4.15. О теплой иронии Чехова (1998)* 107)

Существует немало филологических классификаций смешного, комического (например, современные классификации Р. Юренева, В. Проппа). Возможны и классификации клинические, медико-характерологические, то есть основывающиеся на клиническом мироощущении-мировоззрении. Так же как возможно любого здорового и больного человека исследовать экспериментально-патопсихологически (и в случаях душевного здоровья обнаружатся лишь выловленные тестами особенности здоровья), — так же и любого из нас возможно исследовать клинико-психопатологически. То есть без тестов, своею профессионально-психиатрической личностью, способной клинически «ощупать», рассмотреть иную душу, обобщая постепенно получаемое от своих органов чувств или мгновенно-интуитивно схватывая душевные, характерологические, психопатологические особенности исследуемого. При этом клинико-психопатологическое познание рассматривает здоровое через очки, привычно настроенные на патологию, сравнивая, например, здоровую застенчивость с гипертрофированно-болезненной. Однако от всего этого здоровая застенчивость видится лишь четче, объемнее, глубже. Поэтому, как известно, характерологические классические варианты (здоровые и болезненные) были описаны не психологами, а психиатрами-клиницистами (Ганнушкин, 1964, с. 42).

* Доклад на конференции «Смешное в творчестве А.П. Чехова» (Дом-музей А.П. Чехова на Садовой-Кудринской в Москве, 25 марта 1998 г.)

Существо клинической классификации комического состоит в том, что любое душевное, духовное движение человека, в том числе вызывающее смех, объясняется природ-но-характерологически, как самим характером человека обусловленное-окрашенное. Для клинициста и сами природные подробности тела (вспоминая название кречме-ровского тома «Строение тела и характер») сообщают соответствующее, в том числе особое смешное, связанное с телесными особенностями свечение духа. Если, например, синтонному пикнически-полному характерологическому типу, по природе его, присущ юмор, то многим мускулисто-авторитарным — сатира, многим лептосомно-холодно-ватым аутистам — саркастическая, язвительная ирония, диспластически-неловким деперсонализационно-реалисти-ческим психастеникам — теплая ирония (Бурно М., 1996; в наст, издании — работа 4.14). Все это, конечно, без арифметической точности, с некоторыми особенностями, уточне-

ниями, поправками. Мы говорим здесь лишь о высоковероятных тенденциях, ориентирах, как и вообще говорим в клинике, в медицине, в физиологии.

Юмор в своей яркой выраженности, как вид комического, несущий в себе сочувствие (в отличие от иронии и сатиры), для клинициста присущ особенно сангвинически-синтон-ным, теплым циклоидным, пышно-аффективным натурам в их хорошем расположении духа. Поэтому юмор не осмеивает с каким-то там превосходством, агрессией, со стороны, он не только не ранит, не обижает-осуждает, не покрывает язвами, — но вообще он не проникнут серьезной исследовательской работой смеющегося ума. Доброе, теплое сочувствие дышит здесь одновременным смехом и над собою, смеющимся. Это обусловлено природной полнокровной «всенародной» естественностью-смешливостью многих сангвиников. «Всенародность» смеха понимаю именно в бахтин-ском смысле (смеются все). Когда М. Бахтин отмечает, что «народно-праздничный смех» «направлен и на самих смеющихся», то он говорит, в сущности, о юморе (Бахтин, с. 17). Даже в самых своих тонких, сложных, грустно-серьезных, философских формах юмор жизнелюбиво-беззлобен (Рабле, Вольтер, Диккенс, Пушкин, Мопассан, Шолом-Алейхем, Гашек, сегодня — Эльдар Рязанов, Жванецкий). Когда же юмористы, по обстоятельствам, в творчестве или в жизни начинают кого-то с такой же полнокровной естественностью гневно-благородно или аффективно-слепо-несправедливо обличать, то они при этом нередко, захлестнутые своей шумной эмоцией, глупеют, ожесточаются на ходу, и тогда теплого сочувствия, юмора уже и след простыл.

Молодые рассказы А.П. Чехова «Смерть чиновника» (1883) и «Шуточка» (1886), которые автор в зрелости, поправив, включил в издание А.Ф. Маркса, принято называть юмористическими, как и почти все смешное у Чехова. Мелкий чиновник Червяков нечаянно чихнул в театре на лысину генералу, генералу «чужому», не опасному в отношении червяковской карьеры. Генерал добродушно отмахнулся от извинений чиновника. Наказания быть не может, а чиновник все болезненно-психастенически мучается нравственно-этическими переживаниями (подобно, кстати, самому Чехову в таких случаях), мучается обостренным чувством вины, совестливостью, что вот бог знает что дурное подумает теперь о нем этот уважаемый генерал, вытиравший лысину и шею перчаткой. Замучив-рассердив генерала мучительными извинениями, чиновник, непонятый, умирает от горестного чувства своей вины. Чехов здесь скрыто мягко-тепло исследует, в сущности, благородную застенчивостьсовестливость чиновника (подробнее — Бурно М., 1990, с. 134), то прекрасное, человеческое, что, при всей червя-ковской примитивности, родственно переживанию студента Васильева («Припадок»). Это, конечно, смешно своей такой необычной зависимостью от, по-видимому, дурного отношения к тебе другого хорошего человека, но разве это есть подлинное презренное рабство? Почему это смешно? — как бы спрашивает-намекает теплой, горькой своей иронией Чехов и дает нам раздумье-работу этим намеком. Это не открытый юмор. В точном, клиническом, смысле Чехов, по-моему, никогда не был юмористом. Он тепло, горько иронически, даже в самых ранних своих вещах, исследовал мир людей и себя самого в этом мире.

* См. об этом, например, в работе Е.Ю. Будницкой (1996). Об умной истерически-холодноватой Книппер разговор особый.

В «Шуточке» молодой человек, съезжая на санках с Наденькой с высокой ледяной горы, в самые страшные секунды над «бездной», когда ветер не дает дышать, произносит вполголоса: «Я люблю вас, Надя!» У подножья горы девушка не способна разобраться, в самом ли деле он сказал эти важные для нее слова или они послышались в ветре. Она готова это выяснять ценою нового страха и мучительно выясняет это все вновь и вновь, до самой весны. Герою рассказа этот намек-шуточка явно по душе, и он тоже вместе с Наденькой пребывает все это время в состоянии светлой влюбленности — влюбленности, в то же время, безопасной, потому что можно не жениться. Если в будущем для Наденьки, уже замужней, с тремя детьми, случившееся на катке есть «самое счастливое, самое трогательное и прекрасное воспоминание в жизни», то подозреваю, что и герою рассказа хорошо-светло все это вспоминать. Что это? Это тоже теплое ироническое скрытое исследование, притом тоже автобиографическое. Чехов как истинный творческий психастеник измучивал чувственных, полнокровных женщин, влюбленных в него, подобными «шуточками», смешно уходя от прямых вопросов и т. п. Можно приводить в подтверждение этого множество примеров из переписки Чехова особенно с Авиловой и Мизиновой*. Чехова эта шутливая, двусмысленная влюбленность, надо полагать, творчески бодрила и в то же время хранила для сосредоточенного творчества. Он долго боялся иной любви, ответственной, например, семейной, которая могла бы стать болезнен-номучительной для него самого, губящей творчество. Но полнокровно-чувственные дамы требовали логической и чувственной четкости-завершенности в отношениях и, посвоему справедливо, согласно своей природе, негодовали. Еще критик А. Басаргин в 1900 г. упрекал Чехова за «Шуточку»: «Зачем эта игра с чужой душой?» (Чехов, Соч., т. 5, М.: Наука, 1976. С. 613).

Очаровывать женщин с помощью своей теплой иронии (именно теплой, в отличие от иронии грибоедовской или набоковской) Чехов, конечно же, умел. «Я буду в восторге, — пишет он 28 ноября 1894 г. из Мелихово двадцатилетней Т.Л. Щепкиной-Куперник, — если Вы приедете ко мне, но, боюсь, как бы не вывихнулись Ваши вкусные хрящики и косточки. Дорога ужасная, тарантас подпрыгивает от мучительной боли и на каждом шагу теряет колеса. Когда я в последний раз ехал со станции, у меня от тряской езды оторвалось сердце, так что я теперь уже не способен любить». По-моему, это настоящее тепло-ироническое описание, то есть дружелюбно-смешливое скрытое исследование (даже анатомическое). Чехов сам намеренно строил свое «насмешливое мое счастье».

Как клинический психотерапевт, могу тут пояснить, что и самая глубокая любовь, влюбленность сложного, тонкого, творческого психастенического и часто психастеноподобного человека, согласно его жухловато-деперсонализационной природе, о которой говорила сейчас Л.В. Махновская, — обычно и есть импрессионистический намек, загадочная двусмысленность, теплая ирония, «шуточка». И тут довольно восторженного взгляда сквозь блеск очков, нескольких слов, как будто бы не имеющих отношения к делу, еле заметного пожатия руки, а при этом в душе обоих будет царствовать волшебная буря глубинного влюбленного взаимопонимания. Дух захватывает от того, что, кажется, никто более не посвящен в эту Тайну. Так, в «Трех сестрах» женатый Вершинин и замужняя Маша горько-счастливо переговариваются среди гостей и домашних своими: «трам-там-там...», «трам-там...», «тра-та-та!». Мотивы этой внешне скромной, внутренней, восторженно-одухотворенной намеком, теплой иронией влюбленности-любви улавливаем и в стихотворениях психастенического Баратынского. В любви психастеника происходит потаенная работа намека, как и в его психастеническом творчестве вообще, некая грустная, тепло-ироническая «шуточка». Влюбленные и преданные друг другу психастенические (психастеноподобные) супруги, даже в пожилые годы, благодарные судьбе за то, что удалось вместе состариться, часто стесняются говорить друг другу прямые слова любви, а если и произносят их, то обычно с нотами теплой иронии, будто тревожась попортить-ослабить подлинное, глубинное чувство.

Чехов, думается, мог бы найти такую, органично и с любовью принимающую его «шуточки», психастеническую, психастеноподобную женскую родственную душу, всепони-мающего душевного и духовного помощника, секретаря разве только в своей сестре Марии Павловне Чеховой, но она была его сестра.

Не все смешно у Чехова. Но то, что смешно, смешно, по-моему, теплой иронией, то есть потаенно-смешной аналитически-исследовательской работой мысли, которая гиперкомпенсирует природную блеклую психастеническую чувственность и тревожную неуверенность в своих чувствах. Психастенический сомневающийся анализ скрыто звучит у Чехова и в горестном, и в смешном. Добрый, человечный чеховский анализ исключает деление героев на абсолютно плохих и абсолютно хороших. Благодаря теплому художнику-аналитику, рассматривающему скверного человека, мы способны и в самом скверном сочувственно усмотреть хоть крупицу человеческого: ведь он тоже человек, играл в детстве, учился читать. За наглую глупость немного пожалеем Яшу («Вишневый сад»). Вздохнем сочувственно и в сторону грубого, жестокого негодяя офицера Соленого («Три сестры») — за то, что он хочет быть похожим на Лермонтова.

Теплая чеховская ирония и самоирония, как и все психастеническое в Чехове, конечно, менялись с возрастом, болезнью, с громадной работой Чехова над своим психастеническим с известным воспитательным выдавливанием из себя раба, всего того, что представлялось в себе нехорошим. Но генетическую природу в себе так просто, быстро не поправишь, не воспитаешь. Возраст, болезнь и самовоспитание медленно меняют, углубляют и чеховскую иронию: от той веселой молодой иронии над студентом, который, напившись пива, испортил себе свидание («Свидание, хотя и состоялось, но...»), до сложной, теплой, глубокой иронии близкого к смерти человека, которой проникнуты и верный слуга, старик Фирс, забытый в запертом доме («А Леонид Андреич, небось, шубы не надел, в пальто поехал...»), и светлое умирание самого Чехова после бокала шампанского.

Рассказанное сейчас, думается, есть для нас, клинических психотерапевтов и пациентов, важное для Терапии творческим самовыражением, для Реалистического психотерапевтического театра. Психастеники и психастеноподобные пациенты изучают себя и других, в том числе, и через присущие им особенности смешного, учатся быть собою и в своем смешном, и в своей «смешной» влюбленности, любви. В этом также заключена для нас «психотерапевтическая неисчерпаемость Чехова» (Воскресенский, Воскресенская, 1996).