§ 11. Самосознание старожилов

В процессе психологической адаптации важное место занимает выработка позиции по отношению к факторам, которые могут негативно влиять на образ жизни людей. Самосознание потомственных сибиряков начинало по-новому оценивать изменившееся положение по отношению к новому «месторазвитию», государству и материнскому этносу. Основой самосознания является идентификация человека.

Идентификация — это прирожденное осознание принадлежности человека к определенному этносу, самопричисление личности к этносу или его отдельным этническим подгруппам. Идентификация отражает этническое сознание в оппозиции «мы — они».

К концу XVII в. дети и внуки основателей острога Красный Яр вполне осознанно считали Сибирь своей родиной, называя себя новым эндоэтнонимом. В «Послании митрополита Игнатия в Красноярск 1697 г.» для нас крайне важна вставка из подлинных слов красноярцев: «Есть ли де… обидят в Сибири худо де, худо сибиряки так буде воеводу другого и третьего до смерти убили…». Это важнейшее свидетельство новой идентификации жителей Приенисейского края, оформленной в этнониме «сибиряки».

Доктор медицины Д.Г. Мессершмидт в период научной экспедиции в г. Красноярск в 1722 г. постоянно встречал в ходе поездки настороженность и скрытность местных жителей, но особенно поражали автора расчетливость, меркантильность, прагматичность сибиряков. В частности, все посещения человеком друзей и родственников неизменно обставлялись «подарками», «гостинцами» по расчету или на условиях возвратного одаривания.

Ученый-путешественник И.Г. Гмелин описал своеобразие выделения различных групп сибиряков в «прозваниях» другими сибиряками: «сквозники», «язовики», «раскольники», «коловичи» и др. Он отмечал, что «красноярцев зовут «бунтовщиками», т.к. они часто бунтуют против своих воевод». Исследователи подробно описали свадебный обряд, бытовые привычки красноярцев, особенности празднования ими Рождества, Святок, Масленицы.

И.Г. Гмелина более всего поразило отсутствие экономического принуждения крес­тьян в земледелии, что, по его мнению, привело к «великой здешней ленности». Он писал: «Земля благословенна, а людей не заставляют работать…Выгоды получают за счет плодородия здеш­ней почвы…Служивые живут с воеводой …по-пани­брат­ски».

Идентификация «свой — чужой» у старожилов Приенисейского края во второй половине XVIII в. ярко выражена в негативном отношении к представителям власти. Так, в наказах енисейских крестьян в Уложенную комиссию 1767 г. основная вина за «наивящее раззорение» и «всеконечную нищету» ложится на «прикащиков», «комиссаров», «за казнами всяких афицеров», на «Сибирскую губернскую и Енисейскую провинциальную канцелярию». Сибирские крестьяне высказывали пожелания, чтобы «из разных чинов, яко из дворян прикащики и управители, то однакощь, как довольно усмотрено, оные для неудопственных опстоятельств быть не надобны. А должности совсем могут исправлять, как довольно и без них бывало, выбранные из нашеи собратий, переменяись кащьгодно».

Управление в Сибири в ХVII – ХVIII вв., несмотря на многочисленные реорганизации, составляло длинную вереницу злоупотреблений, произвола, насилия и минимального контроля над местной администрацией. В ответ на самоуправство местных властей в 1695 – 1698 гг. жители Красноярска «отказали» трем воеводам и выбрали свое казачье самоуправление. Новый воевода П. Мусин-Пушкин вынужден был сделать вывод, что «красноярцы» единой силой выступили против «ссыльных воров, и которые были с воеводами» и «от воеводства отказали».

Наполнение содержания оппозиции «мы — они» выразилось в противостоянии мира старожилов и чиновников, на местах представлявших государство. Покушаясь на свободу, собственность, хозяйственную самостоятельность старожилов, чиновник представал носителем агрессивного начала. Писатель С. Турбин писал в середине ХIХ в.: «По сибирским народным понятиям, род человеческий делится, главнейшим образом, на два разряда, именно: на людей и чиновников».

В этих условиях изменение положения общины в сознании старожилов выразилось в превращении его в инструмент коллективной оппозиции государству: «Здесь власти оставались с крестьянами один на один, обращаясь к ним... через крестьянскую общину...», и мир выступал в качестве коллективного защитника в противодействии «чужим».

Выработка адекватных механизмов защиты старожильческого социума предопределила форму «показного» подчинения общины государству. Жизнь в общине перед посторонними старательно маскировалась или скрывалась. В первую очередь, община замыкалась перед чиновниками, стараясь любыми средствами обмануть их. Современники приоткрывали завесу скрытности старожилов-крестьян: «Крестьяне… объявляют посев только вполовину или немного более, а остальное скрывают из опасения или по привычке».

Скрываемая от чиновников внутрихозяйственная жизнь, естественно, требовала ведения «двойной бухгалтерии». И действительно, информаторы отмечали, что «у старожилов имеется обыкновенно две книги (приходно-расходные книги волостных и сельских обществ): официальная… и неофициальная…». От государства скрывались многие доходы. К посторонним расходам прежде всего относились «подарки» и «угощения» чиновникам, угощения по случаю приезда «начальства», на различные доплаты за службу на волостных и сельских должностях и т.д. Были факты рас­пространенного «сокрытия» грамотности с целью «прев­ра­щения» при столкновении с чиновниками «в простодушных безграмотных поселян».

Поступавшие от губернских властей распоряжения часто принимались формально на общинных сходах и с полным повторением слово в слово формулировки приказа отправлялись обратно. Приводим любопытные документы подобного рода.

В январе 1826 г. в с. Анциферовском Канского округа умер малолетний ребенок «вследствие испуга по пробуждении от сна из-за того, что двое крестьян... переодевались в виде журавлей». По данному происшествию Енисейский гражданский губернатор А.П. Сте­панов издал приказ. В нем строго уведомлялось, чтобы «в отвращение на будущее время подобных нещастий... дабы они (крестьяне) ни под каким видом и ни в какое время не осмеливались одеваться чучелами в посмеяние людям и во вред младенцам, в чем и обязать их подписками; в противном же случае, если еще чуть подобное случится, то виновные подвергнутся приличному взысканию...».

Через четыре дня последовал принятый на сходе ответный мирской приговор: «Мы, нижеподписавшиеся Енисейской губернии Красноярского уезда Заледеевской волости разных селений выборные крестьяне дали сию подписку во исполнение объявленного нам приказа... дабы ни под каким видом и ни в какое время не осмеливались одеваться чучелами в посьмеяние людям и во вред младенцам и дабы на будущее время чего боже сохрани какого подобного происшествия могло случиться, то подвергнемся приличному взысканию...».

Несмотря на строгий приказ губернатора, и до него, и после всеми современниками по всем селениям Енисейской губернии отмечалось ежегодное массовое «машкарование» в «страшные» дни накануне Богоявления (Крещения).

Старожилы вкладывают понятие «мы» в идентификацию по отношению к населению Центральной России: мы сибиряки, а они — российские люди. Широкий круг разноплановых источников подтверждает этот вывод. Жена декабриста Н.Д. Фонвизина в 1829 г. писала: «Сибиряки имеют свой характер, …отличный от Российских, наших». Она выделяет наблюдаемые привычки, стереотипы поведения сибиряков в различных ситуациях. По окончании ссылки в 1858 г. Наталья Дмитриевна уже соотносит себя с сибиряками, фактически причисляя себя на уровне самосознания к ним: «Не забываю радушной Сибири, я часто о ней говорю и еще чаще о ней думаю»; «Одна мысль, что все эти люди (ее крепостные) — моя собственность, из ума меня выбивает». «Дразню «рассейских» Сибирью и сибиряками. В самом деле, здесь чудесно можно было бы жить, если бы меня не принуждали быть помещицей и госпожой».

Этнограф Н.А. Ровинский сделал следующий вывод: «Сибиряк, даже в чиновничьем мундире, остался верен своему народному типу… и сколько мне приходилось наблюдать, как между чиновниками, то и между священниками-сибиряками, стоят ближе к простому народу, чем к так называемому Российскому человеку».

Во второй половине ХIХ в. сибирский публицист Н.М. Яд­рин­цев писал, подобно Н.А. Ровинскому, что «здесь природному, сибирско-русскому старожилу противостоит, как говорят в Сибири, «российский человек». «Сибиряк не задумывается и не подозревает своего кровного родства с коренным русским человеком...». В качестве «российского человека» автор выделял, прежде всего, «великоросского» ссыльного поселенца или переселенца-крестьянина. «Сибиряки Европейскую Россию и русских принимают за чужеземщину или иностранцев». Говоря: «вы российский, ... этим он... хочет обозначить противоположность себе, как сибиряку».

Автор дает существенное замечание, что «путешественника (из России) сибирское население поражает своим безучастием к тому, что делается за Уралом, в Европейской России». Взаимное неприятие сибирских старожилов и «российских людей» отмечается во многих свидетельствах. Так, некий автор в 1891 г. отмечал с высокомерием: «...Каждый сибиряк дорожит своей глупой самобытностью...».

Оппозиция «мы — они» в самосознании старожилов-крестьян обобщалась в образе «чужого злого человека». Одновременно выделение оппозиции шло и по пути углубления самовыделения в пределах старожильческого мира Сибири. Отмечалось, что ангарские крестьяне явно сторонились новоприбывших и путешественников, приписывая им «засуху, неурожай, скотские падежи». «Злое влияние» могло исходить даже от приезжавших из других округов Енисейской губернии.

Неудивительно, что в местностях, удаленных от губернского центра, противопоставление «мы — они» еще глубже. В ХIХ в. старожильческое население Туруханского края именовало себя «смешицы». Не только Европейскую Россию, но даже Южную Сибирь «смешицы» называли Русью. В ответ на приглашение переселиться в Минусинский уезд туруханские старожилы отвечали: «Мало ли чего у вас там, в Руси, не по-нашему лучше. Нет, душе неохота, сердцу неугода». Процесс принятия новоприбывшего в с. Туруханское мог затянуться на многие десятилетия. Таким образом, в процессе адаптация к новой Родине — Сибири — у старожилов Приенисейского края, как и всей Сибири, сформировалось суб­этническое самосознание.