Критика идеологии.

Если раньше главным душителем свободы считалась государственная власть, заинтересованная в самосохранении, то сегодня конформистская система порядка, существует до или помимо власти. Она определяется континуальным процессом циркуляции товаров, знаний, сексуальности, где человек функционирует, не испытывая вызывающего резкий протест давления чуждых ему сил. Иначе говоря, раньше человек испытывал влечения, имел натуральные потребности и сталкивался с сильными препятствиями на пути их реализации в форме простой нехватки или запрета. Сегодня, особенно в развитых странах, порядок проник на уровень самих потребностей, при этом они не подавляются, а стимулируются. Но парадокс в том, что раз нет запретов, человек уже не испытывает влечений. Нет никакого конфликта между "хочу" и "можно" и таким образом пропадает очевидный, непосредственно переживаемый каждым опыт столкновения с чуждой силой.

Г. Маркузе, идеи которого, как показывает сравнительный анализ, развивают многие современные интеллектуалы, охарактеризовал современность, как удивительное единство противоположных групп, классов, поколений, полов, которые от века вели войну не на жизнь, а на смерть. Власть всегда угнетала и обманывала, и люди это знали гораздо лучше интеллектуалов. Поэтому критика идеологии, ставшая делом профессиональной интеллигенции, не так уж эффективна. Не случайно Маркс заявил о конце критики и о необходимости практического изменения тех условий, которые порождают и воспроизводят иллюзорные формы сознания.

Очевидная общественная ситуация 19 столетия, взрывоопасным элементом которой была поляризация буржуазии и пролетариата, радикально изменилась в 20 веке, когда они стали сближаться настолько, что заговорили о “растворении” рабочего класса. Конечно, и сегодня существует множество людей, которые недовольны тем, что имеют, и завидуют более состоятельным согражданам. Однако со времен средневекового государства, объединяющего людей состраданием и прощением, никогда не было общих интересов, ради которых различные классы могли бы преодолеть враждебность. С чем же связано затухание классовых битв, под знаком которых прокатилось 19 и начало 20 столетия? Несомненно, повышение образа жизни достигло такого уровня, что разница между богатыми и бедными значительно сгладилась. Демократия сблизила массу и власть, а политика перестала интересовать население. Но главное достижение 20 в. состояло в том, что люди стали настолько ценить свое благополучие, что согласны платить за него любую цену вплоть до отказа от свободы. В этих условиях критика идеологии потеряла поддержку снизу и пришла в забвение. Если раньше она запрещалась сверху и, наоборот, поддерживалась со стороны угнетенных, то сегодня она ассимилирована властью и не вызывает поддержки у тех, кто обманут. Люди перестали ощущать давление власти еще потому, что она изменила свою форму. Фуко называл современную власть "биовластью", определяя ее как заботу о жизни. Действительно, сегодня порядок поддерживается не столько угрозами и наказаниями (применяемыми для устрашения той части населения, до которого не доходит "этика дискурса" и поэтому возникает необходимость помочь истине кнутом), сколько советами и рекомендациями о разнообразной, здоровой и длительной жизни. Кто может бросить камень в институт советников и экспертов, озабоченных благосостоянием и оздоровлением людей?

Маркузе называет современную форму власти инструментальной. "Очевидно, что современное общество обладает способностью сдерживать качественные социальные перемены, вследствие которых могли бы утвердиться качественно новые институты, новое направление продуктивного процесса и новые формы человеческого существования. В этой способности, вероятно, в наибольшей степени заключается исключительное достижение развитого индустриального общества; общее одобрение Национальной цели, двухпартийная политика, упадок плюрализма, сговор между Бизнесом и Трудом в рамках крепкого Государства свидетельствуют о слиянии противоположностей, что является как результатом, так и предпосылкой этого достижения."¹¹

Поскольку марксистская программа устранения условий ложного сознания не удалась по причинам достижения эффективных форм общественного согласия на основе повышения благополучия как в капиталистическом, так и в коммунистическом мирах, постольку возникает мысль о смене критического проекта. Но, прежде всего, необходимо обосновать его необходимость, а главное – социальную базу. Зачем разрушать такое “хорошее общество”, где гражданам обещают на словах, и постепенно реализуют на практике вековую мечту о земном рае? Достоевский в своей знаменитой "Легенде..." и В. Соловьев в "Трех разговорах..." описали наступление царства Антихриста, которое похоже на критическую реконструкцию постиндустриального общества, выполненную такими известными философами как Ясперс, Хайдеггер, Ортега-И-Гассет, Адорно, Маркузе, Фромм и др. Их объединяет моральный импульс – забота о человеке. На самом деле протест интеллектуалов против машинизации, маркетизации, омассовления, бездуховности, потребительства и конформизма не способен возбудить людей, озабоченных улучшением комфортабельности своей собственной жизни. Сам Маркузе не очень верил в действенность своей критической теории. Еще более пессимистично настроен Фуко, который считает протест интеллектуалов непоследовательным, так как именно они производят власть, более того, сами оплетены ею со всех сторон и не умеют бороться с нею. Но можно поставить вопрос еще более радикально: честно ли призывать к разрушению общества, которое смогло обеспечить высокий уровень жизни своим согражданам? У Достоевского Инквизитор в ответ на упреки Христа, вернувшегося с инспекционными целями на Землю, утверждает, что прежде всего нужно накормить голодных. И божественный посланник вынужден удалиться

На самом деле царство Антихриста не так уж и безопасно. Уровень жизни людей в постиндустриальном обществе уже давно превысил черту райского минимума, и власть могла бы приступить к просвещению и эмансипации. Однако, она по-прежнему думает исключительно о собственном самосохранении, и нейтрализует не только интеллектуальную критику, но и собственные просчеты, ограниченность установок, человеческие и природные катастрофы, вызванные невиданным ускорением системы. Люди движутся все быстрее, хотя нет никакой цели. Целью стало само движение, напоминающее движение трупа. Все это свидетельствует о том, что современному обществу подобает новое понятие политического, ибо старое оказывается тормозом его развития.

То, что высказывали шестидесятники, стало еще более очевидным сегодня. Однако критическая теория общества не приобрела больше сторонников. Не только обыватели, но и интеллектуалы смирились со своей участью и стараются достичь освобождения в рамках частной жизни. Итак, правду о современном обществе потребления знают все: его экономические и политические машины по-прежнему репрессивны, но их нельзя ломать, ибо потери будут слишком велики. Власти не стоило бы даже затрачивать большие материальные средства на камуфляж, ибо люди терпят ее потому, что не видят иного выхода. Цена такого соглашательства по-прежнему высока. Но мы платим теперь не рабством, нищетой, бесправием, необразованностью и бескультурностью, и даже не психодрамами, переходящими не без помощи психоаналитиков в мелодрамы, а утратой энергетики, чувством безнадежности. У нас нет комплекса вины и нам не в чем каяться, но есть безысходное чувство судьбы, которую мы принимаем, потому что изверились в любых рецептах эмансипации.

Таким образом, сегодня критика общества связана не столько с поисками истины, сколько с этическим протестом против того, что человек превращен в машину. Означает ли это, что главным в критике становится моральный дискурс? И если оценивать все с точки зрения морали, как это делал Л. Толстой, то кто и как будет оценивать саму мораль, чтобы отличить плохую от хорошей.

В наше время, с одной стороны, происходит освобождение от сексуальных, эстетических и политических дифференциаций, а с другой, все становится сексуальным, эстетическим и политическим. Повод к такому обобщению дает так называемая сексуальная революция. В отношении ее последствий Бодрийяр оказался несколько дальновиднее, чем Фуко, который отталкивался от романтического протеста против подавления секса. Революция 1968 года во Франции иногда называется сексуальной. Действительно, она не была, строго говоря, социально-политической революцией, хотя ее причиной и было недовольство прежде всего студентов принятыми законами о высшем образовании. Но это не была пролетарская революция и не случайно, что она не была поддержана рабочими. Молодые как бы понимали, что освобождение пролетариата не актуально, ибо оно уже произошло, но никого не освободило. Возникло подозрение, как и у нас сегодня, что на самом деле пролетариат больше не является классом, что настоящим классом остается лишь буржуазия, а формы угнетения остальной части общества гораздо более многообразны, чем описанная Марксом капиталистическая эксплуатация. Более того, таинственным "трикстером" Марксовых формул, строго говоря, оказывается не только пролетарий, но любой человек, живущий на заработную плату.

Перенос "пролетарской" интерпретации освобождения на другие сферы осуществился в парадоксальной форме. С одной стороны, произошло разочарование в революции, которое вызвано осмыслением последствий социализма, плодами которого оказалась, в том числе, и бюрократия, опиравшаяся на феодально-принудительные формы отчуждения труда в форме налогов. С другой стороны, формы разоблачения буржуазной эксплуатации и рецепты освобождения остались прежними. Например, теоретики молодежной революции говорили о необходимости сексуальной эмансипации. Секс в буржуазном обществе подавляется и эксплуатируется. Фуко указал на то, что имеет место скорее интенсификация и эксплуатация сексуальности, чем ее подавление и запрещение. Отсюда сложился протест против той системы различий, в результате которой люди превращаются в секс машины. Но последствия такого освобождения, проявившиеся не на бумаге, а в форме появления трансексуалов, оказались не менее пугающими. Если их сравнивать с людьми эпохи барокко, то бросается в глаза стирание различий мужского и женского, и это дает повод говорить о десексуализации. Но парадокс состоит в том, что они же выступают сексуальными символами эпохи. Какая это революция и от чего она происходит, а главное, к чему приводит, следует еще продумать.