4.8. К особенностям психастенического мышления в связи с психотерапией психастеников

(1976) ^2,)

Мышление эпилептоида, как известно, инертно и более или менее догматически прямолинейно, ограничено, что сказывается, например, в непонимании шуток.

Мышление психастеника тоже инертно, но отличается нередко сложной тонкостью и живой оригинальностью. Психастеник, даже будучи научным работником, читая научное или художественное, не способен быстро охватить, осмыслить материал, он поистине «корпит» даже над инструкцией к пылесосу. При составлении конспекта он также, не ухватывая сразу существа дела, туго упирается мыслью в напечатанное слово, с затруднением перебирается к другому слову и часто не конспектирует, а просто переписывает сложный текст, с трудом понимая его и опасаясь потерять главное. Замедленная сообразительность согласуется здесь со слабостью механической памяти, блеклостью восприятия, отвле-каемостью — и психастеник, напрягая глаза, по нескольку раз внятно прочитывает вслух трудную для него фразу, записывает ее, чтобы лучше «отпечаталось» в голове. В то же время инертный поток не имеющих отношения к делу мечтаний мешает ему сосредоточиться. По причине всего этого психастенический школьник нередко молчит перед классом на предложенный ему неожиданно вопрос, а выслушав ответ от учителя, бормочет: «Понятно, понятно», хотя на самом деле еще не ухватил смысл. «До тебя доходит, как до жирафа»,— говорят ему сверстники и даже преподаватели, думая о его умственных способностях хуже, чем есть на самом деле. Когда же он, наконец, со всей своей серьезностью и основательностью, вкапываясь за каждой непонятной деталью в словари и справочники, усвоит какой-то предмет, тут-то и начинает действовать в полную силу инертный поток творческих психастенических сомнений, обусловливая иногда продукцию талантливого и даже гениального достоинства. H.A. Добролюбов, выразительно описавший в 1858 г. в работе «Ученики с медленным пониманием (из заметок учителя)» эту психастеническую «инструментальную» (нетворческую) умственную слабость, замечает, что «весьма многие из знаменитых людей, впоследствии отличившихся в науках, часто в школах играли роль таких непонятливых голов» (Добролюбов H.A. Полн. собр. соч., т. 3. М.: Госиздат, 1935, с. 437).

Особенность мышления психастеника отчетливее видится в сравнении с другими типами мышления. Так, аутистиче-ская мысль, склонная к абстракциям, символике, не покорна не только моде, но зачастую и земным фактам. Однако в этой причудливой склонности символически сопоставлять то, что сопоставлять не принято, и кроется, как отметили Э. Кречмер и Ганнушкин, ключ ко многим открытиям в теоретической физике, математике, идеалистической философии (Ньютон, Эйнштейн, Лобачевский, Спиноза, Гегель). Здесь в творчестве основательно звучит интуитивный (иррациональный, «пралогический») момент: творцу часто самому непонятно, как на основании чего эта гипотеза пришла в голову, но он целиком, до черточки, в нее верует, пренебрегая даже фактами, — иной, «романтической» гранью своего ума. В символе всегда живет философически-романтическая красота.

Синтонное (сангвиническое) мышление, богатое живостью, земной практичностью, при помощи большой точной памяти и других хороших, как правило, инструментов ума способно с самого начала легко, ловко отделять в работе над неизвестным материалом главное от второстепенного и здесь же по-своему пересказывать трудную книжную мысль. Собственные открытия, которые могут быть тут ломоносовских размеров, отличаются практической насыщенностью и настолько построены от начала до конца на наблюдении, на экспериментах, так мало содержат в себе «сумасшедшинки», что не ощущается почти работы бессознательного.

Мышление психастеника также земное, реалистическое в смысле тщательной зависимости от фактов. Однако психастеническая склонность к сомнениям, обусловленная прежде всего деперсонализационным чувством нереальности, сказывается здесь в пристальном раздумье, казалось бы, над малозначащими, известными своей понятностью деталями с потребностью проверить это, подобно тому, как психастеник начинает вдруг внимательно вглядываться в знакомую приподнятость на коже и сомневаться, тревожиться, не есть ли это что-то пострашней, нежели просто родинка. Именно строго из фактов, но фактов, над «понятным» значением которых до него не сомневались, рассеянной неповоротливостью мысли в модную, банальную сторону (а не силой абстрактно-символического полета) образуется творческое психастеническое озарение, чаще в естественных науках (Дарвин). Если в аутистически-шизотимическом художественном творчестве звучит отстраненно-символическая, тонкоэстетическая волна (абстракционисты, Андерсен, Б. Пастернак), если синтонные (циклотимические) поэзия и проза наполнены солнечной гармонией и земной мудростью (Рабле, Пушкин), то психастеническая проза отличается теми же сомнениями, чаще нравственно-этического содержания, земной, но сложной психологической насыщенностью в поисках себя, своего в тумане нереальности (А.П. Чехов).

Понятно, особенности мышления нагляднее всего представлены у талантов и гениев, но и в массе людей какой-либо, например, психастенический, образ мыслей часто отчетливо сказывается в рассуждениях, научных статьях, школьных сочинениях, письмах к близким. Впрочем, известно, что талантливость иногда особенно зависит от того, насколько возможно человеку применить себя в русле собственного своеобразия. Психотерапевтическая практика убедительно показывает, как часто психопатическая декомпенсация обусловливается тем, что, например, психастеник, могущий стать незаурядным натуралистом или врачом, делается посредственным музыкантом или математиком, а талантливый в математике шизоид — посредственным врачом.

Даже преуспевающий в жизни психастеник и то нередко мучается чувством умственной неполноценности (тупой-де, рассеянный, беспамятный и т. п.). Дарвин, уже стариком, так заканчивает автобиографию: «Воистину удивительно, что, обладая такими посредственными способностями, я мог оказать довольно значительное влияние на убеждения людей науки по некоторым важным вопросам» (Соч., т. 9. М.: АН СССР, 1959, с. 242). Существо терапии здесь заключается в том, чтобы доказать психастенику, что это не неполноценность, а особенность, свойственная и некоторым великим людям. Психастенику следует подробно объяснить особенности его мышления, показать, что его мыслительная тонкость, сложность, порой оригинальность отчасти и происходят от некоторой умственной инертности. Да, туго идет изучение иностранного языка, плохо запоминаются телефоны, лица людей, мешает рассеянность, не успеваете за быстрой мыслью лектора, но ведь именно по причине слабой памяти на трафареты, постоянной потребности искать ясность там, где многие полагают, что она уже есть, по причине кропотливой умственной замедленности, «непонятливости» и вспыхивает вдруг живое сомнение, разрушающее нередко прежнее модное суждение. Автобиография Дарвина в этом смысле превосходный библиотерапевтический материал. «Я не отличаюсь ни большой быстротой соображения, ни остроумием (...), — признается, например, гениальный натуралист. — Способность следить за длинной цепью чисто отвлеченных идей очень ограничена у меня, и поэтому я никогда не достиг бы успехов в философии и математике. (...) ...Я никогда не в состоянии был помнить какую-либо отдельную дату или стихотворную строку дольше, чем в течение нескольких дней» (с. 239—240).

Безусловно, подобное психотерапевтическое вмешательство есть лечебный анализ. Однако это не психоаналитическое предложение пациенту с реалистическим складом мысли поверить в определенную мифологическую (например, эдипов-скую) причину и конструкцию собственного страдания. Этот терапевтический, клинический анализ есть момент изучения бессознательного средствами клинической психотерапии.

Знакомство с тонкой, сложной особенностью психастенического мышления весьма важно: 1) для дифференциальной диагностики психастении и психастеноподобных состояний; 2) для преподавателей, руководителей учреждений, чтобы умело выявлять скрытые психические резервы психастенических учеников и подчиненных; 3) для психогигиены и психопрофилактики в самом широком аспекте; 4) для эвристики.