Диктанты

Раздел 1

1.

Отдав повода мужику и обивая хлыстом пыль с ботфортов, я по­бежал в дом. Окна и двери в комнатах были открыты настежь, но. несмотря на это, в воздухе стоял тяжелый, странный запах. В зале, на одном из диванов, обитых светло-голубой шелковой матерней, лежали две помятые подушки, а перед диваном, на круглом столи­ке, я увидел стакан с несколькими каплями жидкости, не успевшей высохнуть и распространявшей запах крепкого рижского бальзама. Все это говорило за то, что дом обитаем, но я, обойдя все одиннад­цать комнат, не встретил "ни одной живой души.

Из так называемой «мозаиковой» гостиной вела в сад большая стеклянная дверь; я с шумом отворил ее и по мраморной террасе спустился в сад. Тут, пройдя несколько шагов по аллее, я встретил девяностолетнюю старуху Настастью, бывшую когда-то нянькой у графа. Старуха, несмотря на свой преклонный возраст, отлично слышит и видит, но находит нелишним клеветать на свои органы чувств.

Пройдя еще несколько шагов, я услышал невдалеке голоса, а немного погодя увидел и людей. В том месте, где аллея расширя­лась в площадку, окруженную чугунными скамьями, под тенью вы­соких неотцветших белых акаций стоял стол, на котором блестел самовар. Я тихо подошел по траве к площадке и, скрывшись за сиреневый куст, стал искать глазами графа.

Мой друг, сидел за столом на складном решетчатом стуле и пил чай. На нем был пестрый халат, в котором я видел его два года то­му назад, и соломенная шляпа. Лицо было озабоченно, сосредоточенно, сжато в складки, так что человек, незнакомый с ним, мог бы подумать, что его мучит в данную минуту солидная мысль, забота. (По А.П. Чехову).

2.

Диво дивное необыкновенного сентября!

Под сенью густой листвы любо мечтателям-грибникам, нетороп­ливыми шагами измеряющим золотые промежутки солнечных поля­нок в белых колоннах ясных берез, внимать тишине. Лучистый блик оселком накидывается на поздние лиловые колокольчики, на красные, как маки, подосиновики. В упор слепит, будто повязку на глаза надевает, сентябрьское солнце, рябит в глазах от цветного лоскута опавшей листвы.

Тысячи грибников выезжают в сентябре в гостеприимные леса, где не потолок квартиры над головой, а высокая лазурь и крики журавлей, не теснят стены, а открывается широкий кругозор лесной дали, простор полей, очаровательный берег любимой реки, где бушует золотая вьюга листопада.

Больше, чем сама весна, красна бодрым вдохновением именно золотая осень, восхищавшая всегда русских поэтов, художников, композиторов.

Несказанна прелесть тишины тенистого леса, глаз тешит румя­ная мозаика расцвеченной травы и вянущей листвы, нежит лучистая ласка кроткого солнца. Последней теплынью лета дышит свет­лый простор хрустальной синевы неба. Ухо грибника улавливает на лету подробности стрекотни кузнечиков, не нарушающей желанной тишины, подчеркнутой томным шелестом густой, бросающей длинные узоры светотеней листвы. Лесной тропой приятно углубиться в приветную сень березовой рощи, завороженной солнцем. Исходит человек с поклонами земле много километров по росистому лесу — и вот лесом благоухает полная корзина грибов, дышит утренними туманами, пряной свежестью росистой, травы. Никаким духам не сравниться с лесным ароматом боровиков, рыжиков, груздей.

Грибная похлебка и запеканка, кулебяка с грибами, грибной шашлык на палочке, подливка, грибная икра. соленые и марино­ванные рыжики и грузди, моченные в молоке и жаренные в смета­не сушеные грибы — издавна любимые и питательные кушанья на Руси, подаренные лесом.

(По Д. Зуеву ).

3.

Пригревало солнце — и берег начинал менять свою кожу: ил покрывался трещинами, лопался на куски, усыхал, и под ним откры­вался чистый белый песочек. Из песка вылезали молодые листья лопуха, сверху — зеленые, блестящие, с исподу — серые, бумазей­ные. Это не мать-и-мачеха, известная в Подмосковье; лопухи моего детства я видел здесь только под Каширою, на приокских песках, и с каким душевным трепетом вдыхал я их горький, единственный в мире запах.

У самой воды торопилась раскинуть во все стороны свои красные нити и поскорее закрыть песок ковром из вырезных листочков и желтых цветков гусиная травка. Растущие вдоль реки старые, дуп­листые ветлы зацветали, покрываясь крохотными желтыми. пушис­тыми барашками, и эти желтые ароматные барашки были первым лакомством, которое приносила нам весна: они были сладкими на вкус, и их можно было сосать. Потом цвет опадал в виде малень­ких коричневых червячков, и ветлы одевались листом: одни стано­вились зелеными, другие — серебристо-сизыми.

Берег буйно зарастал густыми джунглями высокой безымянной травы с хрупким стеблем, капустного цвета листьями и редечным за­пахом, прелестными кустиками «божьего дерева» с кружевными, как у укропа, листьями и полынным духом и ползучим вьюнком с бледно-розовыми колокольчиками, пахнущими ванилью. (По Н. Кузьмину)

4.

Одержимо, самозабвенно, опасно, рискуя поломкой машин, мчался на норд-ост небольшой миноносец, гонимый адмиральским при­казом. Узкое и длинное его тело содрогалось мелкой напряжен­ной дрожью, свидетельствующей, что котлы, машины и гребные винты дают много больше того, что им положено. Вода уходила за корму взмыленной клокочущей струей, бурля и вспениваясь, надолго нарушая серебряно-голубоватый покой заштилевшего за­лива. Рожденный бешеным ходом ветер распластывал флаг, сви­стел в ушах и расстилал над водой черно-желтый хвост дыма, ва­лившего из всех четырех труб плотными, грузными клубами.

Вцепившись в поручни и отворачивая лицо от этого сумасшедшего ветра, Юрий стоял на кормовом мостике в растерянном одино­честве. Все вокруг него — парусиновый отвес, сигнальные фалы, решетчатый настил, подвешенные к поручням спасательные буйки - все дрожало, тряслось, отзываясь на вибрацию корпуса. Но это согласованное между различными корабельными частями трепета­ние, которое всем, кроме него, было хорошо знакомо и в котором все, кроме него, легко отличали верный и нужный звук от неверно­го и опасного, эта бурная и возбуждающая симфония форсирован­ного хода корабля, ни разу им не слышанная, не занимала и не ра­довала Юрия. Никогда еще с таким тоскливым отчаянием не чувст­вовал он своей ужасающей беспомощности, неприкаянности, ник­чемности. Мало того, что тут, на кормовом мостике миноносца, до­бивающегося предельной скорости хода, он стоит никому не нуж­ным пассажиром, лишним человеком, - но и миноносец-то этот спешит не на вест, где мерещился Юрию подвиг, а на ост, не нав­стречу германскому флоту, а в Петербург, в нудные будни.

Миноносец «Стройный» и точно шел в Петербург, напрягая все пять тысяч семьсот своих лошадиных сил для скорейшей доставки министру небольшого голубоватого конверта, посылаемого коман­дующим Балтийским флотом с назначенным для того офицером. Письмо это, несомненно, содержало в себе какие-то важнейшие сведения или соображения: было приказано выжать из машины все, чтобы доставить его министру к семи часам вечера, никак не позже.

(По Л. Соболеву)

5.

Легко задним числом говорить о становлении большого таланта: мы распределяем человеческую жизнь на некие «ступени», «этапы», «периоды формирования» и запросто находим в каждом из этих этапов то главное, что изнутри повелевало человеком, направляло его по жизни, руководило им. Но ведь человек-то этот, пока он жи­вет на свете, наверное, не всегда знает, что шагает по каким-то «ступеням», не чувствует в себе резких перемен и не замечает ни­каких «периодов» — он живет своей обычной жизнью, подвержен­ной всем случайностям. И ведь может статься, что талант совсем не выявится: человек загубит свои способности, пренебрежет ими, не окажись рядом родственная, умная и чуткая душа. Вот тут-то на помощь таланту приходит время, общественная атмосфера, человеческое окружение.

Наша эпоха ведет неустанную разведку талантов, и редко быва­ет, что одаренные люди остаются незамеченными. А когда начина­ла Пашенная, жизнь шла по иным законам; можно было поду­мать, — так в юности и думала Вера Николаевна, — что ей просто повезло.

В самом деле, почему Александр Павлович угадал, как почуял родственную себе душу в растерянной шестнадцатилетней абиту­риентке, несмело остановившейся перед приемной комиссией?

Итак, с чего же начиналась Пашенная? Откуда к ней, юной девушке, почти еще девочке, вдруг пришли мысли о сцене, вытеснив­шие прочное, давнее, не раз обдуманное решение стать врачом, будто никогда такого решения и не было?

Веселая, пышущая здоровьем гимназистка почти ничего не знала о труде актера, как не знают этого и сегодня сотни девушек, хорошеньких и молоденьких, которые, потеряв душевный покой, начинают метаться по театральным турам. Тяга к искусству, к театру возникает у них чаще всего, когда они вдруг узнают о головокру­жительной славе, пришедшей к той пли иной их ровеснице, ранее никому не известной, а сейчас в качестве очередной звезды отправляющейся на международный фестиваль.

И все же Вера Николаевна предполагала, что ее собственное намерение посвятить себя театру, перечеркнувшее столь внезапно все первоначальные планы и семьи, и самой Пашенной, вовсе не с неба свалилось: бессознательно воспринятое ею воздействие отца (он был крупным русским актером), его влияние, незаметно ока­зываемое па девочку, определили, вероятно, окончательный выбор ее жизненного пути. Во всяком случае, так она сама думала, хотя в юности, конечно, не сознавала этого.

(Из газет)

6.

Человека на его жизненном пути можно сравнивать со странни­ком, идущем по пересеченной местности. На его пути немало до­рог: много раз приходится подниматься на холмы, много раз — перебираться через глубокие овраги; приходится переходить вброд быстрые и холодные ручьи, плыть по зеркальной поверхности ле­систых озер и рек.

Когда за твоей спиной более чем тридцатилетний опыт врачебной работы, с радостями и неудачами, есть о чем рассказать.

Автор не собирается описывать всю свою врачебную жизнь - он хочет рассказать только о начальном этапе его работы в далеких степях Казахстана в годы восстановительного периода, в годы укрепления Советской власти.

Пожалуй, главная причина появления этой книги - желание автора поговорить с сегодняшней молодежью, с юношами и де­вушками, выходящими в самостоятельную жизнь.

В наших советских условиях только от самих молодых людей зависит, как сложится у каждого жизнь — будет ли она значительной, богатой делами, встречами с людьми большого сердца, высокого ума, красивых деяний. Или она пройдет серой, скучной чередой дней, отданных мелким, в сущности никому не нужным заботам и радостям. Этой книгой мне хотелось сказать сегодняшней молодежи: чтобы жизнь не обманула больших ожиданий ва­шей юности, не бойтесь покидать обжитое тепло родительского дома, идти в самую гущу жизни, к новым, еще незнакомым лю­дям, туда, где вас ждут и где вы нужны. Не бойтесь уезжать из шумных, пестрых городов в тихие периферийные селения: в лю­бом из них идет интересная жизнь, происходят важные события, мужают, крепнут настоящие советские люди.

В таком вот тихом городке начал свою самостоятельную, работу автор. И сейчас, через тридцать с лишним лет, он с благодар­ностью вспоминает этот городок, и участковую больницу, и людей, с которыми ему тогда довелось встретиться. Степной уездный Калмыков был для автора вторым университетом, дающим зна­ние жизни и людей и крепкую закалку.

(По А. Янтареву)

7.

Этот небольшой клочок земли за рекой поначалу держал один-единственный батальон, прикрываемый нашим артиллерий­ским огнем. Горстка обстрелянных, опытных солдат так крепко вцепилась в землю, так глубоко пустила в нее корни, что против­ник, хотя и сознавал всю опасность положения, так и не смог сбросить их обратно.

Мы переправились через реку под покровом густого тумана на понтоне, доставившем пополнение и боеприпасы. На плацдарме было тихо, только в звездной синеве беспрестанно мерцали освети­тельные ракеты, да изредка гудели высоко в небе моторы самоле­тов: наши шли на бомбежку Берлина.

Майор, руководивший обороной «пятачка», маленький, загорелый, совершенно осипший человек, с худым, нервным, но чисто выбритым лицом (по выговору мы сразу угадали, что он коренной ура­лец), непрерывно курил, всякий раз прижигая новую папиросу от уже докуренной. Мы видели, как этот маленький человек, который вот уже пять суток нес непосильную тяжесть, руководя горсткой советских солдат за рекой, и которому полагалось бы в эти редкие минуты затишья свалиться и уснуть каменным сном, тихо прошел мимо нас в глубь блиндажа, засветил карбидную лампочку, выта­щил из подсумка какую-то книжку с рваным переплетом, закапан­ным стеарином, и стал читать, как будто сидел он за освещенным столиком в тихом библиотечном зале, а не лежал на соломе на крошечном куске земли, окруженном врагами. По мере того как он читал, напряженное нервное лицо как бы отходило, преждевремен­ные морщины разглаживались и лицо становилось спокойным и точно бы молодело. Позже, читая знаменитую «Малахитовую шкатулку» Бажова, я понял, почему, уносясь мыслями на свой далекий Урал, читал ее ночью офицер, и еще почувствовал, что передо мной, какое-то необычное произведение искусства, свежее, сильное, неотразимо обаятельное. (Из газет)

8.

Заливные луга простирались до самой Волги, и, когда река выходила из берегов, паводок захватывал неоглядную равнину, оставляя лишь круглые макушки островков с зелеными вихрами краснотала.

По лугам, вдоль Волги, тянулась длинная цепь озер, связанных шустрой речонкой, бегущей из лесов заповедника. Связав все водоемы в единую цепь, она вливалась в большое озеро, которое весной соединялось с Волгой и открывало свои кладовые для изголодавшихся за зиму рыбьих стай. И там, где она впадала, в ее устье, образовался небольшой полуостров, зарастающий летом папоротником, смородиной и колючим шиповником.

Сюда-то я и повел приезжих гостей. Мы вышли до восхода солнца, когда еще в низинах плавал туман и воздух был напоен ночной сыростью. Спустились в небольшую низину и, утопая в разливе белесого тумана, выбрались на крутую насыпь железнодорожного полотна. Трое моих спутников покорно и молча шагали за мной. Мы спустились с насыпи, вышли к деревянному мостику через торфяную топь и ступили на твердую колею луговой неезженой дороги. Потянул предутренний ветерок, и стали открываться голубые оконца озер. Густая роса при каждом шаге осыпалась наземь обильным дождем, но, когда сзади зароптали, то я остановился и объяснил, что без этого не обойтись и что промокнуть в утренней росе только на пользу.

Поднималось солнце, и на ярком свету отчетливо проявилась линия берегов, пропала иллюзия дальних далей, все стало ближе и явственней. Над землей, в необоримой силе вечного огня, поднима­лось солнце, заливая все окрестности слепящими лучами, и деше­вой подделкой под драгоценности засверкал в изумрудной оправе травы осколок бутылочного стекла. Маленький пятачок земли, забывший голубую сказку озера, сразу стал шумным полустанком.

9.

Москва, Новосибирск, Ленинград, Киев, Волгоград — лишь небольшая часть огромного Советского Союза, и все же эти пятнад­цать тысяч километров за одиннадцать дней позволили журналис­ту, который пользовался привилегией следовать в кортеже прези­дента де Голля, запастись таким грузом впечатлений, что необхо­дим талант репортера, помноженный на талант историка, чтобы только рассказать о них.

Каждая из областей, где мы побывали, несет отпечаток прошлого и явственные черты грядущего. Все пятнадцать советских респуб­лик — это «континенты на континенте», раскрывшиеся в Европе и Азии.

С трудом укладывалось в пашем сознании, что часы на Спасской башне бьют полдень, когда в Петропавловске-Камчатском восемь вечера, и что все эти часы показывают время на советской земле.

Мы совершили поездку не только по необозримым просторам нашей страны - перед нашим взглядом развертывалась ее многовековая история: прошлое было рядом с золотыми куполами и баш­нями Кремля, которые могут соперничать в красоте лишь с сокро­вищами Эрмитажа. Настоящее вставало перед нами на каждом шагу. Неподалеку от очаровывающего взор Петродворца, воздвиг­нутого Петром Великим, раскинулся стадион имени Кирова, распо­ложившийся рядом с Финским заливом, ставшим в годы войны непроходимой преградой для захватчиков, стоявших под стенами города-мученика, города-героя.

В Академическом городке, построенном близ Новосибирска, нашему взгляду открылись обоснованные наукой перспективы будущего. Киев преподнес нам другой сюрприз: цветущие акации, бал­коны, увитые зеленью, — словом за два часа самолет перенес нас из Ленинграда в жаркие объятия города, напоминающего южные города Франции и Италии. Здесь нам открылось первое звено дружеских отношений, издавна связывающих Францию и Россию: на стенах Софийского собора мы увидели изображение Анны, дочери Киевского князя Ярослава Мудрого, которая стала женой французского короля Генриха I, правившего во Франции в XI веке.

Но особое значение приобрело посещение генералом де Голлем Волгограда; вновь оказавшись в местах, где завершившаяся в ян­варе 1943 года Сталинградская битва произвела коренной перелом в войне и предопределила победу союзников, президент увидел перед собой современный город, клокочущий жизнью.

По окончании визита в Кремле была подписана советско-французская декларация, торжественно признающая желание народов и правительств Франции и Советского Союза положить конец «хо­лодной войне» и общими усилиями найти путь к примирению Вос­тока и Запада. В преддверии XXI века, который уже сейчас пред­вещает сказочное развитие науки и техники, мир на земле — это единственная цель, достойная человека.

(Из газет)

10.

И двух дней не проживешь здесь, как осмотрительная привычка эта намертво входит в кровь и плоть: куда бы ни шел, ищешь при­крытия над головой. Счастливой виной тому нешуточное субтропи­ческое солнце вперемежку с короткими бесшабашными ливнями.

Неширокая приморская набережная. Чуть шевелит рубашку благодатный соленый ветерок, но все равно жмешься поближе к соснам, которые стелют на асфальтированный тротуар хоть негустую, но спасительную вязь теней. Сквозь причудливо изогнутые беспрес­танными морскими ветрами стволы и ветви сосен видны близкие горы. В темных морщинах зеленых вершин ослепительно сверкают снежинки, хоть солнце стоит отвесно, и ты, человек северных широт, с изумлением замечаешь вдруг, что нет у тебя тени — ты шагаешь прямо по ней. Но вот тяжелая капля шлепается на раскаленный асфальт. Удивленно поднимаешь голову: на небе ни облачка. Но сосновые ветви все в алмазных брызгах, и скоро набережная становится крапчатой от небывалой капели: то в предчувствии близкого дождя плачут сосны, стараясь заблаговременно изба­виться от излишней влаги.

Да, редкий день обходился в Колхиде без дождя. Колхида... Пышное слово, экзотическое, но насквозь, хоть выжимай, пропитанное удушливой сыростью. Кромешный ад зеленый, мрачное цар­ство теней — такой предстала Колхида легендарным забредшим в эти края в поисках сказочного золотого руна аргонавтам.

Батумский сад — настоящий ботанический калейдоскоп, настоящий карнавал экзотики. Удивительно красив по разноцветью и планировке так называемый японский уголок. Словно в иной мир попадаешь — ми­ниатюрный, карликовый: неторопливо сбегает по спускающимся террасам ручеек, крохотный водопад, звеня, наполняет причудли­вой формы прудик, горбатые мостики, бамбуковые скамеечки, ка­менные фонарики в форме пагод и грибков — все здесь в уменьши­тельно-ласкательной форме. А летящие благоухающие лепестки, белые и сиреневые, коралловые и пунцовые, словно нарочно падают в ручей, в пруд, на толченый кирпич дорожки.

(Из газет)

11.

Он так и называется, этот поселок, — Рыбачий. Из-под островерхих черепитчатых крыш одноглазо выглядывают круглые кора­бельные иллюминаторы; в чердачном полумраке валяются, нали­ваясь янтарным жиром в косом снопе солнечных лучей, золотые гирлянды лещей. И под порог брошены тут не полосатые домотканые половички, а куски отслужившей свой век мелкоячеистой сети. Сети увидишь тут на каждом шагу: ненужные на футбольных во­ротах, над цыплячьими загонами-ангарчиками, чтобы схоронить от вражьих вороньих налетов; те, что пойдут еще в дело, — аккуратно развешанными на заборах или просто расстеленными на траве.

Прохладен и упруг под ногой влажный песок. Узенькая кромка залива, что тропинка, и нельзя не стать на этой траве следопытом. Выбросит на берег обессилевшего окуня — и сколько крестиков-звездочек наставят вокруг проворные пичуги. Четкие оттиски оставили на песке копытца косули: видно, спустилась напиться пресной воды. Привереды-зайцы, говорят, предпочитают солоноватую воду Балтики, благо до нее рукой подать.

Прибрежные заросли ольшаника туго набиты комариным гудом. Перевязанными в узлы шнурами распластались по горячему песку колючие побеги ежевики. Крохотные лилово-желтые цветки анютиных глазок, лакированные листья мать-и-мачехи да сочные пучки настырной осоки — ничто больше не решается выйти из-под спасительной лесной тени на борьбу с песком.

Но оборвется последний зеленый мыс — и ударит в глаза неразбавленной желтизной. Полого нарастая с запада, вздымается над заливом гигантская песочная насыпь и, вдруг обессилев, круто сползает к воде. Спрессованный ветром и временем, песок дюны вовсе не вязок, не осыпчив.

Понятна становится радость альпинистов, когда остановишься вдруг на самой верхней точке, на самом пике, и, обдуваемый всеми ветрами, оглянешься по сторонам: на востоке, близко, под ногами, — свинцово-серые воды залива; с запада лениво накатываются подковы песков, прошитые зелеными лентами леса, и высоко над ними вздымается густая синева Балтийского моря.

Страшна дюна, если потерять контроль над ней: двинувшиеся в путешествие пески засыпают лесопосадки, обрушиваются на поселки. Неспроста строили раньше рыбаки двухъярусные двери в своих хижинах.

Как приручить дюну? Много остроумных, но неисполнимых предложений было сделано, пока не призвали на помощь лес.

(Из газет)

12.

«Владивосток далеко, но, ведь, это город-то нашенский», — гласит надпись на постаменте памятника Ленину, что стоит на привокзальной площади.

На географической широте Кавказа и французской Ривьеры, почти на самой южной оконечности гористого полуострова Муравьева-Амурского, стоит большой, подлинно русский город. Солнечный Владивосток, который от низменного, изрезанного берега амфите­атром поднимается по каменистым склонам вверх, — один из самых красивых городов мира.

От аэродрома к городу, среди скалистых сопок, идет красивый, широкий проспект. На самой высокой горе вырисовывается изящный силуэт 180-метровой телебашни. У подножия горы расположе­ны красивое здание телецентра и радиостанция.

В центре старого города, лежащем на холмистой местности, где улицы то лезут вверх, то ныряют вниз, нет вытянутых в струнку проспектов и бульваров. Зато по улице Ленина, которая на семь километров тянется по северному берегу бухты, есть такие точки, с которых можно увидеть всю бухту, корабли на рейде, скалистый остров Русский с его маяком у входа в бухту.

В отличие от старого города, новый Владивосток обращен к живописному побережью с его скалами, полуостровами, рифами и бух­тами. Основной принцип строительства заключается в том, чтобы открыть широкий вид на красоты окрестностей. Еще не слишком давно жилые массивы располагались так, что закрывали вид на открытое море. Но на место прежней планиметрической архитектуры пришло строительство в трех измерениях — террасообразное.

Там, где раньше на окраинах были расположены деревянные избы, теперь возникает панорама современной архитектуры. Архитекторы стремятся добиться эстетического разнообразия с помощью красок, мозаики, керамических элементов и оригинальной планиров­ки балконов и лоджий.

Вся жизнь города определяется его своеобразным расположением у защищенной от ветров, свободной ото льда просторной гавани, которая называется Золотой Рог. У причалов стоят гигантские лайнеры, грузовые суда, а за ними — танкеры, ледоколы, китобои, океанские рыболовные флотилии. Товарные поезда, прибывающие по транссибирской железнодорожной магистрали, заканчивают свой путь у бесчисленных складов, расположенных у владивостокских причалов. По грузообороту, составляющему пять с поло­виной миллионов тонн в год, владивостокский порт стоит па треть­ем месте — после Одессы и Ленинграда.

Здание владивостокского вокзала своей архитектурой напоминает Ярославский вокзал в Москве, откуда начинает свой путь транс­сибирский экспресс, идущий в течение 160 часов по самой длинной железнодорожной линии мира, которая протянулась на 9297 кило­метров.

Владивосток имеет большое значение как индустриальный и культурный центр. В глаза бросаются судостроительные верфи и огромные плавучие доки. В городе производятся машины, шахтное оборудование, металлические и железобетонные конструкции, оборудование для переработки рыбы и крабов. В Дальневосточном государственном университете учится пять тысяч человек.

(Из газет)