Внешняя и внутренняя история. Различие предмета и методологии

В самом деле, каждая история имеет свою внешнюю и внутреннюю сторону. Внутренней историей философии мы назовем такую историю, которая понимает развитие философии из самой философии_; как самораскрытие философских проблем. /.../ Напротив, внешней или культурной историей философии будет такая история, которая хотела бы объяснить движение философской мысли не в ее самоопределении и не из врожденных ей мотивов или импульсов, но из ее обусловленности внешними факторами (источниками, влияниями, средой, национальностью, темпераментом, характером и т.д.). /…/

Более того, не об одних мыслителях и писателях, но даже о предметах истории можно сказать, что одни из них, по-видимому, требуют преимущественно аналитического, описательного и объяснительного изображения, другие – синтетического, повествовательного, истолковательного и эволюционного.

Ибо существуют деятельности человеческого духа, которые точно замкнуты и автономны и в столь сильной мере определяются своим собственным влечением, что их развитие можно и должно объяснять почти без остатка из их внутренних законов: такова политика, логика, математика. И есть другие деятельности, которая при своей сравнительно несамостоятельной, пассивной природе, подверженной влиянию чувств и впечатлений, должны постоянно черпать свои жизненные силы, импульсы, содержание и направление, чтобы осуществлять возможность развития: таковы религия, искусство, язык. Не простой случайности поэтому следует приписать тот факт, что история религии, искусства, языка преимущественно разрабатывается с культурно-исторической точки зрения, а прошлое государств и наук – с точки зрения чисто исторической. /…/

Тем самым мы снова возвращаемся к истории языка. Но попутно мы уяснили себе, что культурная история – в том смысле как мы ее определили, – не может быть соперницей для истории языка. Эта последняя сама оказывается в известном смысле культурной историей, поскольку она является историей вкуса или чувства в области слова, то есть историей всех импульсов, мотивов, влияний, воздействий среды, которые притекают извне в развитие языка. В то же время нам стало ясно, что история языка не вполне и не всецело растворяется в истории культуры, но, так сказать, частично поглощается ею. Ибо, во-первых, речь – не только пассивная, но отчасти и творческая деятельность, а во-вторых, у истории культуры, оставаясь при нашей метафоре, нет собственного желудка, чтобы поглотить и переварить другую, отличную от себя историю.

Покончив с первой соперницей, угрожавшей истории языка, перейдем ко второй: к истории искусства и литературы. И ее также в значительной мере можно отожествить с культурной историей; и нет недостатка в исследователях, придерживающихся того взгляда, что анализ источников, среды, направлений вкуса, да еще, пожалуй, тех условий художественного произведения, так же как и духовной жизни его автора, исчерпывает задачи истории литературы, а все остальное можно предоставить личному вкусу, наслаждению и импрессионистическому истолкованию эстетов-дилетантов. Однако более вдумчивые историки искусств всегда видели и понимали, что искусство есть не только всесторонне обусловленный продукт исторических культур и психологических организаций, но и в себе самой вселенная деятельность, и что, как таковая, оно имеет свои собственные проблемы и свою автономную специальную историю. Чистые историки искусств показывают нам, как оригинальные, изобразительные художники – из тех, что «пролагают пути», – видят и ставят известные проблемы форм, и как все поиски их остаются тщетными, пока не явится творческий гений и не даст им окончательного разрешения. /…/

Свою историю развития в настоящем и тесном смысле слова способны иметь именно лишь производительные деятельности, лишь творчества. Все рецептивное достается на долю не подлинной истории – истории культуры. Она и призвана к тому, чтобы рассматривать творчество, как мнимое творчество, то есть все созданное объяснять, как рефлекс (не как продукт) посторонних фактов, а в последнем счете, как рефлекс рефлекса природы вещей. При мнимом творчестве это сведение удается; при творчестве реальном получается остаток.

Но так как подобный остаток получается и в истории искусства, и в истории языка, то по-прежнему мы спрашиваем себя: как oбе они относятся друг к другу? Они тожественны; ибо, как проективная деятельность, как самобытное творчество, слово – искусство. /…/

Но в качествe культурной истории история языка не связана служебной ролью с одной только историей литературы или искусства, она может, помимо того, примкнуть к любой из специальных историй и тем самым приобретает известную свободу движения, которая свойственна всякой культурной истории и которая может сообщить видимость – но именно только видимость – автономии.

Если я пишу, например, историю французской государственности, я могу изобразить постепенное сосредоточение государственной власти в руках королей, как процесс, который отражается на языке страны: показать, как отдельные диалекты все более и более уподобляются диалекту центральной Франции. Или влияние итальянского народного быта на Францию в XV и XVI столетиях я могу иллюстрировать при помощи специального исследования заимствованных итальянских слов, перешедших в чужой язык за эти века. /…/

Одним словом, история языка служит – или всегда может служить – для того, чтобы освещать любой процесс специальных отраслей истории в его отражениях, получая от этих специальных дисциплин свои готовые задания. Тут она пользуется свободой, – но это есть лишь свобода прирожденного слуги. В качестве культурной истории она лишена самостоятельных проблем.