Заключение: Хватит быть бедными (против политики нужды).

Нужда и нищета кажутся извечными, хотя нельзя не признать, что проблема голода как-то решается в 21 столетии и не стоит столь остро, как раньше. Впрочем, статистика остается довольно жестокой, и значительное число людей остаются за чертой бедности, т.е. живут впроголодь. Но даже если отличать голод и нищету и признать, что смерть от голода стала сегодня исключительным явлением, то это не снимает проблему бедных и обездоленных. Но суть дела не в пустом желудке. Значительное число обеспеченных людей сидят на диете и держат в узде свой аппетит. Конечно, они потребляют весьма дорогостоящие по нынешним временам продукты питания, но это лишний раз доказывает нерациональность нашего хозяйства. Те, кто объедаются нездоровой пищей, конечно, достойны сожаления, но, в принципе, они могли бы "страшным усилием воли" прекратить обжорство, которое идет во вред их здоровью. Надо разобраться в причинах недоедания в странах третьего мира, т.е. народов, которые еще не вошли в фазу европейской цивилизации. Почему люди, ведущие традиционный образ жизни, не могут себя обеспечить пищей. Нет ли в этом вины просвещенных народов, которые, с одной стороны, внесли в традиционную культуру представления о более легком образе жизни, а с другой, не только не обеспечили возможности его вести, но и в процессе колонизации нанесли непоправимый урон традиционной экономике. Конечно, никто не знает, как жили негры в Африке, до тех пор, пока ими не заинтересовались европейцы. Но, скорее всего, люди там голодали в результате каких-либо чрезвычайных обстоятельств.

Таким образом, решение проблемы всеобщей сытости предполагает философскую рефлексию, в результате которой возможно более рациональное распределение пищи и тем самым снижение процента тех, кто объективно недоедает. Философия уводит проблему питания из сферы борьбы за существование. В принципе каждый человек, семья, общество могут обеспечить необходимое количество пищи. Еды не хватало вовсе не потому, что люди не могли обеcпечить себя пищей. Продукты питания являются инструментом власти и остаются таковыми до сих пор. Даже тот, кто ест много, находится под прессом рекламы, которая заставляет потреблять все больше и больше.

Философия переводит проблему бедности в сферу духа. Для нее хуже всего нищета духовная. И хотя надо признать, что много мудрости – много печали, что избыток знаний может вредить здоровью и жизни, все же этими старыми софизмами невозможно отделаться от поистине вопиющей бездуховности нашего времени. Впрочем, тут, как и с пищей, ее много, но она вредна. На поверхности все блестяще: массовая культура эффективно удовлетворяет потребности масс. Конечно, люди стали меньше читать, зато смотрят телевизор. Но это медиальная трансформация. Вопрос же не в медиуме, а в том содержании, носителем которого он является.

Но то, какую пищу и сколько есть, какие книги читать какую музыку слушать и т.п. - все это кажется делом вкуса, и всякая попытка влиять на это кажется возрождением цензуры. Какое-то время казалось, что свободный рынок позволит индивиду самому решать путем покупки, что лучше, и тем самым способствовать тому, чтобы развивалось все необходимое для человека. Но на самом деле не покупатель, а производитель и еще больше продавец, определяют какие товары лучше. В этих условиях было бы легкомысленно не защищать прав человека, которые как раз рынком и нарушаются.

На Западе время с 1914 по 1991 называют эпохой экстремизма³². Это время противоборства двух тоталитарных идеологий социал-националистической и социалистически-интернационалистической и эффективной обороны против их влияния со стороны демократического капитализма. Главным событием века при этом считается развал Советского Союза. Но в 90-е годы еще не знали, какая новая конфронтация придет на смену прежней. Таким образом, сама датировка конца эпохи экстремизма является журналистским эффектом. Историк, интересующийся не столько революциями в политике и дискурсах, сколько медленными культурными изменениями, напротив, видит в этой эпохе между 1914 и 1991 г.г. время процессов, обеспечивающих устойчивое развитие. И главным является стремительное изобретение разного рода средств облегчающих и удлиняющих человеческую жизнь. Это время можно назвать, используя слова М. Шелера, эпохой выравнивания: то, что было привилегией богатых, становится доступным для масс. Открытия науки и техники, развитие индустрии отдыха, здоровый образ жизни, цивилизованный рынок, защита прав трудящихся и особенно освобождение женщин – все это хорошая основа модернизации. Именно благодаря этому происходит изменение менталитета. Наше время предоставляет человеку столько свободного времени, сколько у него никогда не было раньше. Кажется, наступило время развлечений. Развлечение становится главным мотивом жизни, охватившим все слои населения, и окончательно уничтожившим сложный био-психо-политический феномен, названный пролетариатом. Сегодня он успокоился и больше не сотрясает историю, а мирно наслаждается жизнью. Заповеданный Богом труд перестает быть главным проклятьем для человека. То, что не слишком удачно называют обществом потребления, выражает главное: общество перестало конструироваться на основе нужды, нехватки, экономии и ограничений. Но далеко не все разделяют оптимизм идеологов "общества изобилия". Первым из них был Дж. Гэлбрейт, написавший книгу с таким названием в 50-х г. ХХ в. Правда, он критикует понимание общества, основанного на нехватке и распределении, но умалчивает о политических последствиях нового порядка. Впрочем, к тому времени в Америке говорить о богатстве уже считалось бестактным позитивизмом. Скорее всего, это произошло, чтобы не злить тех, кто оказался за пределами общества благоденствия. Это значит, что и новое понятие "общество изобилия" опирается на прежнее допущение архипелага нужды. Стратегия кнута и пряника осталась неизменной: тот, кто не принимает американский образ жизни, обречен на нищету.

Как же тогда можно охарактеризовать грядущее общество. Этот вопрос актуален и для России. С одной стороны, тем, кто живет в бедности, трудно согласиться, что общество представляет собой общество изобилия. С другой стороны, наше отрицание культа потребления оказывается более прогрессивным, чем мировоззрение граждан первого мира. Там отказ от удовлетворения потребностей будет расценен либо как цинизм, либо как идеализм, а попытки раскрыть глаза на неравенство в распределении богатства считаются некорректными, ведущими к трагедии. Таким образом, нужда по-прежнему сидит в подсознании общества благоденствия и как реальное, и как символическое и, вероятно, как воображаемое. Угроза голодом остается старым испытанным инструментом власти. Судя по рекламе, она по-прежнему опирается на перманентную актуализацию потребности в пище у широких масс.

Решающая особенность нашего времени заключается в заботе человека о собственном благоденствии. Этот мотив существования уже нельзя уничтожить ссылкой на существование больных, недееспособных, нищих сограждан. Очевидно, драма современного общества уже не может быть описана языком старых сценариев об эксплуатации или отчуждении. В конце концов, полностью снять "отчуждение" не может ни коммунистическое, ни какое-либо иное общество.

Как социологический, так и экзистенциальный пессимизм явно или неявно исходят из бедности, из борьбы за существование, которую вели трудящиеся массы европейских обществ до середины 20 в. Но что изменилось за последние 50 лет? Благосостояние улучшилось, а методы управления обществом остались прежними. Поэтому нет ничего удивительного в том, что весь наш дискурс пропитан ложью о нужде. Как публичные речи, так и законы переводят наслаждение власти на жаргон нужды.³³ Это подтверждает старую мысль Ницше о ресентименте, согласно которой христианство как религия слабых и обездоленных людей постепенно овладела и сильными, отчего их власть приобрела тот извращенный характер, который она имеет и до сих пор. Можно говорить о конкордате общественного благосостояния со старой нищетой. Между тем цифры говорят совсем другое. П. Слотердайк приводит следующие статистические данные: в 80-х г. 10% немцев признавали себя относительно бедными, в то время как большая часть населения – относительно богатыми. При этом среди подростков процент бедности выше (15%), что вызвано их завышенными требованиями. И в остальных странах можно говорить о трехслойном обществе: 70% не бедные, 20% иногда бедные, 10% часто бедные и только 1,3% постоянно бедные. Понятие бедности в политэкономии определяется исходя из половины среднегодового дохода на душу населения. В Австрии в 2002 на душу населения приходилось 85000. Это существенно отличается от того, что было 100 лет назад. Слотердайк указывает на радикальный разрыв между объективными данными о благосостоянии и субъективным восприятием своего положения. Он говорит о настоящем взрыве мизерабельности в современном обществе благоденствия. Но может быть, это всего лишь стимул развития. Например, Гэлбрейт считал, что удовлетворенность – это сильнейший тормоз для изменений и реформ. А может быть, страх нищеты отражает постепенное снижение уровня жизни, которое затронуло даже северную Европу.

Если перенести эти наблюдения на Россию, то придется существенно корректировать выводы Гэлбрейта. Причинами “перестройки” в бывшем СССР были вовсе не “застой”, отставание от передовых стран, обнищание населения, поражение в войне и т.п., а напротив, интенсивное развитие экономики и повышение материального благосостояния трудящихся. Именно в эпоху застоя население стало лучше питаться, одеваться, путешествовать, а, главное, обеспечивалось бесплатным жильем, образованием, медицинским обслуживанием и т.п. Может быть причиной тому нынешняя бедность, но сегодня удивляет, как идеологи перестройки могли говорить, а население верить, что социализм исчерпал себя и не выполнил обещаний по улучшению благосостояния людей. С позиций настоящего история социализма в России выглядит существенно по иному, чем в официальном доперестроечном или в критическом дискурсе реформаторов.

В какой-то мере наша перестройка получает объяснение в терминах расхождения между объективным благополучием и субъективной неудовлетворенностью. Начиная с 60-х годов доходы населения увеличивались, а в 80-е они стали довольно высокими. Но при этом росли и притязания. Хуже всего что, масса денег плохо отоваривалась. Началась эпоха дефицита. Только после реформ люди поняли, как много они потеряли. Что же теперь? Во-первых, упало благосостояние большинства людей; во-вторых, вырос разрыв между богатыми и бедными; в-третьих, увеличился процент объективно бедных. Поэтому трудно сказать насколько субъективной является неудовлетворенность населения своим материальным положением. А это – важнейший фактор реформ. Именно осознание относительности своей бедности является сильным фактором, противодействующим революции.

Для менталитета наших современников, и, особенно, для так называемых «новых русских», не должен быть характерен ресентимент. По идее богачи, не должны скрывать своей удовлетворенности, испытывать угрызений совести и предаваться раскаянию, зато могли бы покровительствовать науке и искусствам. Это те, кого Ницше называл свободными умами, способными не только брать, но и давать. Богат тот, для кого характерен примат дара в экономическом, политическом, моральном, эротическом и культурном смысле. Непонятно также, почему в теоретической сфере любителей нищеты и у нас и в Европе больше, чем друзей богатства. Все осуждают богатых и заботятся о бедных. Как в идеологии, так и религии в основном артикулируется уменьшение достатка. Это и есть онтология нищеты. Это относится к философии, которая исходит из аксиомы бедности. Представители франкфуртской школы разрабатывали критическую теорию, нацеленную против как США, так и СССР, но на деле способствующую лишь росту пессимизма. Лишь немногие интеллектуалы 20-х и 30-х годов смогли избежать как утопизма, так и пессимизма в отношении прогресса и констатировать рост благосостояния бедных слоев населения. Но почти никто не отмечал в своей критике или диагностике "духовной ситуации времени" те существенные изменения, которые обнаруживают несостоятельность прежней двузначной оценки бытия как плохого или хорошего. Как левые, так и правые понимали реальность в терминах господства или рабства. Очень немногие осознавали, что главное в жизни – это рост возможностей.

Современная социология, признавая рост богатства, также не может удержаться от его деморализации. Conditio humana считается бедность, а богатство – пеной. Проблема видится в уравнивании доходов. Если базис – нехватка, то, естественно, богатство – это надстройка. Бедность считается сутью человечности. Таким образом, можно говорить о ностальгии по апокалипсической катастрофе, возвращающей к первобытной бедности.

Давно пора осознать, что критерии человеческого сложились в последнее империалистическое столетие и уже давно устарели. Большинство людей живут в достатке, а не в голоде и нужде. Это осознал Г. Маркузе, который в "Эросе и цивилизации" исходит уже не из Маркса, а из Фрейда. Он рассуждает в терминах принципа реальности и принципа удовольствия и говорит не об угнетении рабочего, а о подавлении сексуального у буржуа. На этой основе возникла новая стратегия освобождения, ставшая основой "сексуальной революции".

В свете новых молодежных движений революции начала ХХ в. выглядят консервативными, возвращающими к уравнительной бедности и экономии. Им соответствуют модальные идеологии, опирающиеся не на идеи, а на потребности. Свобода сводится к необходимости, а достаток к удовлетворенным потребностям. Это можно объяснить социально-психологическими обстоятельствами. Родители постоянно учат детей, что они должны жить лучше их. Это продолжается и в поучениях профессоров, уверяющих, что богатство ведет к упадку культуры. Расцвет психоанализа и академического марксизма после второй мировой войны также способствовал повышению субъективного переживания нехватки. При этом, конечно, молчаливо предполагается рост благосостояния, для того чтобы его отрицать. Собственно, облегчение жизни и позволило интенсифицировать переживание бедности, так сознание становится своеобразным складом прошлой нужды. Так возникает пессимизм роскоши, что характерно для Ницше и Шопенгауэра. Именно это чувство недовольства культурой и превращается в отрицание благополучия.

Если раньше теория Дарвина о конкуренции и отборе господствовала безраздельно и лишь немногие противопоставляли ей кооперацию (в частности, П. Кропоткин), то сегодня уже большая часть экологов исходит из того, что причиной ограничения численности сосуществующих видов является не недостаток пищи, а другие факторы. Идее раздела ресурсов противопоставляется идея интегрального контроля численности , идее всеобщего дефицита - идея изобилия. Конфуз состоит в том, что на фоне недовольства гуманистов-теоретиков эффект благополучия существенно вырос во второй половине ХХ в. Именно в этот период на передний план выдвигаются материальные символы безбедности. Рост покупательной способности масс способствовал изменениям сознания. Даже низшие слои населения вступили в рынок моды, мобильности, дизайна и гастрономии, характерный для индустриального общества. Прежде всего, автомобильная культура, хотя ее чрезмерное развитие наносит вред, свидетельствует об изменении жизни в сторону достатка. Но настоящим достижением становится расширение зоны свободного времени, благодаря чему возникают новые субкультуры. Излишки времени уходят на развитие разного рода талантов, и даже на конструирование приватных метафизических систем. Эта изощренность психики, повышение ее чувствительности ведет к трансформации жилья, многие не только улучшают одно, но и инвестируют средства во второе. Начинается новый дачный бум. Первоначально он зарождался под знаком нужды: клочок земли за городом расценивался как подсобное хозяйство. Но, продолжая восприниматься в терминах нужды, дачный участок на самом деле перестает быть огородом и становится местом отдыха и развлечений. Вообще говоря, столь широкое вторжение масс в сферу развлечений, отдыха, туризма, спорта, музыки не имеет прецедента в истории. Даже если допустить, что кокон благополучных десятилетий буржуазного Запада подвергается сегодня серьезному давлению и, скорее всего, его ждет долгая фаза обороны и сохранения достигнутого, все равно нельзя согласиться с пессимизмом американского кино, предрекающего смерть городов и возвращение к первобытному состоянию человечества на фоне современных свалок. Чтобы верно оценить достижения ХХ в., достаточно сопоставить современность с первым послевоенным десятилетием. Для американского населения точкой отсчета может служить великая депрессия, во время которой центральный парк состоял из лачуг, где ютилось нищее население.

Почему на фоне роста благосостояния процветал либо пессимистический, либо утопический язык 19 столетия, выражавший мечты о лучшей жизни? Почему люди так долго не хотят признавать, что чаяния о хорошей жизни, наконец, воплощаются? Это расхождение между материальным благополучием и идеологией нищеты, вообще говоря, небезопасно. Например, в конце позапрошлого века в России, выходившей на уровень развития промышленных стран, произошел рост благосостояния широких масс. Однако такие разные мыслители, как В.С. Соловьев и В.И. Ленин, отвергали блага капиталистического общества и призывали один к религиозному, а другой к пролетарскому Интернационалу. Почему все были недовольны обществом конкуренции и хотели преобразований? Может быть потому, что видели только негативные последствия и не чувствовали роста комфортабельности жизни? Или, может быть, их цели и критерии человечности как духовности были чрезвычайно завышенными и не исполнимыми?

То, что мы живем в апокалипсическую эпоху, это не заслуга и не вина человека. Прежде всего, надо преодолевать научно-техническую истерию, которая питается страхами перед атомной угрозой и "термоядерной зимой". На самом деле современные технологии гораздо гуманнее прежних. Попытка рассуждать о сложном феномене современности в рамках двузначной логики, онтологии и морали приводит к деструктивным последствиям.

Опасения должна вызывать не столько техника, сколько мышление тех людей, которые ее используют. Раньше научно-технические открытия применялись в военных целях. К сожалению, сегодня крупные кампании смотрят на открытия в области генных и компьютерных технологий точно так же, как их предшественники капиталисты смотрели на залежи полезных ископаемых и осуществляли колонизацию мира.

Если техника конфронтирует с гуманизмом, то успехи генетики приводит к мысли о полном растворении человеческого своеобразия и потере субъективности. Эти страшилки также проистекают из логики двузначного различия. Антитехнологическая истерия во многом является продуктом философии. Это ресентимент двузначности перед многозначностью мира. Именно техника выводит человека из нечеловеческого состояния в человеческое. Возможно, старая техника погружала материю и природу в состояние онтологического рабства. Новые технологии стремятся дать вещам возможность быть самими собой. Материя перестает быть сырьем, которое использует для своих нужд субъект-господин. Технологии, имеющие дело с информацией, открывают путь для ненасильственных отношений, формируют новый тип рациональности, а не игнорируют ее в поисках способов самореализации. Таким образом, речь идет о «синергии», о кооперации. Многие ученые стали говорить о "диалоге с природой", что означает отказ от стандартной установки на покорение природы. Нарастание военно-технического безумия несовместимо с новыми технологиями. В мире, который стал сетью межинтеллектуальных взаимодействий, эффективным становится не господство, а соперничество.

Происходит существенное изменение внешней политики. Да есть еще территориальные, сырьевые и иные интересы господствующего класса. В силу отсталости нашей экономики они остаются главными и по сей день. Но развитые страны уже меньше озабочены геополитическими проблемами, ибо достигают господства над миром иными средствами. "Меняется содержание современных силовых игр, нацеленных уже не на территориальные приобретения и даже не на завоевание хозяйственного потенциала соперника, но на устойчивое изменение социально-политической и экономической конфигурации мира, утверждения в нем такого типа человеческого труда, который обеспечивал бы доступ к определенным преимуществам и видам деятельности." ³⁴

Информация представляет собой еще один вызов философам и политологам. Пока в новых технологиях видят лишь средство достижения старых целей. На самом деле новые интеллектуальные машины позволяют отказаться от прежних установок на господство. Представление о виртуальной реальности и самоорганизующихся системах отбрасывает старое различие природы и культуры, ибо они оказались сторонами информации. Преодолевая односторонние воззрения материализма и идеализма, необходимо выработать оригинальный взгляд на культурные и природные объекты. Информационная материя, искусственные механизмы представляют собой реализацию инстанций души и субъективности. В ходе технической эволюции существенным образом оказался модифицированным классический образ мыслящего и переживающего Я.

Человек был и остается продуктом технологий очеловечивания, одомашнивания, социализации и цивилизации. Вместе с тем, признавая системно-функциональный подход к обществу, согласно которому определяющее значение и смысл происходящего задается институтами, следует помнить, что самые формальные и деловые отношения, тем не менее, зиждутся на очень интимных и глубоко человеческих связях. Человечность – это состояние техники. В раннюю эпоху примитивная техника формировала его хватательные способности. Но и по мере перехода ко "второй" технике" эти способности сохраняются в форме vita activa. Именно техника выводит человека из нечеловеческого состояния в человеческое. Техника не производит отчуждения, как не является причиной перверсий. Вместе с тем эти явления сопровождают технический прогресс.

Современность не есть что-то монолитное. Новые технологии соседствуют и сосуществуют со старыми. Несмотря на разговоры о том, что развитые страны занимаются «производством желаний», сектор реальной экономики развивается. Хотя деньги уже не добываются тяжелой физической работой, тем не менее, производительность труда остается решающим условием развития общества. Хотя войны становятся «электронными», участие в ближнем бою и жертвы среди населения остаются реалиями нашего времени. Это должно предостерегать от односторонних и однозначных оценок. Во всяком в случае, в России пока еще рано говорить о необходимости постмодернисткого мышления. Да и в Америке после теракта 11 сентября заговорили о конце мультикультурализма и о начале войны цивилизаций. Разумеется, не следует бросаться из одной крайности в другую, но ситуация весьма тревожная. Молодежь не желает служить в армии, а по окончанию университета норовит уехать в Европу. Да и те, кто остался, не любят матушку Россию, мечтают о европейских зарплатах и комфорте, требуют соблюдения прав человека и при этом не любят отечественную продукцию, предпочитая ей зарубежную. Мы восхищаемся внешностью фотомоделей, слушаем чужие песни и смотрим американское кино. Так нарастает кризис идентичности. Тот, кто предал и очернил традиции, уже не можем сказать, кто он. Пока до этого не дошло, ответственная часть российских интеллигентов предлагает срочно взяться за восстановление отечественных традиций. После распада СССР необходимо создание новой прочной иммунной системы, позволяющей сохранить себя перед натиском чужой культуры. Российский гражданин должен научиться любить себя, свою родину, гордиться своим славным прошлым. Только так он может избавиться от страха чужого, проявлением которого, собственно, и являются терроризм и фашизм.

Вместе с тем, предлагая в качестве лекарства лечения современности традиционные формы солидарности даже в сублимированной форме, нельзя недооценивать положительные качественные изменения коммуникативных трансформаций, смягчающих социальную ткань. Она становится более сложной, дифференцированной, в ней возможна игра и свобода. Старое понимание политического несовместимо с новыми технологиями. Генетика, информатика, нанатехнологии не взаимодействуют с традиционными практиками власти, также как открытый рынок не стыкуется с отношениями господства.

1 Бисмарк О. Мысли и воспоминания. Т. 1. ОГИЗ. М. 1940. С. 134

2 Луман Н. Медиа коммуникации. М., 1995. С. 190

3 Бадью. Можно ли мыслить политику? М., 2005. С. 44

4 Там же С. 41

5 Ницше Ф. Рождение трагедии. Соч. в 2-х т. М.. 1990. Т.1. С. 15

6 Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое. Соч. в 2-х т. М.. 1990. Т.1.С. 255

7 Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое. С. 445

8 Ницше Ф. Веселая наука. Соч. в 2-х томах. М., 1990. Т. 1. С. 495

9 Коллеж социологии. СПб. 2004. С. 127

10 См.: Фуко М. Нужно защищать общество. СПб., 2005. С.87

11 ^{Маркузе Г. Одномерный человек. М., 1994. С. ХIY – ХY}

12 Бодрийар Ж. В тени молчаливого большинства, или конец социального. Екатеринбург. 2000. С. 24

13 Там же. 58

14 Фуко М. Воля к истине. М., 1998. С. 192.

15 Хайек. Ф. Познание, конкуренция и свобода. СПб., 1999. С. 85

16 Там же. С. 68

17 Рорти Р. Случайность, ирония, солидарность. М., 1996. С. 90

18 Рорти. Р. С. 99

19 Аристотель. Соч. в 4 т. Т. 4. М.., 1983. С. 309.

20 Макинтайр А. После добродетели. Екатеринбург. 2000. С. 102

21 См. Деррида Ж. Другой мыс. Метафизические исследования. № 11. СПб., 1999

22 Когда попытались уже в конце ХХ в. раскопать, что же это был за человек, то оказалось, что никакого солдат Шовена не было, а история, обеспечившая автору учебника государственную премию, была заимствована из патриотической пьески.

23 Schmitt C. Verfassungslehre. Berlin, 1983. S. 231

24 Саид Э. Ориентализм. Западные концепции Востока. СПб. 2006. С. 10

25 Луман Н. Медиа коммуникации. М., 2005. С. 191

26 Кант И. К вечному миру. Сочинения. Т. 6. С. 308

27 Там же. С. 302

28 Луман Н. Медиа коммуникации. М., 2005. С.66.

29 Бурдье П. Практический смысл. СПб., 2000. С. 115

30 Барт Р. Мифологии. Избранные работы. М., 1989. С. 80

31 См. Макклюэн М. Галактика Гуттенберга. Киев, 2002.

32 Hobsbawms E. Age of Extreme. London, 1994

33 Sloterdijk P. Schaume. B., 2002. P. 682

34 Неклесс А. Конец цивилизации, или зигзаг истории. Знамя. 1998 № 1. С.169.