Глава XI

Речь его все время была вразумительной; и длилась его болезнь, как я сказал, с понедельника до субботнего вечера.

Здесь я хотел бы сравнить горе и зло, что он причинил другим людям, с тем горем и злом, которые он претерпел сам перед смертью, поскольку я надеюсь, что его страдания зачтутся ему как частичное очищение от грехов и откроют ему врата рая; и если его страдания были не столь велики и продолжительны, как причиненные им другим людям, то, значит, у него было иное и более высокое предназначение в этом мире, чем у них. Ведь если даже он и не страдал ни от кого, а, напротив, добился такого повиновения, что казалось, будто вся Европа для того только и создана, чтобы ему служить, то в этом случае и то малое, что ему пришлось снести против своей воли и привычки, ему было очень тяжело пережить.

Он не переставал надеяться на того доброго отшельника, который, как я говорил, приехал из Калабрии и находился в Плесси, и постоянно посылал к нему с просьбой, чтобы тот соблаговолил продлить ему жизнь, ибо, несмотря на все указания, что он дал тем, кого отправил к монсеньеру дофину, своему сыну, он воспрял духом и обрел надежду избежать смерти. И если бы такое случилось, он удалил бы от себя всех, кого направил в Амбуаз к новому королю. В связи с теми надеждами, что он возлагал на отшельника, один теолог и другие ⁸¹ решили сказать ему, что он обольщается и что в его случае он может рассчитывать только на милосердие божье; при этом разговоре присутствовал его врач, мэтр Жак Куатье, которому он всего более доверял и платил ежемесячно 10 тысяч экю, надеясь, что тот продлит ему жизнь. Итак, мэтром Оливье и этим врачом, мэтром Жаком, было принято решение сказать королю, что нужно думать только о своей совести, оставив все прочие мысли, и не надеяться на этого святого человека, на которого он возлагал упования.

И точно так же, как он в свое время очень быстро возвысил их без достаточных оснований до положения столь высокого, какого они не заслуживали, так и они быстро взялись без страха высказать это, отбросив почтительность и уважение, с которыми должно обращаться к государю, к которому их и подпускать бы не стоило; и поступили они так, как добро бы поступить было тем людям, которых король долгое время держал при себе, а незадолго перед смертью удалил из-за своих подозрений. И подобно тому, как было объявлено о смерти двум важным особам, которых он некогда казнил, причем один из них исповедался перед смертью, а другой нет (это были герцог Немурский и граф де Сен-Поль), —и объявлено посланным для этого комиссаром, вкратце сообщившим о вынесенных приговорах и предоставившим им исповедника, чтобы они могли за тот небольшой срок, что был им дан, распорядиться своей душой, — точно так же и трое вышеупомянутых ⁸² объявили нашему королю о смерти в [254] кратких и безжалостных словах, сказав: «Сир, нам нужно исполнить свой долг. Не уповайте более на этого святого человека и ни на что другое, ибо пришел Ваш конец, а поэтому подумайте о своей душе, поскольку ничего другого не остается». Каждый из них поспешно добавил что-то еще, и король ответил: «Я надеюсь, что господь поможет мне, ибо, возможно, я не так уж сильно болен, как вы думаете».

Сколь же больно было ему слышать эти слова и этот приговор! Ведь ни один человек не боялся так смерти и не делал столь многого, чтобы избежать ее, как он. Пока он был здоров, он все время просил своих слуг и меня, что если он занеможет, то чтобы ему не говорили о смерти и не произносили этого страшного слова, а лишь побуждали бы исповедаться, ибо ему казалось, что у него не станет сил выслушать столь жестокий приговор. Однако он стойко выслушал его и держался вплоть до самого смертного часа, как никто другой, кого мне приходилось видеть умирающим.

Он велел передать кое-что сыну, которого называл королем, спокойно исповедался и прочитал несколько молитв, как подобает при приобщении святых тайн, совершенном им по собственной воле. Как я уже сказал, он говорил столь ясно, как если бы никогда не был болен, и говорил все о таких вещах, которые могли быть полезны королю, его сыну. Между прочим, он сказал, что желает, чтобы сеньор де Корд в течение шести месяцев не отходил от короля, его сына, и чтобы он ничего не предпринимал ни против Кале, ни против других крепостей, поскольку, хотя эти действия пошли бы на пользу королю и королевству и были согласованы с ним, они все же опасны, особенно осада Кале, так как могут встревожить англичан. Но более всего он хотел, чтобы после его кончины в течение пяти или шести лет королевство хранило бы мир, коего сам он при своей жизни никогда не терпел. Королевство и на самом деле нуждалось в мире, ибо, хотя оно и было велико и могущественно, оно устало и ослабело, особенно из-за того, что войска бродили из одного района в другой, как они продолжали действовать и впоследствии, разоряя все на своем пути.

Он велел не вступать в борьбу с Бретанью и дать возможности герцогу Франциску жить в мире, не вызывая у него опасений и страхов, и таким же образом велел держать себя в отношении всех других соседей королевства, чтобы король, его сын, и королевство могли пользоваться миром до того, пока король не вырастет и не достигнет совершеннолетия, когда будет распоряжаться всем по собственной воле.

Выше я начал сравнивать те страдания, что он причинил многим другим людям, жившим под его властью и ему повиновавшимся, теми муками, что он претерпел сам перед смертью (и если его собственные мучения были не столь сильными и долгими, то, как я выше говорил, они тем не менее были очень тяжкими для него ввиду того, что по своей натуре он требовал повиновения более, чем кто [255] другой в его время, и более всех им и пользовался, так что даже одно слово, сказанное наперекор его воле, было для него уже большим наказанием), и поэтому рассказал о том, сколь бесцеремонно ему было возвещено и объявлено о его близкой смерти. Но еще за пять или шесть месяце? до этого король проникся недоверием ко всем людям, особенно к тем, которым была доверена власть. Он боялся своего сына и приказал его строго охранять, так что с тем никто не виделся и не вступал в разговоры, кроме как по приказанию короля. В конце он стал сомневаться в своей дочери и зяте, нынешнем герцоге Бурбонском, и всегда разузнавал, что за люди приезжают вместе с ними в Плесси, а под конец разогнал совет, который был созван в замке герцогом Бурбонским по его же собственному повелению.

А когда его зять с графом Дюнуа, встретив посольство, прибывшее на бракосочетание его сына в Амбуаз, вернулись в Плесси с множеством людей, то король, велевший усиленно охранять ворота, взошел на галерею, выходившую во двор замка, призвал одного из капитанов гвардии и приказал ему пойти ощупать вышеназванных сеньоров, дабы узнать, нет ли у них под одеждой кольчуг, и сделать это, беседуя с ними, чтобы не слишком было явно.

Согласитесь, что если он и вынуждал многих людей жить при нем в страхе и опасениях, то за это он поплатился, ибо на кого же он мог положиться, если не доверял даже собственному сыну, дочери и зятю! И я говорю это не только ради его оправдания, но и в назидание всем другим сеньорам, которые стремятся к тому, чтобы их боялись. В старости они все почувствуют, что возмездие неизбежно, и как бы во искупление своих грехов будут бояться всякого человека.

Сколь же велико было страдание этого короля, коль он испытывал такие страхи и сомнения! У него был врач по имени мэтр Жак Куатье, которому он выплатил наличными 55 тысяч экю, из расчета по 10 тысяч экю в месяц, а также дал епископство Амьенское его племяннику и другие должности и земли ему самому и его друзьям. Этот врач был груб с ним и разговаривал так резко и оскорбительно, как не разговаривают и со слугами; однако король его настолько боялся, что ни за что бы не осмелился его удалить, и лишь жаловался на него тем, с кем разговаривал. И все это потому, что врач однажды дерзко ему сказал: «Я знаю, что в одно прекрасное утро Вы удалите меня, как Вы поступили и с другими, но клянусь (и он произнес страшную клятву), что после этого Вы не проживете и восьми дней!». Эти его слова настолько напугали короля, что после этого он только и делал, что заискивал перед ним и осыпал наградами. А это было для короля настоящим чистилищем в сем мире, если учесть великое послушание, оказываемое ему всем народом и могущественными особами.

Это правда, что король, наш повелитель, создал жуткие места заключения в виде железных клеток и деревянных, обитых снаружи и изнутри железным листом, шириной около восьми футов, а высотой [256] футом больше роста человека, и со страшными замками. Первым их изобрел епископ Верденский, и он же был посажен в первую из них, как только она была построена, где и пролежал 14 лет ⁸³. Многие впоследствии проклинали епископа, в том числе и я, когда испытал, что это такое, проведя в заключении при нынешнем короле восемь месяцев.

А еще король ввел страшные ножные кандалы, сделанные немцами, очень тяжелые и изнуряющие: на каждую ногу надевалось кольцо вроде ошейника, с трудом открывающееся, а к нему массивная и тяжелая цепь, на конце которой было железное ядро жуткого веса. И называли их «королевскими дочками». Я видел много знатных узников с ними на ногах; впоследствии они, к своей великой! чести и радости, вышли из заключения и получили от короля большие блага. Среди них был сын монсеньора де ла Грютюза ⁸⁴ из Фландрии, плененный в сражении, — его король женил, сделал своим камергером, сенешалом Анжу и дал 100 копий; также сеньор де Пьен ⁸⁵, попавший в плен во время войны, и сеньор де Вержи ⁸⁶ — они оба получили от него кавалерийские отряды и стали или его камергерами, или его сына, заняв одновременно и другие посты; то же случилось и с монсеньером де Ришбургом ⁸⁷, и с братом коннетабля, и с одним человеком по имени Рокаберти ⁸⁸, из Каталонии, также взятым в плен во время войны, — его король облагодетельствовал, — и со многими другими из разных стран, которых было бы слишком долго перечислять.

Однако все это не относится к нашей главной теме, хотя следует сказать, что, подобно тому как в его время были изобретены эти разнообразные страшные узилища, так и сам он накануне смерти оказался во власти страха, такого же и даже большего, чем испытывали его узники; такое состояние я считаю великой милостью для него, поскольку оно частично искупило его грехи. Я говорю об этом также и для того, чтобы показать, что ни один человек, как бы высоко он ни стоял, не может избегнуть страданий, либо тайных, либо явных, и особенно это касается тех, кто вынуждает страдать других.

Король к концу дней своих приказал со всех сторон окружить свой дом в Плесси-ле-Тур большой железной оградой в виде массивной решетки, а на четырех углах дома поставить четырех железный «воробьев», больших, прочных и просторных. Решетка была установи лена напротив стены со стороны замка, а с другой стороны — у крепостного рва, одетого камнем; в стену же были вделаны часто посаженные железные броши, каждая с тремя или четырьмя остриями. Кроме того, он велел, чтобы при каждом «воробье» было по 10 арбалетчиков, которые лежали бы во рвах и стреляли во всех, кто приблизится до открытия ворот, а в железных «воробьях» прятались бы в случае опасности.

Понятно, что эти укрепления были недостаточно мощны против большого числа людей или армии, но король ведь не этого боялся. Он боялся только того, чтобы какой-нибудь сеньор, или несколько [257] сеньоров, не захватил — то ли силой, то ли путем сговора — замок ночью и не присвоил себе власть, вынудив его, короля, жить на положении умалишенного и не способного к управлению. Открывались ворота и спускался мост в Плесси только с восьми утра, после чего в замок входили служители; капитаны охраны расставляли обычный караул у дверей и назначали дозор из лучников, у ворот и во дворе — все как в строго охраняемой пограничной крепости. Входили в замок только через калитку и лишь с ведома короля, не считая майордома и людей таких хозяйственных служб, которые королю на глаза не показывались.

Можно ли с честью содержать короля в более тесной тюрьме, чем та, в которой он сам себя содержал? Клетки, куда он сажал других, имели по восемь футов вдоль и поперек, а сам он, столь великий король, имел для прогулок маленький двор замка. Но он даже и туда не спускался, а оставался на галерее, из которой выходил только в комнаты; и мессу слушать ходил, минуя двор.

Кто же после этого скажет, что король не страдал, если он так ограждал и оберегал себя, если питал такой страх к своим детям и всем близким родственникам, если ежедневно менял и передвигал с одной должности на другую своих слуг и людей, живших при нем и обязанных ему и почестями, и благами, — ведь никому из них он не осмеливался довериться, обрекая себя на столь необычные узы и заточение. Правда, место его заточения было большим, чем обычная тюрьма, однако и сам он был больше, чем обычный узник.

Могут, пожалуй, возразить, что бывали люди и более мнительные, чем он. Но они жили не в мое время и, может быть, не отличались такой мудростыо, и не имели столь добрых подданных; к тому же они, возможно, были жестокими тиранами, тогда как наш король не причинил зла никому, кто его не оскорбил.

Все сказанное приведено мною не только ради того, чтобы показать мнительность нашего короля, но чтобы также дать понять, что страдания, что он претерпел, равносильны тем, которые он принес другим; и я считаю что все, о чем я рассказал, в том числе и его очень тяжелая и мучительная болезнь, которой он очень боялся, еще будучи здоровым, — это наказания, ниспосланные ему господом богом в сем мире, чтобы их меньше было в мире ином, а также чтобы те, кто будет царствовать после него, имели больше жалости к народу и были не так скоры на расправу, как обычно, хотя я и не желаю возводить обвинений на нашего короля, ибо не знал лучшего государя. Правда, он обременял подданных налогами, но отнюдь не потерпел бы, чтобы это делал кто другой, его приближенный или иностранец.

После стольких страхов, подозрений и страданий пережитых королем, господь бог явил ему чудо и излечил его душу и тело, как обычно он делает, совершая чудо, ибо забрал его из этого скорбного мира после приобщения святых тайн в здравом рассудке, в полном сознании и доброй памяти, безболезненно и со словами на устах, вплоть до молитвы «Pater noster» в момент кончины. Король сам [258] распорядился о своем погребении, сказав, кого желает видеть в процессии и какой дорогой она должна идти; он говорил, что надеется не умереть до субботы и что пречистая дева, которую он всегда почитал и молился ей, возлагая на нее свои упования, не откажет ему в этой милости — быть похороненным в следующую субботу. Так оно и случилось, ибо он почил в последнюю субботу августа 1483 года в восемь часов вечера в Плесси, где его в предыдущий понедельник и поразила болезнь. Да соблаговолит господь бог принять его в свое царствие небесное! Аминь!