Изучение культуры

Большая часть последних теоретических исследований общества оказалась сосредоточенной на попытке выделить и определить два важнейших аналитических понятия — культуры и социальной структуры¹. Эта попытка была вызвана желанием учесть духовные факторы в социальных процессах, не поддаваясь ни гегельянской, ни марксистской формам редукционизма. Чтобы избежать отношения к идеям, понятиям, ценностям и выразительным формам либо как к теням, отбрасываемым общественным организмом на твердую поверхность истории, либо как к духу истории, прогресс которого есть лишь выражение их внутренней диалектики, было признано необходимым рассматривать их как независимые, но не самодостаточные силы — как силы, действующие и действенные только в специфическом социальном контексте, к которому они адаптируются, который их стимулирует, но на который они в большей или меньшей степени оказывают влияние. «Вы действительно рассчитываете, — писал Марк Блок в своей небольшой книге «Ремесло историка», — узнать великих купцов Европы эпохи Возрождения, продавцов одежды или пряностей, монополистов, торгующих медью, ртутью или алюминием, королевских и императорских банкиров, лишь изучив их торговлю? Имейте в виду, что их портреты писал Гольбейн, что они читали Эразма и Лютера. Чтобы понять отношение средневекового вассала к своему сеньору, вы должны вдобавок знать его отношение к Богу». Надо понимать и организацию социальной деятельности с ее институциональными формами, и системы идей, которые ее одушевляют, равно как и характер отношений, сложившихся между ними. И именно на это и была нацелена попытка прояснить понятия социальной структуры и культуры.

Вряд ли можно сомневаться, что из этих двух сторон предпринятого исследования именно культура оказалась менее податливой и до сих пор остается менее изученной. В силу самой своей природы идеи труднее подвергаются научному анализу, чем экономические, политические и общественные отношения между индивидами и группами, которые этими

416

идеями оформляются. И это тем более верно в отношении идей, которые представляют собой не ясно выраженные доктрины Лютера или Эразма Роттердамского или отчетливо нарисованные образы Гольбейна, но полуоформленные, принятые как сами собой разумеющиеся, скверно систематизированные представления, которыми руководствуются в своих обычных действиях простые люди в повседневной жизни. Если научное изучение культуры отстает, часто увязая в простом описании, то это происходит главным образом из-за того, что ускользает сам предмет исследования. Решить начальную задачу любой науки — определить объект изучения таким образом, чтобы он стал доступен анализу, — в этом случае оказалось необычайно сложно.

Именно поэтому концепция мышления как по существу социального действия, которое происходит в том же самом общественном мире, в котором совершаются другие социальные действия, может сыграть здесь свою самую конструктивную роль. Взгляд, согласно которому мышление состоит не в загадочных процессах, локализованных, как писал Гилберт Райл, в «потайном гроте» в голове, а в движении значимых символов - предметов, данных нам в опыте (ритуалов и орудий; резных идолов и источников воды; жестов и меток; образов и звуков), которые человек наделяет смыслом, — делает исследование культуры позитивной наукой, подобной любой другой² . Значения, которые воплощают символы — материальные носители мысли, часто бывают неуловимы, неясны, текучи и запутаны, но в принципе их можно так же обнаружить путем систематического эмпирического исследования — особенно если люди, которые их воспринимают, объединят свои усилия, — как можно узнать атомный вес водорода и функции надпочечников. Именно посредством культурных моделей, упорядоченных совокупностей значимых символов, человек осмысливает явления, среди которых живет. Исследование культуры — накопленной суммы подобных моделей, становится, таким образом, исследованием механизмов, используемых индивидами и группами индивидов, чтобы ориентироваться в мире, который иначе представляется им мраком.

В каждом конкретном обществе число воспринятых и постоянно используемых культурных моделей чрезвычайно велико, так что вычленить хотя бы самые важные из них и определить, в каких отношениях они находятся друг к другу, — невероятно трудная аналитическая задача. Задача эта все же немного облегчается тем обстоятельством, что некоторые типы моделей и некоторые виды взаимоотношений между

417

ними повторяются от общества к обществу по той простой причине, что потребности в ориентации, которым они служат, являются общечеловеческими. Проблемы, будучи экзистенциальными, универсальны; их решения, будучи человеческими, разнообразны. Однако именно через контекстовое понимание этих уникальных решений (и, по моему мнению, только таким образом) может быть по-настоящему постигнута природа тех лежащих в основе проблем, которым эти решения отвечают. Здесь, как и в столь многих отраслях знания, путь к важным научным обобщениям лежит сквозь толщу единичных фактов.

Одной из всеобъемлющих потребностей ориентации является, безусловно, потребность охарактеризовать отдельные человеческие существа. Народы повсеместно развили символические структуры, которые позволяют воспринимать индивидов не как абстрактных индивидов, не просто как членов человеческого рода, но как представителей конкретных, специфических категорий людей, т.е. как индивидов особого типа. В каждом конкретном случае неизменно присутствует множество таких структур. Некоторые, например терминологии родства, являются эгоцентрическими, т. е. они определяют статус индивида в зависимости от того, в каком отношении он находится к определенному социальному лицу. Другие имеют своим центром ту или иную подсистему или часть общества и не зависят от позиций отдельных социальных лиц: это разряды сословий, статусы возрастных групп, профессиональные категории. Одни — личные имена и прозвища — имеют неформальный характер и служат подчеркиванию особенного, другие — бюрократические титулы и кастовые разграничения - формальны и служат стандартизации. Мир повседневности, где вращаются члены любого сообщества, принимаемый как поле их социального действия, населен не просто какими-то безликими людьми, лишенными особенностей, но некоторыми конкретными классами определенных индивидов, которых можно точно охарактеризовать и соответствующим образом выделить. А системы символов, которые определяют эти классы, не просто существуют в природе вещей — они исторически созданы, социально поддерживаются и индивидуально используются.

Ограничение задачи анализа культуры интересом только к тем культурным моделям, которые имеют отношение к характеристике отдельных личностей, упрощает эту задачу, но лишь незначительно. Дело в том, что еще не существует совершенной теоретической структуры, в рамках которой эту задачу можно было бы решить. То, что в социологии и в социальной

418

антропологии называется структурым анализом, дает возможность выявить функциональное значение для общества отдельной системы категорий личности, в ряде случаев даже предугадать, как такая система будет изменяться под влиянием определенных социальных процессов; но только если система — категории, их значения и их логические взаимоотношения — уже может быть принята как известная. Теория личности в социальной психологии способна раскрыть моти-вационную динамику, лежащую в основе создания и использования таких систем, и может определить их воздействие на структуру характеров индивидов, фактически использующих их; но тоже только в известном смысле, если эти системы уже даны, если уже каким-то образом установлено, как указанные индивиды воспринимают себя и других. Необходим именно систематический, а не просто литературный или импрессионистский способ выяснения того, что же именно дано, какие концептуальные структуры воплощены в символических формах, через призму которых воспринимается личность. Что нам требуется — и чего мы еще не имеем, — так это разработанный метод описания и анализа значимой структуры опыта (в данном случае опыта индивидов), который воспринимается типичными представителями определенного общества в определенный момент времени, — одним словом, нам требуется научная феноменология культуры.