Политика и современность Знание и власть.

В академическом мире утвердилось выраженное М. Вебером либеральное мнение о неуместности выражения политических взглядов в университетских аудиториях, а также о независимости науки от ценностных суждений. Эти тезисы являются основанием доктрины об академической свободе. Но воплощаются ли и если да, то насколько, провозглашенные принципы на практике? Академическая свобода означает право профессора занимать любую позицию, в том числе и не совпадающую с государственной идеологией. Однако, как разоблачал Ницше, она есть ни что иное, как хитрая уловка государства, которое жестко контролирует образовательный процесс. Поэтому он предлагал занять более честную позицию учителя-вождя, который занят воспитанием породы государственных животных. От этого, полагал Ницше, выиграет и человек и государство.

Связь власти и знания представляет собой взаимозависимость. В конце концов, классы, власть, элита, общество – все это понятия, которые являются довольно сложными теоретическими конструктами. Их нельзя трактовать так, что они являются простыми знаками неких фактов или самоочевидных сущностей. На самом деле эти понятия вырабатываются, конечно, с некоторой заинтересованной точки зрения, но, тем не менее, они не отражают прямо и непосредственно интересы господствующего класса. При этом господствует тот класс, который задает свое понимание мира. И единственным классом, которому удалость навязать свой дискурс всему обществу в качестве обыденного и научного, изящного и морального, является буржуазия. При этом образы природы и государства – это продукты сложной работы, в том числе, и теоретической рефлексии. Таким образом, познание выступает важнейшей формой и инстанцией власти.

Эта тема стала актуальной сегодня. Наши политологи преодолевают старое субстанциалистское представление о власти и осознают, что знание выступает одним из ее медиумов. Как известно, язык – это различение и селекция, а не только средство сообщения. Точно так же знание – не простая констатация истины, а выбор и интерпретация. Само различие истинного и ложного определяется предпосылками, набор которых еще не до конца определен. Однако когда истина становится коммуникативным медиумом, т.е. используется для достижения единства общества, сомнения становятся невозможными. Если бы говорящие затеяли об этом дискуссию, то устранились бы тем самым от достижения главной цели коммуникации, а именно достичь соглашения и действовать на основе для всех очевидной истины. Конечно истина – это продукт коммуникации, но есть такие истины, которые сами выступают как ее условия. Они, как говорил Витгенштейн, свободны от критического сомнения и принимаются как достоверности. По его мнению, несомненные предпосылки – это семантические правила, определяющие описание мира. Мы верим, что существует объективная реальность, которая является более или менее упорядоченной. Однако в других описаниях мира дело может представляться по-другому. Сила таких правил, которые по большому счету остаются недоказуемыми, определяется институтами. Это обстоятельство стимулировало разработку теории дискурса, согласно которой высказывания являются выражением власти. По мнению М. Фуко, их значение задается институтами суда, школы, казармы и т. п. То, что мы называем окончательными, не подлежащими сомнению абсолютными истинами – это правила, задаваемые институтами.

Интересное продолжение сложная неопределенная и даже запутанная концепция знания-власти М. Фуко получает у его последователей. Э. Саид определил ориентализм как определенный способ отношения Запада к Востоку, которое оказывается, с одной стороны, колониалистическим, а с другой идентификационным. Восток характеризуется как соперник Европы, как Другой, который по принципу контраста используется для понимания собственной сущности. "Моя позиция, - пишет Саид, - заключается в том, что без исследования ориентализма в качестве дискурса невозможно понять исключительно систематическую дисциплину, при помощи которой европейская культура могла управлять Востоком – даже производить его – политически, социологически, идеологически, военным и научным образом и даже имагинативно после эпохи Просвещения."²⁴ Позиция Саида, если попытаться выразить ее кратко и без полутонов, состоит в том, что из-за ориентализма Восток не был свободным предметом мышления и деятельности. Этот тезис можно усилить: навязанный ориенталистикой образ Востока во многом определил самосознание его жителей, и это последствие было еще хуже, чем колонизация. Понятие Востока оказывается, с одной стороны, концептом, сложившимся как абстракт социально-политических практик Запада, а с другой стороны предпосылкой практик завоевания и освоения Востока.

Тезис о том, что знание – это форма власти слишком прямолинеен. Вообще говоря, у Фуко и, особенно, у его последователей все есть власть. Даже наша душа, движениям которой мы доверяем, это ничто иное, как изнанка власти. Н. Луман различает знание и власть как медиумы коммуникации и отмечает информационную зависимость властителя. "Даже если он в состоянии управлять всем, чем пожелает, этим еще не обеспечивается исполнение того, что он может захотеть пожелать."²⁵ Там, где экономика регулируется политическими средствами, возникает проблема получения экономической информации, независимой от собственных решений. Власть должна опираться на независимые от власти источники информации, ибо иначе любая информация оказывается властью.

С коммуникативной точки зрения власть рассматривается как система предписывания определенных правил. Проблема власти возникает в случае послушания приказу. Предпосылкой поведения становится послушание произвольному предписанию. Власть творит себя как медиум благодаря удвоению возможности действия. Развитию действий, желательных для одного, противостоит другой, угрожая санкциями. Форма власти – это различение между тем, что следует и тем, что не следует делать. Медиум санкций выступает как применение силы или увольнение с работы и т.п. Применение власти предполагает эффектиную форму сцепления предписаний и санкций. Таким образом политика основана не на отождествлении, а на различии знания и власти.