§ 2. Выражение всеобщего правопорядка в позитивном праве и возведение господствующей воли рабочего в степень закона.

Человеческая мысль не знает покоя. В то же время человек, выступая в качестве конечного существа, жаждет успокоения. Вся мировая история – это зафиксированная в человеческой памяти линия повествования, поиска странником приюта от бед, печалей и невзгод; места, где бы он смог скрыться от своей тени¹⁴⁴. Человеком владеет порыв к сотворению самого себя; он хочет посмотреть на себя в зеркало культуры и сказать: «Это хорошо»¹⁴⁵. Однако преимущество и одновременно граница человеческого разума, дающее ему бесконечное потенциальное богатство, заключается в постоянном отправлении от уже достигнутого пункта своего развития, постоянное расширение поля работы, в смене и ускользании горизонтов события, феноменов духа. И каждое произведение духа человеческого, будь то книга, государство, речь оратора или закон , живёт в «других» иной, своей жизнью, отличной от жизни создавшего его, от его замыслов и дерзаний. Вот почему поэты философы на разных этапах пути столь часто бывают недовольны созданным ранее, в «молодые годы», у истоков их творчества. Они смотрят на свои муки и достижения как на ошибки, школярство, плохо сделанную работу и даже, как Франц Кафка, завещают друзьям и близким по духу товарищам уничтожить плоды развития их индивидуального духа. К счастью, последняя воля человека не отличается от всех прочих его частных волеизъявлений и не может стать абсолютной, всесильной и сокрушающей саму себя волей. Проще говоря, она чаще всего не достигает степени реализации. Окружающие субъекта, конкурирующие с ним волящие субъекты игнорируют проявления его воли. Так возникает, крепнет и растёт здание человеческой культуры.

Диалектика духа вовсе не всегда была чем-то самоочевидным. Будучи же открытой, она стала всеобщей категорией бытия и сознания, изначальным проявлением мышления, подобно идее Истины. Истина самодостаточна, но и неистинное – нечто реальное и несомненное. То, что есть и подвержено становлению, - позитивное, данность и объективность, но как предметное оно – неистинное, подвергаемое осознанию, снимаемое в разуме, отрицаемое действительностью – негативное. Высказываемое о позитивном ограничено моментом актуализации и, несмотря на возможность реактуализации, - зыбко и ненадёжно. Высказанное негативное – абсолютно, несомненно, в некотором роде непреходяще, но пусто, бессодержательно, мёртво и бесцельно. Что же говорить мыслящему, если невозможно сказать истину, непереносимо говорить о Ничто и невероятно, разрушительно молчать? Как познать действительность истории как реальность духа и не перечеркнуть познанное в отчаянном импульсе освобождения разума от оков животной природы? Как преобразить неистинно сущее в его инобытие, не поддавшись безмолвному очарованию небытия? Есть ли опосредующее сущее в переходе от символической системы позитивности, умирающей в духе закона, к универсуму осмысленного означаемого, к «живой жизни», к воле как пульсирующему нерву целого, космоса; к единению человека с сообществом равных субъектов единственной истории, истории «единственного»¹⁴⁶, духа? И может ли «единственный» стать собственником, обрести право собственности на самого себя.

Проблемным является установление самой некой картины мира, соответствующей уровню самосознания человека, глубине освоения им внутреннего пространства бытийного определения, то есть порядка. Оформление сущего в порядок бытийной истины – это открытие права, правопорядок. Предварительно требуется «уловить» определяемое сущее, сделать возможным его фиксацию наблюдателем, регистрацию разумом, выступающим в данном процессе своеобразным прибором учёта, счётчиком появляющихся в поле сознания феноменов опыта. Сущность правовой реальности столь же подвижна и многопланова, как и понятийно оформленное невоспринимаемое явление регистрации атомного ядра, живого организма или языковой системы. Дл её изучения требуется предварительно выяснить те фундаментальные допущения, на которых основана процедура внимательного уловления, увлечения материалом восприятия. Допущения, обосновывающие возможность познания, схожи со способностью человека к принятию самого себя в другом, к любви в широком смысле слова и любовному влечению. Последнее отличается от базовых биологических закономерностей проявления индивидуумов (инстинктов) духовной природой первичного импульса.

Первичным импульсом человеческой культуры является воля. В придании её объективациям статуса предметов научного исследования, в осознании бытийной силы воления и в понимании воли как философской категории состоит главная заслуга «философии жизни» и философского иррационализма. Отвлекаясь от различных определений воли у Шопенгауэра, Гегеля, Ницше, Бергсона и других философов, можно заметить некую константу категориального плана: деятельного субъекта, превозмогающего как свою отдельность от объективности мира, так и природу собственной субъективности. Для новой формы (Gestalt) деятеля субъект-объектные границы всех возможных отношений и со-отношений уже непригодны. Даже логика абстрактного движения разума к понятийной определённости перестаёт быть адекватной диадическому противопоставлению. Примером служит членение логики в известном сочинении Гегеля¹⁴⁷. Если в классической философии главной задачей являлось восполнение недостаточных потенций человеческого ума до уровня, на котором они станут пригодны для открытия и умозрительного созерцания гармоничного целого бытийного универсума (в стройной системе категорий разума Канта или в прорыве посредством метаструктур языка к всеохватной мощи и ритму поэзии¹⁴⁸ у Ницше, Хайдеггера, Ф.Г. Юнгера), то на постклассическом пространстве философствования важнее стал достигаемый (хотя бы в качестве идеала) прорыв деятеля к практике. Деяния человека превысили по масштабу его способность к рационализации своей стремительностью и насильственностью. Разум более не двигается поступательно к цели освоения категориального инструментария, который им же и изобретён. Новые категории яростно захватили мышление времени, иногда творя невиданные по изысканности вещи, новые сокровища ценностей, а иногда – уродуя мышление, добровольно или принудительно принявшее их, до неузнаваемости. Дважды два теперь может ровняться и четырём, и семи, и шестидесяти – если это будет санкционировано сверхрациональностью новейших структур и принципов управления человеческой действительностью. Возникает сеть вопросов и ответов, распутать которую кажется нереальным, равно как и разорвать, так как она – сам разум. «Ответ не приводит внутреннее беспокойство вопроса в состояние покоя; в том, что касается этого беспокойства, ответ представляет собой не более, чем паллиатив. Таким образом, вопросы кружат не вокруг ответа, а вокруг беспокойства и вызываемой им неудовлетворённости; потребность в вопросе возникает из-за ощущения неудовлетворённости, которой нет конца. Конец ей кладёт лишь смерть»¹⁴⁹. Однако даже подобное утверждение оказывается слишком оптимистичным. Смерть ничему не кладёт конец и сама не является завершением чего-либо. В мышлении нет места смерти ни как реальности, ни как понятию. Предел пределов неопределим. Никакое усилие неспособно позволить негативному мышлению превзойти само себя. Человек, вопрошающий о смысле, не получает ответа или слышит: «У происходящего нет смысла». Но подобная однозначность менее, чем что либо, способна претендовать на значимость как всеобщее завершение. Мысль о конце способна облегчит «начало конца», инициировать его, но это ничего не меняет в силе, продолжительности и мучительности вопрошания о смысле конца мироздания, об основах миропорядка в его бесконечной конечности, вневременной вечности.

Противоречия просты и они подлинно сущее. Они – сущее бытие. Такова универсальность философского постижения современного мира. Какую бы область (регион) бытия мы ни брали, нет пути, не ведущего от ясности и простоты безмысленной и бессмысленной символизации и систематики к противоречию как регулятивному принципу реальности. Мышление, соприкасаясь с реальностью в языке, раскрывает саму реальность как разумную самобытную сущность, не поглощаемую языком и существующую вне его. В плане социального взаимосуществования бюрократия, переживая исторический момент крушения абсолютистских структур власти, стремиться приспособиться к ситуации, когда непосредственное управление в соответствии с законом (а бюрократия для абсолютизации своей субстанциональности нуждается в объективном стандарте легитимности), становится деятельностью, не поддающейся строгому нормированию. Возрастающая масса юридических предписаний не ведёт к лучшей или даже просто более полной урегулированности сфер общественных отношений. Напротив, увеличивается число пробелов, слепых зон, открытых произволу частичных центров управления (группы влияния). Имеются законы «прямого действия», но для того, чтобы действие выразилось в результате, поддающемся регистрирующему восприятию, требуется сложное опосредование рядом соподчинённых юридических установлений, нормирующих актов, каждый из которых исходит из нормы, ориентируется на неё, но не воплощает саму норму в её потенциальной, нереализованной форме, доступной понятийному анализу. «Общая норма» неконкретна и не обладает чёткостью, необходимой для реализации решения. Конкретное же решение, хотя и ссылается на общие принципы права и более определённые дефинитивные элементы «норм» меньшей юридической силы (санкции, указания на сроки реализации решения, акты персонифицированного информирования), не связываются с ними строгой, последовательной связью. В современном мире каждый член государственно организованного общества (обязательно юридизирующего правила управления своими элементами) обладает чрезвычайно широко определяемым правовым статусом. Права и обязанности, взаимообуславливающие друг друга, скрепляющие индивидов сетью правовых отношений, отрываются от социальной эффективности отношений. Правовая система переориентировалась с цели достижения равновесия общественных интересов и определённости международно-правовой ситуации на цель обоснования, сведения воедино принципиально неопределённого понятийного центра властной иерархии с совокупностью решений представителей аппарата государственной власти, чей авторитет неперсонифицирован, обезличен и вне вышеуказанного неопределённого центра не имеет никакого содержания, безосновен, лишён традиции.

Вышеуказанная потеря юридическим универсумом теологической (по терминологии «Политической теологии» Карла Шмитта) изначальности и составляет сокрытую за завесой слов оторванность от традиций мышления социальности человека, его публичной природы, выражающуюся в негативном характере нормативности закона. По большому счёту непротиворечивы только «негативные» запрещающие нормы, напрямую опирающиеся на силу принуждения, называемую в соответствии с общепринятым словоупотреблением «государственным», хотя государство зачастую не является центром, объективно осуществляющим принуждение. Государство, отказываясь от централизма власти в пользу аппаратной структуры и систематичности, планируемости управления и исчислимости результативности действия, перестаёт быть суверенным целым и уже нельзя сказать, что принуждает именно государство. Государство и не предписывает, в строгом смысле этого слова образ действий, не устанавливает рамок социальности. Распадаясь, дифференцируясь на «ветви власти», на иерархизированную систему ведомств, министерств, государственных учреждений, государство перестаёт быть метафизической сущностью, персонифицированным деятелем. Государство не олицетворяется никем конкретно, в том числе и главой государства, так как глава государства выступает в качестве единоличного государственного органа, не действенного в отрыве от общей системности аппарата. Как человек вытесняет потусторонние данности (боги, духи, иной мир) из сферы исторического действия, преобразуя теологию, служащую началом философии, в философскую антропологию, так и государство из субъекта права, самоопределяющегося в действии, в истории переходит в биологическую множественность, собственно «органическое». В этом смысле лишь современность породила истинный органицизм в политической теории. Ведь любой живой организм состоит из многих соподчинённых и взаимосвязанных систем органов и тканей, множества клеточных структур; каждое из этих подъединств объяснимо только из общей природы живого и из понятия единого организма. Жизнь и жизненное начало не требует объяснения в рамках науки. Философия же идейно трансформирует живое в понятийную всеобщность систематического мышления. Левиафан же Томаса Гоббса – это известная форма метафизического субъекта действия; некая попытка сохранить деятельность, активность за «создателем вселенной» после её сотворения, пусть и в качестве всего лишь инженера, конструктора мирового механизма¹⁵⁰ или просто «рабочего», обслуживающего эту машину и не имеющего ни малейшего представления о её происхождении, устройстве и возможностях.

Законодательная власть претворяет волю народа (источник права) в норму, подходящую форму для функционального использования объектов материального мира. Норма закона – инструмент орудие действия и схема всеобщности властного решения. Правоприменитель (каковым является каждый человек, действующий в сфере правоотношений, то есть, в рамках современного этапа развития общества, любой человек в любой момент своей жизни), руководствуясь нормой как предписанием, инструкцией по эксплуатации аппаратного средств достигает определённого юридически значимого результата, что вполне может сочетаться с фактической безрезультатностью, бесполезностью и формализмом операционализма. Суть бюрократизма в том, что его учреждения для продолжения собственного существования не нуждаются, строго говоря, в существовании внешнего мира; ему достаточно своего собственного существования и наличного повода для продолжения документооборота. Точно так же правовая система (или праворегулирующая систематика) при достижении известной (неограниченной потенциально) степени сложности в техницистском, технократическом обществе замыкается в собственных дефинициях и структурных связях и не требует более эффективности осуществляемого на её почве регулирования общественных отношений. Предоставление прав человеку – достаточная мера по совершенствованию общества и веский повод для издания нормативно-правовых актов, создания бюрократических инстанций для «исполнения законов» и ещё одной или (сотни подобных) инстанций, - для «контроля за их исполнением» и «надзора» за контролирующими инстанциями.

Вот почему только запрет действенен, о только наказание – реально ощутимо. Отсюда – столь большое внимание уголовно-правовой политике, процессуальному регулированию деятельности следственных органов и судов, ужесточению или смягчению наказаний, изменению их системы. Общество восприимчиво к запрету, он ей понятен. Запрет позволяет, даже в случаях его нарушения, оставаться на твёрдой почве установленных, ясных понятий¹⁵¹. Социум интересует проблема преступления, личности преступника. Феноменологические элементы преступного события – неизменный предмет научного интереса на протяжении веков. Люди хотят иметь по этому поводу мнение, требуют информации, которую общественное сознание могло бы обработать. И они получают информацию вместе с правилами, алгоритмами её обработки, схемами её интерпретации. Средства массовой информации предоставляют данные и трафареты для оформления акта суждения; формы, с помощью которого прессы административного авторитета изготовляют стереотипы мышления, чаще всего и являющиеся собственно нормами, регулирующими общественную жизнь. Движение статичных форм общественного сознания именуется правовым воспитанием, формированием правосознания народа.

Богатство мирового исторического опыта оформления всеобщей воли народа (истинного законодателя при деперсонифицированной суверенной власти), пройдя через отбор с позиции эффективности согласования теоретического юридического мышления с данностью системной бюрократии, сводится к организации представительной демократии. Парламенты изготавливают масс несогласованных (противоречивых и не ставящих целью разрешение общественных противоречий) нормативных источников. Идейная строгость сочетания юридических дефиниций оптимальна для выстраивания цепи претворения общих принципиальных начал в действие представителя уполномоченного правоприменительного органа, то есть государственного служащего. Средства никогда не бывают адекватны целям, все методические управленческие рекомендации не рассчитаны на применение на практике. И тот факт, что начало и конец цепи этих превращений воли законодателя в действия правоприменителя никогда не соединяются, оптимален для отрицающей понятие политическое системы аппаратного управления государством. Главное в этой системе – как можно большее число звеньев, связывающих структуры власти, наивысшая сложность этих связей, а не итоговая целостность государственно-правовой системы. Выстраивается совокупность суждений, юридических квалификаций, охватить которую взглядом полностью не под силу даже её создателям. И усталое индивидуальное человеческое и общественное сознание соглашается с тем, что должное актуально есть, обладает полнотой бытия и как сущность действенна.

В непубличных отраслях правового регулирования вышеприведённый тезис более очевиден, так как менее очевидна цель регулирования. Гражданско-правовые институты, такие как собственность, демонстрируют формальную, пустую содержательность, ибо вне нарушения их нет как позитивной данности. Есть только череда сменяющихся договорных форм, актов оформления права. Нарушение же прав, предусмотренных гражданским законодательством, например уже упомянутого права собственности, - это либо подлежащее урегулированию договорное разногласие (то есть та же «обычная» норма, пусть и сформулированная судом в крайнем случае нарушения, властное предписание в действии), либо – уголовное преступление (формально юридически оформленная возможность властного принуждения к исполнению положений гражданского договора). Вещные права производны от владения вещью в смысле определения её судьбы, произвольного включения вещей в хозяйственны процессы и изъятия из них, выявляющих властную волю хозяина вещи. На различны корни частно- и публично-правовых институтов указывали многие европейские правоведы, в том числе и Карл Шмит. Частное право закрепляет господство человека над вещью, порядок присвоения богатств. Для власти тиранической, подобной власти в античном Риме периода империи, важна прочность и гарантированность личного господства, а для этого необходимо обеспечить, чтобы вещью вообще хоть кто-то управлял. При этом персональный состав господ вещей не важен. Главное –постоянство господства, его длительность и приемлемость. А если дедо обстоит именно так, то требуется гарантировать права собственности всех тех, кто уже обладает собственностью на момент возникновения централизованных бюрократических структур государственной власти. Тогда они (собственники) будут, скорее всего, способствовать личному существованию властвующего субъекта, что тем более просто, так как император как суверен – это скорее бог (абстракция), которая не может потерпеть крах, разрушиться от действий людей, потому что не они придали божеству первоимпульс, начали перводвижение его субстанции. Фридрих Георг Юнгер, брат Эрнста Юнгера, крупный теоретик движения «консервативной революции», писал по этому поводу следующее: «Юристы говорят о вещных правах», и эти вещные права отражены в вещном праве (Sachenrecht), обязательном корреляте права личности. Когда исчезает лицо и соответствующее право, исчезают и предметы, а с ними – право, регулирующее эту сферу. Ведь предметы есть лишь там, где есть лица»¹⁵². Указанные Ф.Г. Юнгером лица – это сильные люди, крупные собственники, и на их сохранение в качестве социальной группы направлена вся деятельность по управлению сложным механизмом, перерабатывающим материю мира в экономические блага и средства оборота. Для утверждения авторитета в сознании человеческих масс, приводимых в действие производственными механизированными комплексами отраслей экономики, олицетворяемыми магнатами, «капитанами бизнеса»¹⁵³, используются способности, красноречие и хорошо оплачиваемые трудовые часы юристов. Каждое дело, выигранное этими наёмными творцами легальности, подобно величественным статуям, шедеврам архитектуры и живописи, создававшимся мастерами эпохи Возрождения для могущественных удельных князей, герцогов, прочих феодалов. Феодализм частноправовых форм – это феодализм в чистой своей форме, без примесей сторонних исторических факторов, искажавших его понятие в более ранние эпохи человеческой истории. Всевластная экономическая администрация (современное государство) позволяет ему продолжать существовать и усиливать свою мощь, цементировать свои основные структуры. В сравнении с экономическим феодализмом капиталистического государства новейшего времени меркнет вся роскошь и беззаконие средневекового феодализма, потому что, в отличии от средневековья, деспотическое политическое правление обеспечивается экономикой технической промышленной эксплуатации всё возрастающей массой материальных ресурсов, используемых как резерв сил для продолжения существующим политическим строем борьбы за собственное существования, ведущейся с остальным обществом в его стихийных и органически-организованных формах. На этой ресурсной базе осуществляются всё более амбициозные мобилизационные акции, технические проекты покорения природных и социальных сил, сознательных и стихийных энергий человеческого труда.

Атомы капиталистического (бюргерского) общественного строя – капиталисты - в процессе распорядительной деятельности, оперативного управления ресурсами государства соединяются в сообщества (деловые объединения, бизнес-клубы, торговые и финансово-промышленные палаты), служащие каркасом властно-государственного бюрократического аппарата. Так же атомный реактор, использующий цепные реакции распада, обладает корпусом с повышенными прочностными характеристиками. И туда, где наёмные мастера юридической софистики и схоластики (адвокаты, корпоративные юристы, а равно – судьи, прокуроры, служащие государственных органов, осуществляющих уголовное преследование) не способны изготовить ткань сакральности, служащую покровом институтам взаимного подавления людей, отчуждения и эксплуатации человека, приходят менее искусные, но облачённые большей властью, бескомпромиссные и разрушительные по своему воздействию машины силового подавления. Сила используется там, где нельзя связать безупречной цепью логических заключений «священный» источник правового нормирования (принципы права) и экзистенциальный факт экономической аккумуляции ресурсов в персоне капиталистического деятеля. Механизмы, воплощающие эту силу, деперсонифицированны, безлики, а потому – особенно мощны и устойчивы. Персонал, обслуживающий эти механизмы, лично не важен. Поэтому конкретные деятели власти, должностные лица и правоприменители часто делаются несменяемыми. Несменяемость – по сути то же, что и частая смена исполнителя, то есть – безразличие к его (исполнителя) «второстепенным характеристикам», не имеющим прямого отношения к исполнению им властно-распорядительной функции. Несменяемость выбрана инженерной элитой государства просто потому, что власть должна всё-таки отличать носителей её полномочий (аппаратных функционеров), гарантировать их статус и положение, воздавать им по заслугам, обеспечивая спокойствие за собственное будущее. Так – удобнее. Государство тем самым хотя и не достигает автоматически, но активно постулирует свою более изначальную (по теории самопонимания власти) по сравнению с гражданским обществом ценность, субстанциальность. Лица здесь так же безразличны, как и в вещном праве. Право собственности в цивилизованном мире перестало распространяться в их личностном измерении не из-за торжества равенства и гуманизма, как бы ни хотелось в это верить, а благодаря победе стремления властной организации (государства) к юридически идеальному оперативно-командному языку: понятие вещи очистилось, обеспечено более обоснованное господство экономически деятельного субъекта на вещами в их совокупности (в вещную совокупность фактически включается масса «простых» людей).

Функционеры государства, его «слуги», принуждают, исполняют решения вышестоящих начальников, транслируют традиционные схемы социального поведения на всё новые и новые сферы усложняющейся жизни общества. Сложность внешнего общественного бытия людей возрастает параллельно с упрощением их внутреннего интеллектуально-эмоционального существования. И функционеры олицетворяют ту институциональность, которая всегда была характерна для человеческого общества, то постоянство сущности и материи человечества, которое, в частности, делает возможной индивидуальную и общую историю как историю самотождественных единств (человек, социальная группа, нация). Человек хочет развиваться, увеличивать свои знания, физическую мощь и социальный авторитет. Это возможно только при непрерывном изменении духовного сущего. Но для прочности владения своим достоянием человек и более крупные социальные комплексы должны сохраняться, быть относительно устойчивыми. Это постоянство зовётся характером, человеческим и национальным, и без него во времени вместо человечества существовал бы фантом. Человек без характера – вид животного, вневременного и безисторичного. Если реальность не такова, значит человеческий характер – нечто действительное и значимое; одновременно – подверженное искажению.

На более ранних этапах исторического развития баланс в отношениях общности и частного человека был смещён к полюсу общности. Это проявлялось в том, что индивидуален был не каждый частный человек, сколько общности. Вначале были племенные общности, затем – духовно-родовые (например, община во Христе). Человек был индивидуален лишь в той мере, в какой воплощал сущность божественной любви и свободы. Но Христос, видимо, «переоценил» потенциал человечества, ожидая открытия им истины света и добра. Он «запоздал» со своим вторым, окончательным пришествием, когда он должен был взять на себя бремя правления людским миром, так как он есть богочеловек. Руководствуясь свободным разумом, человек открыл не божественную истину, а физические законы (функции), с мнимой очевидностью обнаруживаемые исследователем в природе. Исходя из здоровой и биологически полезной потребности забывать¹⁵⁴, человек сделал из божественных преданий сказки; из понятия мудрости (способности каждого человека хорошо исполнять своё дело) родилась техника (реализация всех прикладных потенциальных возможностей объекта в границах его бытийной определённости). Деятельный человек технического мира отделён от общности, которая свелась к простой форме упорядоченности отношений. Общность более – не коллективный индивид, а объединение функций, скреплённое только общей целью воспроизводства в расширенном масштабе материальных условий существования. Перед нами вновь возникает абстрактная категория одной из версий диалектики, вернее – вульгаризированный вариант одной из версий (марксизма). Маркс только визуализировал то, что уже наличествовало в истории как данность. Функции в обществе выполняются не отдельными личностями, а незамкнутыми коллективными образованиями-корпорациями (сословиями). Отдельный представитель рода человеческого трудится, исполняя приказ. А функционирует именно корпорация, обладающая определённы статусом, правами и обязанностями, определённым же образом наличествует в символическом пространстве власти, наделяя своих представителей частью собственной самости. Самость – особенность и принадлежность корпорации. Она – истинное лицо, а значит собственник, творец, владелец и распорядитель вещности. Движущая сила корпоративного бытия – представитель корпорации. Хранитель её духа – глава (индивидуальный или коллективный). Маркс называет корпорации классами. Это добавляет существенные нюансы содержания, но принципиально не изменяет смысловую размерность понятия «корпорация».

В итоге получается социальная модель, схожая с политической моделью современности – функционалистским государством. Схема социума не дублирует и не повторяет политическую схему; но верно и обратное. Государство искусственно, так как искусственен сам социум. Однако социальность – не активное начало. Она не деятельна, более статична, чем сама неподвижность. Только государство придаёт социуму его уникальность, создаёт его динамический стереотип. Иначе и быть не может. Как только человек перестаёт олицетворять собой индивидуального свободного деятеля, то уже никакие его коллективные эманации не способны жить самостоятельно, иметь цель и развиваться, не понуждаемые к этому извне. Государство и есть такая понуждающая (принуждающая) инстанция, внешняя сила. Оно – фундамент, на котором только и может быть построено здание культуры, нации, политической публичности. Оно отождествляется с источником гражданственности, политической добродетели, мужества. Государство – воплощение мечты о «золотом веке», схваченная разумом. Это развитый образ процветающего античного полиса, мощной республики, помещённый в эргономическую оболочку, растиражированный и носимый в себе всяким восприимчивым к духу истории и традиции человеком. Этот образ носим у самого сердца – рядом с бумажником и водительскими правами. Проблема заключается в излишней объективности бытия государства и субъективной сентиментальности идеализации, связанных с его формальными структурами. А так же в том, что иллюзии, несмотря на свою нереальность, не менее способны определять общественную и частную (личную) жизнь людей, чем вечные и научные истины о человеке, «естественные» права и законы высшей пробы и высшей же авторитетности¹⁵⁵. Абстракция гражданского общества в теории одушевляется абстракцией государственного механизма. Лишь замкнутость диады «общество-государство» препятствует её разрушению вместе с массивным понятийным аппаратом, на ней основанным. Минимум духа, не могущий исчезнуть из человеческой экзистенции, создаёт иллюзию (современную и древнюю одновременно), что мир «не так уж и плох» и дела человечества определённо «налаживаются». Большие деловые люди владеют собственностью, миром как своим; политики управляют аппаратом принуждения, регулируют циркуляцию общественных энергий, получая взамен часть (весьма значительную) материальных благ (национального дохода), тогу великих политических деятелей и приятные для слуха хвалебные песни, изготовляемые и исполняемые искусными творцами общественного величия – идеологами модерна и постмодерна духовности. Жизнь развивается, но значит ли это, что она сущностно богата? Вероятнее всего – нет. Можно говорить о том, что для воссоздания верной картины действительности нужно подвергнуть рационалистическую оптику обратному искажению. То есть понять «белое» как «чёрное»; прогресс как регресс и наоборот. В классическом современном описании развития человечества имеется строгая последовательность: от архаического (иерархизированного, теократического) общества через сословное к классовому (ил даже постклассовому); от первобытности через средневековье к правовому буржуазному государству. Второе выражение цепи условно верно, так как ориентируется на чистую временность, которая необратима и линейно прогрессивна. Но вот первое выражение верно скорее в своём обратном прочтении. В метафизическом плане человеческое общество движется от сложной рациональности древности и античности к сословно-корпоративному строю властно-имущественных иерархий. То, что завершиться это движение «новым варварством», новой архаикой и дикостью, - не является в достаточной мере несомненно установленным фактом, но это более чем вероятно. Исток сословности можно уверенно зафиксировать в эпохе нового времени и буржуазных революций, а не в средневековье. Средневековье – период непосредственности власти и принуждения, но отнюдь не жёсткой сословности и подавления личности. По крайней мере, эти черты не главенствуют. С усложнением общественно-политической механики в новейший период мировой истории сословия (корпорации) истинно оформляются, осознаются как реальность и самоизолируются, вступая в соглашение с машиной государства. Корпоративность получает от государства гарантии прочности и, стабильности и защиты вещности от посягательств со стороны радикального мышления эпохи; сама же взамен служит дополнительным средством контроля за человеческой массой и распределения сил «рабочих» (деятелей общества в юнгеровской интерпретации). Экономика интенсифицируется, обретает мощь; социальность деградирует и движется к гибели.

Иллюстрацией служит оформление сословия «служителей закона», корпорации юристов. Истинными мастерами схоластики являются не средневековые учёные-юристы и теологи, а юристы промышленной эпохи (адвокаты, судьи, делопроизводители министерств и ведомств, государственные советники и профессора права). Если для законодателя простота и ясность норм закона и были ориентирами, идеальными целями регулирования, то эти времена явно прошли; вместе с эпохой революций закончилась и приверженность такого рода идеалам. В средние века казуистическая мощь нормативности была велика, но не безгранична. В крайнем случае человек или отдельная община могли силовым путём разрушить норму, возвести свою волю в ранг закона. Так протестанты (еретики, сектанты, религиозные реформаторы) посредством деструкции католической догматики создали автономные церковные организации, в основе которых лежали ответвления рационализированного учения Христа. Религиозные войны были этапами этого процесса, а результатом явился современный мир без веры.

Позитивный же закон, начиная с политической реакции во Франции 1790-х гг., не знает из своей сферы никаких исключений. И, в отличии от религиозных вопросов, на юридические вопросы универсально отсутствуют ответы. Этому универсализму не мешает и национальный язык законодательства каждого из самостоятельных суверенных государств. Юристы разных стран поймут друг друга без языковой транслитерации. Непосвящённый в тайны закона человек не поймёт своего национального правоведа, несмотря на общность языка. Разница с прежними эпохами в том, что без посредства юристов невозможно добиться реализации естественных и данных государством всеобщих прав, отстоять свой законный интерес, собственность, добиться возмещения причинённого вреда и восстановления честного имени. И даже собственно правовые знания вторичны. Гениальный правовед, выдающийся судебный оратор будет столь же малой величиной, как и малограмотный крестьянин, если юридическая корпорация не признает его своим полноправным членом, или исключит из своих монолитных рядов. Нельзя «уйти в леса» вместе со своей семьёй и соседями. Либо леса уже вырублены, либо люди становятся слишком изнеженными в условиях развитой цивилизации. Цивилизация одним даёт различные материальные блага, другим – иллюзию служения высшим идеалам (таковых – абсолютное меньшинство); всем без какого-либо исключения – дурманящие средства в неограниченном количестве (телевиденье, алкоголь, наркотики, идею прав человека).

Позитивный закон ставится на место откровения; юристы – на место жрецов, священников – хранителей откровения. Учреждения, правовые инстанции и институции складываются в пародийную церковь – псевдоплоть общины, становятся местами отправления культа правовой нормы. Норма – это распорядок, церемониал, маскирующий реальное противоборство за наиболее высокую позицию во властной иерархии, которая в максимальной степени позволяет удовлетворить алчные желания крупных собственников, предаться интеллектуальному пороку. При этом сама идея нормативности вырождается. Особенно явно вырождение там, где нормативность нужна прежде всего – в определении правовой системности. До нового времени международные договоры являлись, по сути, соглашениями королей (глав государств, суверенов) о единстве намерений, провозглашение схожего понимания места власти в миропорядке. В случае, когда международно-правовым документом одной стороной возлагались на другую некие обязанности, речь шла уже не о договоре, а о приказе. Здесь не создавалась норма, а предписывалось уникальное действие.

Норма права – всегда продукт соглашения. Предписывать она может, только если субъект, устанавливающий правило регуляции, тождественен во всех аспектах нормирования, то есть если он является единым и единственным сувереном в определённом пространстве правопорядка. «Право изначально выступает как право свободного и сильного»¹⁵⁶. Но технический строй современного мира не нуждается в сильных и равнодушен к свободе, если только это не свобода для технического оперирования. Концепция равенства субъектов международного права (их равенства как суверенных образований в независимости) исходит не из высоких идеалов свободного человечества, а из латентной убеждённости в достаточности экономических механизмов (в частности – международного разделения труда) для господства наиболее сильного и политически влиятельного правового лица (государства, союза государств, олигархической группы). Поэтому никто никому ничего не приказывает, но чаще всего – лишь «советует». Если же международное соглашение и обязывает кого-либо, то имеются эффективные методики сведения нормативности на нет. В национальных правовых системах, как правило, признаётся главенство норм международно-правовых договоров и соглашений над нормами национального законодательства; в иерархии правовых норм они занимают более высокое место, приоритетно применяются в случаях правовых коллизий. Но как возможно такое применение? Только если национальна власть и руководство допускают его, то есть когда истинная воля правителей выражена в международно-правовом акте. В противном же случае, то есть если международные обязательства берутся одной из сторон (или обеими сторонами) в рамках политической игры, без реального намерения их исполнять, нормы национального права растворяют в себе нормы международного и как бы изначально существуют в «противоречии» с нормами международного права. В этой ситуации национальный правитель мнимо ограничивает себя, играет в скромность, представляет себя служителем высшей идеи права, для которого справедливость – превыше всего. И его воля, с другой стороны, в своей истинной сути получает санкцию от совокупного человечества, мирового сообщества. Конечно, всё это не более чем абстракция, но её, тем не менее, можно весьма эффективно использовать в процессе идеологической обработке подвластных масс.

В случае несогласия с договором национальный законодатель часто всё равно его заключает, но, пропуская через машину внутригосударственного правоприменения, нейтрализуют его нормы, которые не исполняются. Его могут принудить исполнять ратифицированный договор силовым путём, но когда говорят пушки, Фемида замолкает. Все санкции силы не полностью охватываются сферой права. Война – ограниченно упорядочиваемое единство действия. Она – это то, о существовании чего право как институция предпочитает умалчивать даже в специальных нормативных актах, прямо затрагивающих ситуацию военного противостояния. В юридических терминах можно говорить о мире, перемирии, условиях сдачи в плен, решении судьбы военнопленных, но не о самой войне в её сущности. Война как абсолютное понятие не поглощается юридическим дискурсом без остатка. Экономические санкции – не в счёт, так как они имеют принципиально не силовую природу (что не исключает их жёсткой принудительности). Чаще всего меры экономического воздействия становятся чем-то вроде первого залпа, начинающего битву; перчатке, брошенной при вызове на дуэль; или (чаще всего так и происходит) они – просто средство политического шантажа. Таким образом, силовая санкция за нарушение нормы международного права, даже если она предусмотрена самим нормативным актом, имеет внеправовую природу и источник. Вот почему столь сомнительны всегда санкционированные мировым сообществом вооружённые акции против врагов «демократии», бесчеловечных режимов, нарушителей договоров и так далее. В их обосновании чувствуется фальшь, нечистая совесть. Как альтернатива бруталистскому способу решения проблем международного права, в качестве частного правового средства, выступают международные судебные и контролирующие инстанции: международные суды и трибуналы, комиссии и коллегии по правам человека, комитеты и подкомитеты законодательных собраний, гуманитарные фонды. Они обсуждают различные муждународно-правовые вопросы, советуют, предписывают, наблюдают, убеждают, издают декларации, принимают резолюции, говорят и пишут. Правда, сильная сторона может опять-таки не обращать никакого внимания на всю их деятельность, конечно, если другой сильный субъект мировой политики не сдержит её напоминанием о возможности своего военного вмешательства с непредсказуемыми последствиями. Не исключена и возможность участия вышеперечисленных учреждений в разного рода сомнительных интеллектуально-дипломатических «акробатических» упражнениях. Это способствует сохранению репутации национальной государственной власти, сохранению возвышенного выражения лиц у её представителей и, одновременно, освобождает от необходимости прислушиваться к словам и корректировать свои действия в соответствии с мнением международно-правовых инстанций.

Исполнение и неисполнение предписаний надгосударственных правовых учреждений никак не влияет на деятельность, которой они заняты, ни их существование и на самочувствие работающих в их штате специалистов. Они продолжают умножать количество нормативных документов, решений, предписаний. Ини преисполнены сознанием своей высокой миссии, своего великого предназначения. Ни одна война не была предотвращена или остановлена их усилиями, ни одна несправедливость не стала чем-то недействительным. Но служители права довольны собой, горды сделанным и бодры духом. А государства, при объединениях которых (союзы, блоки) эти «святилища права» существуют, бесперебойно и в необходимых размерах ассигнуют средства на их содержание (ибо они, помимо всего прочего, служат ещё и неплохими «домами для престарелых»: великих правоведов и государственных деятелей, клубами по интересам, кружками плетения интриг для пожилых придворных всех мастей).

Публичность политики и права в современном мире и, в частности, в Европе, несомненно, деградирует. Публичное – это политическая общественность. Ницше в своих работах выдвинул постулат: «Не душа – изнанка общества, а общество – изнанка души»¹⁵⁷. Так как капиталистический строй власти выворачивает человеческую душу наизнанку , то общество становится, если принять логику бреда (то есть логику современного среднестатистического обывателя), некоей «изнанкой изнанки», тенью тени, иллюзией иллюзии, ещё и искажённой идеологическим туманом. Изначальное чувство солидарности. Больших человеческих сообществ, прообраз которого обычно ищут в полисной жизни древних греков, бывшее, без сомнения, реальным (об этом говорит как о факте непреходящая и неизбежная для развитого мышления тоска по единению с другими людьми, с братьями, соотечественниками, боевыми и трудовыми товарищами) измельчало до уровня гласности и журналистского словоизвержения в средствах массовой информации, поднимающего бурю даже не в стакане, а в капле воды. Ранее мы уже говорили о власти информации и институций, её передающих. Здесь стоит обратить внимание на то, как властный аппарат государства деструктивно подвергает собственную публичную природу изменению, фактически – отрицанию, дабы укрепить основы нового порядка регуляции социальной организации, придать процессам активности и роста должную планомерность, исключить сбои в процессах труда и роль случая как обязательного индекса в исчислениях, прогнозах вероятности развития исторических событий (деструктивность принципа, естественно, не позволяет). Начав с деперсонификации суверена, с замены властителя (кесаря) законодателем, представителями народа (индивидуальными и коллективными), государство далее разоблачает себя, сбрасывает одеяния сакральности, обнажает механизмы властвования, рассказывает о принципах функционирования и целеполагания, которыми оно руководствуется, о природе политики как техники принятия и реализации решений. Каждого обывателя, при желании с его стороны, могут провести по святая святых власти, раскрыть тайны судеб царств земных. В государственных учреждениях проводятся экскурсии, открытые заседания и слушания. Высшие должностные лица дают сотни интервью в год, жмут руки людям «из простого народа», говорят с экранов телевизоров и со страниц газет и журналов без перерыва и перевода с политического языка на естественно-человеческий. О государственном устройстве, форме правления, территориальном устройстве, законотворческом процессе и юридической технике сначала говорили только в кругу посвящённых в науку государственного управления. Затем этому (разговорам) стали обучать в университетах и школах. А когда-нибудь обо всех этих предметах, возможно, будут петь перед сном младенцам для того, чтобы они быстрее засыпали, вместо колыбельных песен. По крайней мере, на кухнях об этом давно говорят во всю мощь обыденного языка поверхности. Правительство внешне стремиться представить феномен собственного существования и деятельности случайностью, вариантом развития событий, реализация которого подчиняется нечётко определяемой статистической закономерности. Тогда оно, несмотря на всеобщую к себе нелюбовь, несвергаемо (по крайней мере – в вульгарной теории). Никто ведь не разгоняет массу людей на улице, чтобы избежать толчеи, -зачем тогда вообще нужны будут улицы? И облака, какую бы грозу они не несли, не вызывают раздражения людей, если они проходят от них в стороне. А рядовой гражданин, замкнутый в своей частной жизни, хотя и постоянно отягощён опекой государства, но всегда в стороне не то что от решения политических вопросов, но даже от размышления о них. А власть в современном государстве – она ближе и дальше всего к жизни отдельных людей, народа и нации.

Когда в жизни людей нет тайны, гибнет сфера сакрального; можно констатировать, что «Бог мёртв», эпоха религий и доктрин завершилась. Когда государство раскрывает механику своих действий, оно более не институция для общества, не воспринимается им в качестве высшего выражения национальной суверенности. Меж тем общество не обладает собственным разумом, который способствовал бы стихийному складыванию дифференцированного единства. Что есть движение при отсутствии изменений в субстанции и форме? Инерция, энтропия, рассеивание энергии, дегенерация. Инерции в публичной сфере – выражение смерти традиции, источника жизненных сил нации, политической общины, общества в своём истинном понятии. Ситуация инерции удобнее для непросветлённого разумом деятеля в выработке оперативных правил активности, ведь традиция не может сущностно находиться ни в чьём ведении. Инерционный потенциал же легко направляем в произвольном направлении. По заранее подготовленным каналам он отводится от резервуаров стихийной аккумуляции (от внесистемных антигосударственных элементов, в которых недостаточность формы и стабильности компенсируется взрывной динамикой разрушения). Люди презирают чиновников, отрицают ценность права, не доверяют профессиональным политикам, испытывают страх перед подавляющими личность структурами массовых партий. Но политическое мышление, развитая мощь понятийного анализа, способность к связыванию в единый комплекс мировоззрения теоретического и практического моментов – всё более редкий с течением времени талант, которым отдельные личности обладают в исключительных случаях. Коллективные же институты, включая научные, не приводят теоретическое и практическое начало к единству. Максимум на что они способны – описание эмпирического многообразия и понятийное обобщение низшего уровня. Обобщение – явление чисто статистическое, не способствующее глубине понимания. Обилие цифр и статистических рядов запутывает, подавляет мышление, препятствует работе способности суждения. Что же делают люди, охваченные презрением к окружающей их лжи и потери подлинности бытия, как борются с тотальным недоверием, страхом и отрицанием? Они учатся, работают, вступают в браки, рождают и растят детей (всё менее охотно), потребляют жизненные блага и развлечения, многие голосуют на выборах и ходят в церковь. Но всё это – больше по привычке, чем по убеждению и вере. Скука и апатия – вот главные черты, которые в разных странах мыслители, поэты и учёные отмечали в своём творчестве начиная с периода перед Первой мировой войной и в течение всего XX века, превратив социо-философский пессимизм сначала в модное, а затем в тривиальное и пошлое воззрение, общее место. Но от тривиальности истина не становится менее истинной. Скука и апатия формируют образ человека, в том числе и как «политического животного».

Ничего не делать. Исключить любые сильные эмоции – всегда неприятные, потому что неконтролируемые. Наблюдать за историей со стороны, как за зрелищем. Таковы цели интеллектуально-волевых устремлений общественных масс. Пассивность тоже обладает энергией, может быть активной. Энергичная пассивность – удел «ударников интеллектуального труда», лучших людей эпохи, её «совести», «мозга», и «кулака», то есть – интеллектуалов. Они непрестанно пишут, думают, и печатают; издают книги, выступают с лекциями, критикуют. Однако их позиция – всё та же пассивность, только слегка приукрашенная. Некоторые из них идеологически обслуживают легитимную власть апологетикой. Другие – обслуживают легитимную власть критикой и мнимой оппозиционностью, отвлекая на себя раздробленное недовольство нации. Те и другие вместе имитируют внешнее многообразие политических позиций.

Искусственный и неподвижный социум универсален. Манипуляции с ним поддерживают иллюзию всеобщей цели, которой на словах становится осознание условий продолжения существования этоса производящего общества, стремящегося к самоусовершенствованию через бесконечный понятийный анализ, организация которого, включая подготовку предварительного материала, - единственное действие, остающееся в ведении индивида и малых групп. Это, возможно, являлось бы положительным моментом в истории мышления, если бы не противоречивость усилий, направленных на это действие. Противоречивость – в неприятии всяческих противоречий. Детеологизация политико-правовых понятий, десокрализация суверена и деструкция его образа в «демократических» государствах (каковыми после Второй мировой войны стали все государства, включая недемократические), саморазоблачение агентов власти в беззаконии их деятельности и манипулировании механизмами управления, деинституционализация представительной власти – этапы уничтожения тайны политической жизни. Карл Шмитт указывал в работе «Nomos земли» на то, что для жизнеспособности порядка права, по крайней мере, на определённом этапе его существования, были необходимы лакуны, пропуски, недоговорённости, тайны. Тайная дипломатия и политическая игра, тайные статьи договоров обеспечивали связующую силу, нормирующее содержание и волевую сторону правящей суверенности. Закон в своей сущности – это определённость долженствования, необъяснимая из себя самой. Это тайна, загадка. Даже самый мощный и развитый интеллект, вооружённый математизированной наукой, не способен добраться до источника обязывающей силы закона и заключит его в понятие, определить. В пределе источник нормативности права формален; это пустота, окружная формой закона. Токов по своей структуре категорический императив. Чтобы преодолеть формализм формального, объединить чистоту разума с его практическим бытием, нужно мыслить абсолютно по-кантиански, если не быть равным по ясности и силе умозрения самому Канту. Для всеобщего применения требуется нечто более надёжное, простое, но не примитивное; понятное универсально, а ещё лучше – универсально непонятное. Политический мир переходит в состояние разрушительной неопределённости, если все его феномены поняты и объяснены, так как подобная беспроблемность может быть только мнимой. В конце концов, никто не сможет логически связно и непротиворечиво вывести нормативность приказа и действия из нормативности закона. С чего бы свободному индивиду входить действительным элементом в живой правопорядок, ограничивая тем самым свою свободу, становясь чем-то внешним самому себе, служа средством бесконечно внешней существу его частной жизни цели? Ответ прост и чёток – для него достаточно убедительных причин такого поведения нет. Ничто, строго говоря, не утверждает и не обосновывает необходимость повиновения начальникам, командирам, должностным лицам государственных органов. Закон не выводим как сущность ни из какого высшего начала, будь то Логос или Бог, ибо свойствами сущности, субстанциальности закон, в отличии от них, не обладает. Уважение к закону и праву – это тайна человеческого духа, возможная только если человек верит в существование и допустимость непознаваемых по определению тайн, в наивной терминологии – чудес. Фундамент самых прочных зданий на самом деле весьма хрупок. Исток самых влиятельных и революционизирующих идей – простые, непостижимые, в чём-то наивные чувства: они наивно жестоки и неустранимы. Для правопорядка таким истоком может быть вера людей в то, что в мире вообще существует порядок как первопринцип. С развитием структур, имеющих целью защиту порядка, его очевидность перестала быть непосредственно данной. То, данность чего не подвергается сомнению, - это страх. Исчезновение тайны земли и небес в результате научных революций подавило страсть человеческого ума к рефлексии. К чему она, если есть самопознание и самообъективирование? С исчезновением и тайны и таинств из мира прекратилась и сложная работа по обнаружению данности этих тайн вовне и внутри человека, в обществе и духе. Научная тенденция к «расколдовыванию» необъяснимого, к освещению тайного, тёмного, к открытию скрытого примитивизировала данность. Там где примитивизация разрушила саму понятийность, делая её уже непригодной для какого-либо инструментального использования, и возникло позитивное в качестве возвышение примитивного, наличествующего неопосредованно, до абстрактно-субъективного, индивидуалистически-всеобщего. Страх божий – абстрактно-трансцендентен. Страх перед нарушением закона – принудителен и формален. Индивидуален и в то же время всеобще признан только страх смерти, физического уничтожения телесности. Жизнь впадает в страх от осознанной возможности отрицания её права на бытие. Закон призрачен и абсолютен одновременно, потому что он обязателен, но с точки зрения экзистенциальной ситуации может равно соблюдаться и не соблюдаться. Он абсолютен как относительное повеление долга. Долга, не могущего быть оплаченным и зафиксированным в значимых символах языка, но абсолютность которого должна быть защищена.

Абсолютность права и абсолютность жизни противоречат друг другу и стремятся к отрицанию – не друг друга, но своей противоречивости. Если противоречие не актуализировано как таковое, само по себе оно есть не-сущее, кажимость, противоречивая система прав. Права не налично даны. Они то, что должно быть завоёвано в борьбе за признание. «Каждый убеждён в своём праве, и это война, но не плодотворная война Гераклита, это ложная война. В этой области законников никакое примирение невозможно»¹⁵⁸. Невозможность примирения означает латентную невозможность конфликта, трусливое бегство в непротиворечивую данность реально исторического. Бегство в этом случае на самом деле невозможно, ибо и беглец, и преследующая его сила, неумолимая и губительная, - суть одно. «Закон является исключением противоположного, тогда как истинное представление включает в себя противоположное. Будучи исключением, он тем самым представляет собой нечто ограниченное»¹⁵⁹. Однако закон, насколько он выражает собой универсальность права, всё-таки включает в себя противоречие и противоположность. А именно: от непримиримой войны законников за близость к пустой формальности источника нормирования (материи закона) и индивидов за признание своей частной воли, пребывающей в праве, множиться число жертв, реальных, а не абстрактных, несмотря на «ложность» войны. А значит конфликт, противоречие и противоположность существуют и имеют в праве своё место. Как не бывает дыма без огня, так не бывает жертв без конфликта и противоречия, сколько бы не провозглашалось протвоположное. Ведь «… остаётся ли там, где нет больше правосудия, место для добродетелей в том смысле, какой обычно принимает это слово»¹⁶⁰? Закон ограничивает противоречия тем, что чаще нарушается, чем соблюдается. На поведенческом уровне преступное часто представляется скорее обычным и нормальным. Правопорядок представляет собой реактивную силу мышления или, точнее, практического морального чувства человека, сознающего, что существующее и налично данное, «»нормальное положение вещей не должно существовать и будет преобразовано применением способности человеческого разума к упорядочиванию деятельной публично-политической сферы.

Позитивность на первый взгляд представляет собой абсолютно удовлетворительный по качеству и сути продукт интеллектуального созерцания. Позитивизм как теоретическая конструкция кажется основательным, достоверным, эмпирически подтверждённым. Он одухотворяет фактичность правового и политического порядка, вдыхает в не жизнь, так как открывает сродство самих фактов в структуре научно постигаемой данности разума. При столкновении же практической теории позитивности с реальностью от мнимой основательности научного разума в познании ценностно-ориентированных сфер ничего не остаётся. Позитивная наука, выявляя закономерности, умерщвляет изучаемые сущности, превращая их в объекты, и изучает всегда то, что для неё более всего удобно, стараясь превзойти Гегеля в силе спекулятивного искусства. Позитивизм в политико-правовой сфере имеет началом материю социальности, власть нормирование (позитивное ничто), а искомое и всегда уже наличное знание об обществе как об упорядоченном управляемом целом научной модели политико-правового мышления берётся итогом построения науки, концом пути. Две крайние точки даны, и они соединяются изощрёнными цепями доказательств, аргументов, ссылок и умозаключений, изолированных друг от друга и не объединяемых в диалектическом процессе. Диалектика – это метафизика и идеализм; а позитивизм претендует на звание науки, а потому он – враг диалектического единства. Каждый из них в отдельности весом и сложен, если же связь начального и конечного пункта мышления не представляется субективно-несомненной (а убедительность для любого и каждого –одна из главных целей позитивизма), следует последний аргумент: «Посмотрите вокруг себя и убедитесь, что всё в государстве, праве и обществе устроено именно так, как об этом говорит Наука». Если же субъективное сомнение не удаётся сломить этим аргументом, Наука раздражённо уходит в тень, в себя, объявляет ненаучным всё то, что она не смогла растворить в своих структурах, сделать научным знанием.

Когда Наука становиться деятелем, она включает знание как элемент в развитый конфликт политической жизни. То, что известно, перестаёт быть узнаваемым. Когда позитивизм выводит силу права из его формальной символизации, субстанцию права из формы закона, а сущность власти из работы государственного аппарата, он тем самым закрывает все пути к действительной позитивности, к тому, что реально происходит в государстве. Основной принцип не объясняет своих следствий их генетическую связь с первоначалами. И позитивизм, настаивая на том, что первопринцип правопорядка выводим из него самого, тем самым претендует на установление способности науки творить чудеса, из слова создавать целый универсум знания и реальных данностей. Он становится теологичен и перестаёт быть научной теорией, превращаясь в тот род мистицизма знания, против которого, именуя его «идеализмом» (что в терминологически неверно) позитивизм предполагал начать борьбу не на жизнь, а на смерть. «Существует единственная в своём роде наука, наука коо=торая демонстрирует поступательный процесс развития или развития или созидания самого себя начиная с тождества и заканчивая целостностью, заканчивая абсолютом, ставшим объективным в завершенной целостности»¹⁶¹. Позитивизм же демонстрирует лишь фантазию на тему того, что механизм государства и есть выражение, развитие и изначальная сущность того первопринципа, исходя из которого право определяет основы порядка властвования. Гоударство превращается в позитивистскую систему законности¹⁶². Как «реставрированная легитимность» – это всего лишь искусственный рай¹⁶³ в плане символизации суверена в аппарате высших административных органов государства (включая органы правительственных структур и народного представительства), так и позитивное (позитивистское) знание о политико-правовой реальности есть знание мнимое, химера рационального мышления, дурная позитивность как яд, отравляющий образованный интеллект. А интеллект в современном мире – всегда чистый продукт системы образования, никак не обусловленный конкретной реальностью. «Завершённая система законности служит основанием претензии на послушание и оправданием тому, что право на какое-либо противодействие оказывается упразднено. Специфической формой проявления права здесь является закон, а специфическим оправданием оказываемого государством давления – законность»¹⁶⁴. Законность – чистая власть в реализации заранее заданной программы. Право как надпрактическая, свехпрактическая цель заменяется законностью в смысле законосообразности. Законы государства строят свою смысловую структуру через народных представителей, ориентируясь на законы природы. То, в чём Т.В. Адорно упрекал кантовскую философию морали, актуально в качестве критического тезиса и для позитивистской теории государства и права. Моральная философия Канта служила выражением и завершением буржуазной воли к господству над всей действительной природой. Позитивизм – это алгоритм покорения природы социальной и общественной. Общество само желает и настойчиво требует такого покорения, потому что привыкла к мысли о наличии в бытии общественной природы; оно требует в этом вопросе определённости. Общество желает мнить в своём мнении что-то конкретное. Массовость демократии, управления, информации сами по себе не способны породить столь сложную (или – столь простую) идею. Политико-правовой нигилизм разрушил представление о сакральности власти, так как они были излишни для современного государства, в котором правление заменено управленческой функцией, исполняемой чиновниками. Бюрократии не нужна философия государства и права, поэтому метафизическая мысль дискредитируется, всякое постулирование трансцендентного в области политики объявляется маргинальным проявлением. Требуется непротиворечивое знание, оформленное в систему, которое универсально вписало бы любое властное действие в понятие нормирующей законности, сняло бы с исполнителей тревогу о наличии смысла. «Законность – позитивистский способ функционирования бюрократии»¹⁶⁵. Сам позитивизм – это саморефлексия бюрократии, самосознание общественного механизма. Народные, стихийные формы правосознания, простые и внерациональные, подавляются принуждением общественного мнения и отсутствием сферы для неинструментального публичного политического действия. Для «человека из народа» вряд ли мыслима иная форма деятельности, кроме труда, то есть производства (товаров потребления и знаний как потребляемой товарной формы). Бюрократия, будучи укреплена в и рекрутируема из народа, тоже составлена из «простых людей», уже не верящих в простоту чего бы то ни было. Изгнать простоту – перспективная задача. Простота – сущность цели. Цель должна быть проста. Её наличие или отсутствие тормозит техническое функционирование излишним соотнесением производительности с внеположенной ей сущностью. Провозгласить разрыв производящей деятельности с целью нельзя, так как в этом случае разрушится целесообразность управления и приказа. Поэтому разрыв углубляется, трансцендируется и, приобретая институциональные характеристики, отделяется от материи целеполагания, то есть от воли властвующего. Идеальный механизм не нуждается ни в конструкторе, объясняющем факт существования машины (то есть в суверене, субъекте легитимации, потому что легитимность отождествилась с легальностью), ни в материале определённого вида и качества, так как он, будучи идеальным, преобразует любой имеющийся материал в пригодное для своей работы сырьё, нивелируя его отклонение от требуемых параметров. Народ государству не нужен так же, как и метафизический, трансцендентный суверен. Механизм государства, живой механизм, возносится в трудах своих идеологов, одержимых гордостью, до идеи-мифа о самопорождении. Он приписывает естественной человечности её меру и обязанность уважать государственную символизацию – закон. Это машина, порождающая бога и становящаяся им, перводвигателем политического бытия. Сам бог в подобном мировоззрении – не более, чем механизм. Его деятельность – расчленение реальности, оформление различия, разделения, на важность которого указывал ещё Гегель. «Идея позитивности связана с идеей разделения. Она обозначает единство того, что не может быть единым, принудительное единство элементов, которые, как элементы, могут быть даны лишь как противоположные друг другу. Она является самым высшим разделением. Позитивное есть чистое негативное»¹⁶⁶.