3.22. О художественно-психотерапевтическом творчестве известных психиатров-психотерапевтов (1998)* ,08)

* Доклад на III Консторумских чтениях (19 декабря 1997 г.) в Москве (Независимая психиатрическая ассоциация России).

^{Известная склонность многих клиницистов-реалистов к художественному литературному творчеству, думается, объясняется, прежде всего, следующим. Клиницизм, как научное искусство, в основе своей художественно-интуитивен, то есть напоен чутьем — реалистически чувственным или реалистически духовным-нравственным. Тут же или немного погодя происходит более или менее трезвое размышление над тем, что приносит уму чутье, чувство в виде ощущений, образов, образных сравнений, переживаний. Вот мы читаем у Крепелина (1912, с. 92) о переживаниях больного с алкогольным бредом ревности: «Жена будто бы краснеет, когда по делу приходят мужчины; была застигнута в подозрительной позе с зятем; страшно всегда бледнеет, когда входит муж; она не слушается более, как прежде, отталкивает его, ищет защиты у комнатного жильца, бросает ему влюбленные взгляды (...)» и т. п. Или — у Корсакова (1901, с. 939) о страдающих прогрессивным параличом: «Больной становится суетлив, разъезжает по городу, одевшись в свое лучшее платье, навесив ордена, если таковые имеются, объезжает без надобности своих знакомых, везде много говорит, хохочет, рассказывает о своих проектах, покупает в магазинах ненужные вещи, тратит без надобности деньги, ездит по ресторанам, пьет вино, чрезвычайно охотно ведет циничные разговоры, не стесняясь присутствием дам, посещает публичные дома, делает встречающимся незнакомым женщинам непристойные предложения. Рядом с этим он делается очень забывчивым, крайне поверхностен в своих суждениях и легкомыслен в поступках: купив вещи, он часто не платит денег и не понимает, за что их с него спрашивают, поднимает из-за этого скандал». Все это, крепелиновское и корса-ковское, понятно, не есть художественная литература, поскольку проникнуто не менее живым, нежели образы пациентов, клиническим, дифференциально-диагностическим размышлением о них, не уничтожающим добрые чувства к больным людям. То есть это не просто художественные, а именно клинические образы. То же самое можно сказать о странице из обычной психиатрической истории болезни, написанной, например, опытным провинциальным клиницистом на плоховато-желтоватой казенной бума}

* Мысли, суждения, умозаключения в кратком виде накапливаются-сгущаются в энциклопедиях и справочниках.

ге. Однако благодаря клинической художественности-образности, благодаря тому, что в этих описаниях вся личность описывающего, а не только мысль*, все это о пациентах всегда неповторимо современно и поэтому, если издано, то обычно дорого стоит в букинистическом магазине. И нас, наконец, не удивляет известие о том, что оба великих, упомянутых выше клинициста писали стихи, как и классики психотерапии — Бехтерев, Эрнст Кречмер. Существует и поэтический перевод Консторума. У знаменитых не-клиници-стов, работающих в психиатрии (клинических психологов, феноменологов, психоаналитиков) склонность к художественному творчеству обнаруживается все же реже. Не слышно, к примеру, о художественных произведениях Фрейда или Ясперса. Чем это объяснить? По-видимому, многих психологов (в широком смысле, по образу мысли) хранит-лечит свойственная им по их природе достаточно крепкая внутренняя аутистически-теоретическая защита при более или менее слабой художественной интуитивности, слабом чутье (чувственном или даже нравственном). Эта внутриду-шевная защита есть аутистический «замок» или «замок». «Небо», как называет это П.В. Волков (1994, с. 30). Поэтому здесь нередко нет нужды в отдельном, целебном для себя самого художественном творчестве. Да и художественное творчество здесь обычно мыслительно-символично, иероглифически-теоретично и в самых своих чувственных проявлениях. Аутистический исследователь (психиатр, психотерапевт) творчески лечит себя (в широком, высоком смысле) нередко одною наукой. А если он и предается художественному творчеству, то оно настолько аутистически глубоко лично, что может серьезно помочь пациенту лишь при условии глубокого, редкого созвучия с психотерапевтом. Научно-теоретическое переживание специалистов психологиче-ски-аутистического склада, таким образом, уже содержит в себе свою собственную целебно-стройную «символически-математическую» поэзию-музыку. Если здесь происходит разделение творчества в одном человеке на научное и художественное (например, философская поэзия Чижевского, «Алиса в стране чудес» Кэрролла), то это как бы одна «теория» — в научном и глубоко личном художественном преломлении. А в случаях реалистического склада творца — это одна душевная-духовная «практика»: как художественные и научные работы Гете, как научные статьи и стихи, рассказы клинического психотерапевта. Клиницисты чаще нуждаются в самотерапии художественным творчеством и чаще неосознанно-осознанно создают для помощи себе лечебное художественное, но многие из них по разным причинам не пытаются целенаправленно поделиться таким довольно серьезным лечением со своими пациентами. Почему Эрнст Кречмер, тихо писавший всю жизнь художественное (см. мои беседы с его сыном Вольфгангом [Бурно М., 1993; в наст, издании — работа 8.10.1]), не соединил это художественное со своей клинической, психиатрической психотерапией, сделавшись ее основоположником? Вольфганг Кречмер объяснил мне это строгостью немецких ученых советов, которые при таком «несерьезном» отношении к делу могли бы как-то помешать профессорству отца или его положению в научном мире.

Психиатры-психотерапевты часто стесняются своего художественного творчества. Но независимо от их отношения к своему художественному, это художественное обычно так же полно дышит психотерапевтической силой, как и вся жизнь психиатра-психотерапевта.

Вот, к примеру, два стихотворения Эрнста Кречмера, которые великий психиатр-психотерапевт разрешил себе поместить в своей автобиографической книге «Мысли и образы» (Кг^БсЬтег Е., 1971). Перевел с немецкого мой отец, известный московский психиатр Евгений Иосифович Бурно (1911—1994). Первое стихотворение, психотерапевтически-ностальгическое, о доме своего детства, написано в 1915 году 27-летним Кречмером.

СОНЕТ

Уж вечер. Мысль усохла до стандарта. Крылами ночь по струнам ударяет. Звучанья реют, веселясь и тая, В словах любви умолкнувшего барда.

А лица ночи в окна смотрят, просят. Повозки звезд темь неба просветляют Из темной почвы мальв немые стаи В согласье крыш потоки света вносят.

Я этот дом на высоте свободной

Хочу любить. Здесь с колокольным звоном

Переплелось в таинственное скерцо

Цветенье дикой прелести природной.

И я ведом дождем из звездной бронзы

Домой, к тем дням, где близко все так сердцу.

(с. 75)

Второе стихотворение, без названия, написано в последние годы жизни. Кречмер, которому, видимо, уже за семьдесят, в рождественскую ночь обращается этим стихотворением-завещанием к немногим близким ему людям, и в том числе к некоторым любимым пациентам.

* * *

Должны ль мы жадно сомневаться Здесь, пред наполненной кормушкой? Хотим ли с трепетом бояться Там, где скелет нас ждет в избушке? Нет. Дай нам строить мир на славу, Не как-нибудь и не в тумане... Смотреть нам в жизнь дай лихо, браво, Но за серьезными губами.

(с. 217)

Художественность Семена Исидоровича Консторума в основном была музыкальной или как-то была связана с музыкой. В 3-м выпуске Независимого психиатрического журнала за 1994 год опубликован художественно-психотерапевтический очерк Консторума о дирижере Никите, искусство которого он основательно-восхищенно прочувствовал и продумал еще во времена своего германского студенчества (Консторум, 1994). Многолетний пациент Консторума покойный музыкант А.М. Беленький*, которому я помогал в последние годы его жизни, прислал-подарил мне в 1971 году консторумский перевод из Гете. В письме ко мне в этом же конверте (17 августа 1971 года) Беленький писал: «Перевод СИ. из Гете переписал с сохранением расположения строк и слов (вплоть до разорванного надвое, из-за отсутствия места на листке, слова «главой») и с тем же отсутствием знаков препинанья, как в подлиннике. Мне кажется, СИ. написал это с одного раза, экспромтом, без правки, потому и отсутствуют знаки, потому есть и некоторые, легко, впрочем, устранимые стилистические шероховатости. Думаю, СИ. стремился к точности перевода в первую очередь. Это — монолог Ифигении из трагедии Гете, вложенный Брамсом в уста хора: Brahms, "Gesang der Parzen", Op. 89, 1882 г., для шестиголосого хора с оркестром. Очень значительная, суровая, благородно-возвышенная музыка, приводившая СИ. в совершенный восторг даже в моем несовершенном воспроизведении по оркестровой партитуре на рояле».

Сверху и слева от перевода написано: «А.М. Беленькому посвящает свой первый (и последний) поэтический опыт С. Консторум».

* См. об А. М. Беленьком: Бурно М., 1995; в наст, издании это — первая работа в Приложении.

Вот и сам перевод.

Богов да страшится весь род людской.

Судьба вся людская в их вечных руках.

И делают ими они, что хотят. Вдвойне пусть страшится, кто ими возвышен.

На тучах, вершинах, воздвигнуты троны,

Они обступают столы золотые.

Лишь ссора возникнет,

С стыдом и позором низвергнутся

гости в пучину ночную

И жаждут там тщетно в глубоких

потемках,

Чтоб суд обелил их.

А боги вверху там, как прежде,

пируют

И золотом блещут,

И шествуют гордо по горным вершинам. Из горных расщелин навстречу струится

Дыханье титанов,

Клубится туман

Над жертвой закланной.

И взор отвращают великие боги

от целого рода

И в внуках не видят тех черт, что любили у предков». Так молвили боги.

Изгнанник внимает во мраке ущелий, Их слушает песню, поникнув главой, Тоскуя о детях.

Немало духовно-практического, психотерапевтического и в прощальном корсаковском стихотворении «Море» (30 апреля 1900 г.). Солнце наполнило теплом-любовью слабые холодные волны моря, и они теперь способны смывать горе с берегов. Вот это стихотворение*.

Тихо плещет море, Ластясь к берегам, Хочет смыть с них горе, Передать волнам.

Волны разбегутся, Горе унесут, С счастием вернутся, Берег им зальют.

* Оно уже прежде было напечатано с пояснениями в книге Банщикова (1967, с. 254, 270).

Но не смыть им горя С мрачных, серых скал: Нету сил у моря К ним добросить вал. И стоят громады,

Мрачно вниз глядя, Нет для них отрады — Радостного дня.

Море в раздражении Брызжет и ревет, В гневном нетерпении Скал подножье бьет.

Но вот светом ярко Засиял Восток, Поцелуй шлет жаркий Солнце в волн поток.

И тепло вбирают Капли вод с лучом, К небесам взлетают, Падают дождем.

Горе с них смывают, Точно слез струей, Речками стекают К глубине морской.

Вечно плещут волны, Ластясь к берегам, С них смывают горе, Отдают волнам.

Редактор литературного журнала, возможно, бросил бы это стихотворение в корзину как поэтически беспомощное. В самом деле, это стихотворение, по-видимому, не есть истинное произведение литературы, искусства. Но это, несомненно, благороднейшая одухотворенная психотерапия поэтическими образами, добротою умирающего врача, то есть частица медицины, а не искусства.

Итак, художественное творчество клинического психиатра-психотерапевта, преданного своему делу, есть кли-нико-психотерапевтическая «практика», обычно «теплая практика», независимо от того, как сам он относится к собственному художественному творчеству. При этом психотерапевт по своему природному складу может быть синтон-ным, авторитарным, психастеническим, может быть «полифонистом» (в понимании Е.А. Добролюбовой, 1996) и даже, в некоторых случаях, реалистоподобным аутистом. В этой сложной, тонкой области исследования обнаруживаются закономерности, тенденции, но немало и неожиданностей, исключений, подтверждающих правило. Порою кажущаяся бездонной пропасть оказывается неглубокой канавой. Так, художественно-поэтическая личная «теория» аутисти-ческого психотерапевта-философа может служить психотерапевтической «практикой» — для многих созвучных ему ау-тистических пациентов.

Главное, что хотел сегодня наметить здесь, размышляя над художественным творчеством известных психиатров, психотерапевтов: существует профессиональная психотерапия художественными образами, и именно с этой стороны психотерапевту по призванию, склонному одновременно писать художественное, следует присматриваться к своим художественным произведениям и применять их в своем деле.

3.23. «Целебные крохи воспоминаний» в Терапии творческим самовыражением (TTC) (1999)*¹²⁰⁾

Целебная потребность одухотворенно вспоминать и записывать прошлое обнаруживается у дефензивных (психастенических, психастеноподобных) пациентов часто уже в молодости. Стариковское ослабление-угасание мыслительной и чувственной активности в отношении к настоящему, нарастание тревожной деперсонализационности способствуют отворению красочных кладовых уютно отлежавшегося прошлого с писанием мемуаров или воспоминаниями о молодости вслух. Так, у стариков оживляются эмоциональные (детские, юношеские) основы личности, подогревая увядающую-подсыхающую индивидуальность. Дефензивы же своей инертностью, склонностью к тревожным сомнениям, деперсонализационностью часто в отношении воспоминаний — старики смолоду, хотя нередко и с лирически-юношеским мотивом в душе. Старики они лишь своим деперсонализационным неумением жить настоящим, боязнью своего будущего (с нередкой склонностью романтически верить в счастливое будущее человечества) и обращенностью своей в прошлое. Молодого психастенического Чехова, кстати, не случайно прозвали в молодости «дедом».

* Сообщение на IV Консторумских чтениях (18 декабря 1998 г.) в Москве (Независимая психиатрическая ассоциация России).

TTC побуждает пациентов записывать-сохранять воспоминания в записной книжке, что возможно и в троллейбусе, и в лесу. Целебное действие записанного воспоминания возможно усилить, например, собственным рисунком как иллюстрацией к воспоминанию, а также фотографией, слайдом, созвучной воспоминанию музыкой. Главное, что преломляет такую кроху-воспоминание именно как крупицу TTC — это осмысление-переживание в такой крохе своего определенного характерологического радикала (смешения радикалов), своих хронических душевных трудностей-расстройств, своего, свойственного твоей природе Смысла, своего жизненного пути.

Пациенты в TTC нередко жалуются сегодня, что жизнь их напряжена стремлением выжить и трудно сосредоточиться, некогда творить. В то же время они отмечают, что, почувствовав улучшение-вдохновение в TTC, испытывают затем тягостное опустошение («просто дурею»), когда надолго отходят от целебного творчества («не пишу, не фотографирую»). Кроха же удобна здесь и малым размером, и тем, что писать предлагается о том, что было, было у каждого из нас и не просто было, а согрето чувством и где-то там хранится.

К творческому записыванию воспоминаний психотерапевту, думается, следует мягко побуждать пациентов в группе TTC собственным живым, личностным примером, дабы пациенты по примеру психотерапевта смелее открылись-раскрепостились в своем собственном творчестве.

Привожу здесь один из своих очерков как пример побуждающей к ответному творчеству «целебной крохи воспоминаний».

Оксана

В пятнадцать лет, в девятом классе я безнадежно любил Лею Башкировус толстой пшеничной косой и маленьким острым носом. Были у нас в классе и загадочно-томные красавицы, например, Медведева, но в них я просто боялся влюбляться: где уж мне!

А у Аси был уже парень, Стасик, с которым они сидели за одной партой В спортивном зале он, шоколадно загоревший, так победоносно-красиво играл мускулами и с таким немыслимым ускорением поднимался руками по канату к потолку, что я, цепляющий ногой за ногу, со своим бледным долговязо-кисельным телом прятался в углу за спиной Чулаевского, чтобы Ася не сравнивала меня раздетого со своим Стасиком.

Асе нравилось, когда я приходил в школу зимой на полчаса раньше, когда еще во дворе темно, —-для того, чтобы из окна нашего класса украдкой смотреть с бьющимся сердцем, как она приближается к школе по скрипящему снегу в своих белых валенках. Я как будто бы не видел Стасика, который шел рядом с ней, и Ася, наверно, не говорила Стасику, что я в это время на нее смотрю.

Словом, Асе бьшо меня жалко, и однажды она сказала, что познакомит меня со своей подругой Оксаной из другой школы. И Стасик кивнул, что будет этому рад. Тут же Ася вручила мне фотографический портрет своей подруги величиной с открытку. Сконфузившись, я сунул эту серую фотографию в портфель и несколько часов рассматривал ее дома, пока не вернулись с работы родители. И потом, вечером, тоже уходил на кухню нашей коммунальной квартиры, будто мне там нужно проверить, как растет на подоконнике в горшке мой зеленый лук из луковицы, а сам, если не было в это время в кухне соседей, жадно рассматривал фотографию Оксаны. Рассматривал ее продолговатое лицо, немного в профиль, с влажно-блестящими продолговатыми обиженными глазами, кривой, как у бабы-яги, веснушчатый нос, крупные прыщи на щеке, оттопыренное круглое ухо. Я сразу влюбился во все это и даже несколько раз приходил на кухню с фотографией ночью. «Боже мой, —думаля. — Если Оксана согласилась со мной познакомиться, значит, она готова попробовать меня любить и тогда этот нос, щека, круглое ухо, мокрые глаза — все это мое. И какое все это прекрасное, уже родное мне. А потом мы, конечно же, поженимся». Никогда еще я так радостно не волновался, даже от любви к Асе. Мне, конечно, стьщно сейчас за то, что я бьш тогда такой глупый.

Утром пришел в класс невыспавшийся, когда Ася уже была там. Мне показалось, что она недовольна тем, что я пришел позже, чем обычно.

— Ну, что, понравилась Оксана? — спросила она меня.

Я был такой растерянно-взбудораженный, красный, зачарованно-радостный, что все бьшо ясно.

— Оксана, к сожалению, сегодня уезжает с родителями жить в другой город, — сказала мне Ася.

Прошло несколько дней. Постепенно я успокоился и снова безнадежно любил Асю. Но я уже, кажется, понимал из всего случившегося: дело тут не прост в Асе, а в том, что, оказывается, я умею любить изнутри себя, внутри себя, и способен находить одухотворенное в повседневном.