в том, что стирается объективная реальность и на ее место приходит вымышленная, виртуальная реальность. Однако человек, его представления о самом себе и окружающем мире ― все это искусственные изначально символические образования. Известно, что греки весьма долго искали ответ на загадку бытия, и созданная философами идея человека во многом определила успехи греческой цивилизации. Современные медиатехнологии по-своему символизируют мир и трансформируют технологии книжной культуры. «Книжников» тоже упрекали в бегстве от реальности. А так называемое классическое образование, основанное на изучении классиков, готовило государственную элиту и воспитывало патриотизм. И сегодня космополитами не рождаются, а становятся благодаря использованию символических технологий.

Возможности коммуникации в XX в. расширились благодаря развитию электричества. Это связано, прежде всего, с высвобождением энергии, которая производится независимо от оперативного осуществления коммуникации и оказывается нейтральной относительно информации. Одновременно это повышает ее зависимость от технического совершенства систем связи. Телекоммуникация (телеграф, телефон, факс, электронная почта) сводит на нет существующие пространственные и коммуникативные ограничения. Устройства записи, архивирования, хранения развели процессы сообщения и принятия информации, тем самым облегчая ход ее осуществления.

Телевидение ― смыкание кино с телекоммуникацией делает возможной коммуникацию подвижных образов и звуков. Передача акустического и визуального рядов, разведенных письменностью, снова объединяются. Отсюда возврат прежних критериев реальности, которые в письменной культуре заменили обоснования. Сегодня образы и факты, являющиеся продуктом фотографии и монтажа, вновь обрели свою прежнюю убедительность. Хотя, в принципе, можно говорить о симуляции, но сомнение уже не встраивается в саму коммуникацию, как в устном диалоге или в тексте, а привносится извне и задним числом после того, как симулякры уже сделали свое дело.

Как сказывается влияние опосредованного компьютером знания на саму общественную коммуникацию? Новые медиараспространения создают мировое сообщество. В европейской магии письма оно и есть «действие на расстоянии», целью которого является включение Другого в круг общения. Телекоммуникативное общение уничтожает разницу между ближним и дальним. Главное качественное изменение касается нового соотношения поверхности и глубины. Вместо картины внутренних органов животных или орнаментов, используемых для предсказания, поверхностью становится экран монитора, минимально воздействующий на чувства. Глубина ― это невидимая программа, отвечающая на запрос. Отсюда необходимо знать и уметь соединять поверхность и глубину. «Виртус» — это действие, поэтому главным значением популярного словосочетания «виртуальная реальность» является указание на умение извлечь из глубины машины нужную информацию. При этом старые навыки — наблюдения, проверки, доказательства — уже не эффективны для диалога с машиной.

Коммуницируемым становится весь мир, и место феноменологии бытия занимает феноменология коммуникации. Мир видят таким, каким его подает образная коммуникация. Она не столь утонченна и драматична, как художественное изображение. В процессе телевизионного восприятия на задний план отступает различие информации и сообщения. Точнее, их дифференциация уже не контролируется теми механизмами, которые были выработаны в письменной коммуникации. Фильм нам может нравиться или нет, но мы не располагаем четкими критериями оценки. Отвратительное зрелище и симуляция могут завораживать. «Хотя мы и знаем, что имеем дело с коммуникацией, мы не видим ее»¹⁸. Телевидение использует убедительную форму, связывающую как привычное, так и ожидание необычного. Поскольку единодушие задается экраном, коммуникативного убеждения не требуется.

Не меньшая опасность кроется в попытках канализации, селекции и управления информацией. Например, при отключении научно-познавательной или ценностной информации в рекламных роликах возникает угроза утраты различия не только между добром и злом, но и между вымыслом и реальностью. Точно так же в нейтральных репортажах с места событий атрофируется чувство негодования против нарушения справедливости. И наоборот, чрезмерная интенсификация этих чувств в моральных оценках и проповедях ставит под сомнение научно-технические достижения.

Каким образом в новых медиа происходит упорядочивание коммуникации? Она имеет односторонний характер. Селекция осуществляется не в процессе коммуникации, а до нее и для нее. Определение темы, задачи, времени происходит заранее. Селекцию осуществляет также и зритель, ищущий того, чего хочет. Опосредованная компьютером коммуникация делает еще один шаг на этом пути: ввод данных и получение информации кажутся абсолютно несвязанными. Тот, кто вводит данные, не представляет, как это будет воспринято и что ответит машина. Он не знает, для чего машина выдала ему информацию. Таким образом, пропадают критерии, по которым происходит отклонение от коммуникации. Исчезает авторитет источника. Единство сообщения и понимания сходит на нет. Привязывая людей к экрану, фиксируя их тела, современные медиа дробят общественного субъекта на атомы. Возникает новый медиум, формы которого определяются компьютерными программами, выполняющими функции грамматики в письменности. К чему это приведет даже компьютерная лингвистика сказать не в состоянии. Обеспечивая коммуникацию, облегчая получение информации, электронные медиумы сохраняют и даже усиливают негативные черты прежних медиумов. Благодаря эффекту гиперреальности образов и симуляции материнского голоса, масс-медиа превращаются в орудие манипуляции, и это вызывает самые серьезные опасения. Неверно рассматривать их как нечто«дьявольское». Современные практики работы с телом и душой обнаруживают, что если еще не все наши желания и аффекты, то формы их реализации являются искусственными. Как и другие технологии, они содержат риски. Их можно уменьшить, используя как методы психотерапии, так и традиционную философскую «заботу о себе». И, конечно, не следует забывать о литературе, которая всегда создавала образцы для подражания, на которых воспитывается подрастающее поколение.