Феодорит Кирский. Архиерей и император

Феодорит Кирский (о нем см. выше) в «Церковной истории» описал известный случай с убийствами в городе Фессалоники при императоре Феодосии (379–395), ярко проявивший нелицеприятие святителя Амвросия Медиоланского и христианское послушание императора. Печатается по изд.: Феодорит, епископ Кирский. Церковная история. М., 1993. С. 191–194, 203.

V. 17. Фессалоники – город величайший и многолюднейший, он на­ходится хоть в Македонии, но считается главным городом и Фес­салии, и Ахайи, и других очень многих областей, состоящих под начальством префекта иллирийского. Однажды в этом городе произошло возмущение, во время которого некоторые прави­тельственные лица были умерщвлены и влачимы по улицам⁴⁴. При вести о том, воспламенившись гневом, царь не вынес его стремительности и не удержал уздою размышления, но дозволил ему произнести приговор казни. Получив такую власть, царский гнев, как самовластный тиран, разорвав узы и свергнув ярем ра­зума, обнажил неправосудно меч на всех и, вместе с виновными, умерщвлял и невинных, ибо семь тысяч человек было умерщвле­но, говорят, без всякого суда и без улики в сделанном преступ­лении: их подрезали все вместе, будто колосья на жатве.

18. Об этом достойном плача событии узнал и тот Амвросий, о котором я часто упоминал. Когда царь, прибыв в Медиолан, хо­тел по обыкновению войти в храм Божий, он встретил его в пред­дверии и воспретил ему вступить в священный притвор, говоря так: «Ты, кажется, не ведаешь, Государь, великости учинен­ного убийства. Разум твой и по успокоении гнева не помыслил об этом: высота сана, может быть, не позволяла ему сознать грех могущества; напротив, она-то, может быть, и омрачила силу рассудка. Но ты должен знать природу, ее смертность и тлен­ность, должен знать и прародительскую персть, из которой мы сотворены и в которую обращаемся, и, не обольщаясь блеском порфиры, ведать немощь покрываемого ею тела. Ты властвуешь, Государь, над единоплеменными, даже над сорабами, ибо один Владыка и Царь всех Творец всяческих. Какими же очами бу­дешь ты созерцать храм общего Владыки? Какими стонами ста­нешь попирать этот святой помост? Как прострешь руки, с кото­рых еще каплет кровь невинных убиенных? Как этими руками примешь всесвятое Тело Господа? Как к этим устам поднесешь честную кровь, когда нисшедшее из них слово гнева несправед­ливо пролило столько крови? Отойди же и не пытайся прежнее беззаконие увеличивать другими; прими вязание, которое Бог, Владыка всех, утверждает горе: оно целительно и доставляет здоровье». Уступив этим словам, царь, воспитанный в слове Божием и ясно понимающий, что принадлежит иереям и что царям, со стенанием и слезами возвратился в свой дворец. По прошест­вии долгого времени, ибо протекло уже восемь месяцев, насту­пил рождественский праздник Спасителя нашего, а царь еще си­дел во дворце, сетуя и проливая потоки слез. Видя это, Руфин, служитель, пользовавшийся особенным дерзновением пред лицом царя, так как был к нему очень близок, вошел и спросил о причине слез. А царь, горько вздохнув и еще более облившись слезами, сказал: «Ты все шутишь, Руфин, ибо не чув­ствуешь моих бедствий; напротив, я стенаю и горюю, потому что думаю о своем несчастии. Вот теперь и слугам и нищим отверзт Божий храм – и они входят в него невозбранно и умоляют сво­его Господа, а для меня и храм недоступен, и сверх того небо за­ключено, ибо я помню глас Господа, который ясно сказал: «его же аще свяжете на земли, будет связан на небесах»⁴⁵, «Так я побегу, если тебе угодно, – сказал Руфин, – и на­стойчиво буду убеждать архиерея, чтобы он разрешил твои узы», «Не убедишь, – сказал царь, – ведь я понимаю справедливость Амвросиева приговора: и благоговение к царской власти не по­зволило епископу нарушить закон Божественный». Когда же Ру­фин, после долговременных увещеваний, действительно обещал преклонить Амвросия, царь приказал ему скорее отправиться, да и сам, обольщаясь надеждою и веря обещанию Руфина, через несколько времени последовал за ним. Но божественный Амв­росий, увидев Руфина, вдруг сказал: «Ты, Руфин, подражаешь бесстыдству псов, ибо, присоветовав такое убийство, стираешь стыд с чела. Столько неистовствовать над образом Божьим, ты даже не краснеешь и не трепещешь». Когда же Руфин стал умо­лять и сказал, что царь придет, воспламененный божественной ревностью, дивный Амвросий продолжал: «Я наперед говорю те­бе, Руфин, что не позволю ему вступить во священное преддве­рие. А если царскую власть он превратит в тиранию, то и сам с радостью приму заклание». Услышав это, Руфин через кого-то дал знать царю о намерении епископа и убеждал его оставаться в своем дворце. Но царь, известившись об этом уже среди пло­щади, сказал; «Пойду и приму достойное уничижение». Когда же он дошел до святой ограды, то в Божий храм не вступил, а на­правился к архиерею, который тогда находился в доме приветст­вия, и умолял его разрешить себя от уз. Амвросий назвал этот приход тиранским и говорил, что Феодосий восстает против Бога и попирает его законы. А царь сказал: «Я не восстаю против по­ложенных законов и не покушаюсь беззаконно войти в священ­ный притвор, но хочу, чтобы ты разрешил меня от уз и, размыс­лив о человеколюбии общего Владыки, не заключал для меня двери, которую Господь отверз всем кающимся». «Какое же принес ты покаяние после такого беззакония? – спросил архи­ерей. – Какими лекарствами врачевал ты неизлечимые раны?» «Твое дело, – отвечал царь, – и указать, и растворить лекарст­ва, и врачевать неисцелимое, а мое – принимать предлагаемое». Тогда божественный Амвросий сказал царю; «Так как судить ты дозволяешь гневу, и приговоры у тебя произносит не рассудок, а гнев, то напиши закон, которым упразднялись бы и отменялись оп­ределения гнева, и пусть приговоры суда о лишении жизни или имуществ остаются в протоколах тридцать дней, ожидая, пока обсудит их рассудок. По прошествии же этого времени люди, производившие следствие, пусть покажут тебе свои мнения – и тогда, по успокоению гнева, рассудок будет судить сам по себе и, рассматривая дело, увидит, справедливы ль те приговоры или несправедливы. Если он найдет их несправедливыми, то, конеч­но, разорвет написанное, а когда – справедливыми, то утвердит, и такое число дней не нанесет вреда правдивости следствия». Приняв этот совет и нашедши его прекрасным, царь немедленно приказал написать закон и утвердил его собственноручной под­писью. Когда же это было сделано, божественный Амвросий разрешил его от уз. После сего благовернейший царь осмелился уже войти в Божий храм и молился Господу, не стоя даже на коленях, но приникнув главою к полу и повторяя слова Давида: «прильне земли душа моя: живи мя по словеси твоему»⁴⁶. Он испрашивал себе прощение, терзая руками свои волосы, ударяясь челом и обливая помост потоками слез. Потом, когда время призывало к принесению облаток на священную трапезу, он встал и с не меньшими слезами приступил к алтарю, сделав же приношение, стал, по своему обыкновению, внутри за решеткою. Но великий Амвросий и тут опять не промолчал и дал ему понять различие мест. Он сперва спросил: «Что ему нужно?» Потом на ответ царя, что он ожидает принятия Божественных Тайн, объявил ему через служившего старшего дьякона, что «внутреннее, Государь, доступно только иереям, а для всех про­чих недоступно и неприкосновенно, а потому выйди и приоб­щись, стоя вместе с другими, ибо порфира делает людей царями, а не иереями». Правовернейший царь с кротостью принял и это внушение, сказав в ответ, что он остался внутри за решеткою не по дерзости, а по обыкновению, существующему, как известно, в Константинополе. «Впрочем, я обязан быть благодарным и за это врачевство», – прибавил он. Такой-то великой доблестью сияли и архиерей и царь. Я удивляюсь обоим – и дерзновению одного, и благопокорности другого, удивляюсь и теплоте ревно­сти в первом, и чистоте веры в последнем. Эти самые правила благочестия, принятые от великого архиерея, царь сохранил и по возвращении в Константинополь, ибо когда один божественный праздник призвал его в храм, то, принесший дары ко священной трапезе, он тотчас же вышел. И когда предстоятель церкви (а предстоятелем был в то время Нектарий⁴⁷) спросил: «Почему ты не остался внутри?» – он, вздохнув, сказал: «Едва, наконец, уз­нал я различие между царем и иереем, едва нашел учителя исти­ны. Понимаю теперь, что один Амвросий достойно называется епископом». Столько-то полезно бывает обличение, произноси­мое мужем, сияющим добродетелью! <…>

25. … Царь заболел и свое царство разделил между сыновьями: старшему отдал он собственную свою об­ласть, а младшему скипетр Европы⁴⁸, и убеждал обоих хранить со­вершенное благочестие, «ибо благочестием, – говорил он, – и мир блюдется, и война прекращается, и неприятели обращаются в бегство, а трофеи воздвигаются, и приобретается победа». Дав такое наставление детям, он скончался и оставил по себе при­снопамятную славу⁴⁹.