Критерии истинности и ценности текста

Так как в жизни языка, например в разговоре между вышеуказанными А, В, С и D, все формы языка одинаково равноправны, то возникает вопрос, которая из этих бесчисленных лингвистических и смысловых форм является наиболее ценной, истинной? Без сомнения, та форма, которая резче всего выделяется. Но выделяться она не может путем отрицания других форм, она не может также их исключать или включать потому, что она не есть логическая форма; всякое проявление в сфере языка имеет собственный, индивидуальный, самостоятельный смысл. Но поскольку язык есть форма, постольку в самом деле одна форма исключает другую; поскольку, однако, он есть смысл, постольку более обширное содержание включает в себя меньшее. Следовательно, истинным и наиболее ценным оказалось бы то произведение языка, которое с формальной стороны представляло бы самое своеобразное, исключительное и индивидуальное, а со стороны содержания – самое многостороннее, всеобъемлющее и универсальное сочинение. Исключительнейшая индивидуальность в связи со всеобъемлющей универсальностью – вот идеал лингвистической мысли. Как видно без дальнейших рассуждений, это есть идеал писателя, живописца, музыканта, вообще каждого художника. Идея языка по существу есть поэтическая идея, истина языка есть художественная истина, есть осмысленная красота. Поскольку мы порождаем словесные образы, мы все тоже являемся поэтами и художниками, правда, в обыденной жизни – весьма незначительными, посредственными, отрывочными и неоригинальными художниками. Наша обыденная речь не стоит того, чтобы ее подвергали анализу, в качестве поэзии или искусства. Но крошечная словесная капля какого-нибудь болтуна в конечном счете проистекает из того же источника, как и бесконечный океан какого-нибудь Гете или Шекспира.

Понятие языкового вкуса. История лингвистического вкуса как объект исследований

Мы знаем, чему подчинено учение о правильности языка, т.е. практическая грамматика. Она служит языку, как искусству, и научает нас технике словесной красоты. Кроме того, ясно, на каком фундаменте академическая грамматика в спорных вопросах, касающихся правильного usus'a языка, должна основывать свой авторитет и фактически всегда основывала, следуя правильному инстинкту: на художественной способности, на чувствe вкуса и на развитии вкуса речи, на примере художников языка.

Под вкусом обыкновенно понимают не свободно действующую, творческую художественную способность, а скорее подражающую, выбирающую и воспроизводящую способность. Вкус поддается воспитанию и нуждается в нем, тогда как продуктивный гений – по крайней мере, поскольку он оригинально творит – и не поддается ему, и не нуждается в нем. В конкретных случаях, т.е. у живого человека, продуктивная и воспроизводящая художественная способность, вкус и гениальность постоянно находятся в неразрывной связи. Подражание и оригинальность, кропанье и образцовая работа всюду переплетаются друг с другом. Задача художественной критики заключается в том, чтобы их обособить.

Величайшие и образцовые произведения слова, которыми занимается история литературы, представляют собой, если и не исключительно, то по преимуществу и по существу продукты творческого гения. Оригинальность или эстетическая ценность их должна быть объясняема из природы гения, а не из вкуса времени. Изучение лингвистического вкуса времени подготовляет почву для такого объяснения, однако само не в состоянии его дать. Сверх того, исследователь вкуса не может ограничиться рассмотрением одних лишь образцовых произведений; ему приходится спуститься в область подражания и самой неоригинальной безвкусицы речи. Для истории вкуса или чувства речи все то, что история литературы оставляет в стороне, оказывается крайне интересным, – и наоборот.

Но что же представляет собой такая история лингвистического вкуса? Существует ли она? Возможна ли она? До сих пор она, насколько мне известно, не выходила за пределы отрывочных начинаний. Она является величайшим и важнейшим дезидератом современного языковедения, и, быть может, когда-нибудь ей и удастся включить в себя, углубить и очистить психологическую и историческую грамматику, которая при своей ублюдочности не есть ни грамматика, ни история языка, не имеет ни практического, ни теоретического характера.

В самом деле, и в этом суть интересующей нас проблемы, всякое изменение и развитие языка в конечном итоге составляет продукт вкуса или эстетического чувства говорящего лица. Большинство языковедов уже отказалось от мысли, будто развитие языка есть результат абстрактных законов и аналогии звука. Однако пока лишь немногие признали (как, напр., Hugo Schuchardt) вкус действующим фактором в истории языка. Обыкновенно же стараются показать, какие практические природные и культурные факторы изменяют и определяют язык. При этом указывают на политические, административные, географические, геологические, антропологические данные, правовые, церковные, экономические, общественные и т.п. потребности и средства. Говорят, что железная необходимость выковывает формы языка, что судьбу языка решает власть оружия и денег, т.е. в конце концов – слепая сила природы. Вкус и чувство языка в сравнении с этими земными, элементарными силами имеют не больше значения, нежели бессильная академическая грамматика.

На самом же деле это неверно, от них многое и даже все зависит. Когда немец перенимает от англичанина крылатое слово made in Germany и включает его в свой родной язык, то для этого имеется два рода оснований: причины практического и эстетического порядка. Практическими основаниями служат те, которые сблизили и ознакомили немца с английской поговоркой. В данном случае таковыми являются факторы величайшей экономической конкуренции и борьбы, которую когда-либо приходилось видеть человечеству. Однако заставить немецкого купца высказать эту поговорку не в состоянии ни всемогущество Англии, ни заманчивые расчеты на барыш в душе самого купца. Тут в качестве решающего момента должен выступить другой, эстетический фактор. Юмор, шутливость, ирония немецкого купца, с которыми он рассматривает враждебный предложенный ему оборот речи, меняют первоначальное неприятное значение поговорки, придают ей новый смысл, наполняют английские звуки немецким духом, даже немецким образом мыслей. Лишь после такого истолкования чужой поговорки в своем смысле немец может начать питать чувство эстетической симпатии по отношению к чуждой ему форме.

Допустим, что другой немецкий купец только по привычке, не отдавая себе отчета в значении и истолковании, наклеивает этот английский рекламный ярлычок на свой немецкий товар. Допустим далее, что при употреблении этого крылатого слова он сознает одни только практические мотивы, – все же и в этом случае у такого небогатого мыслями купца имеется налицо эстетический мотив. Правда, он не совершил в сфере языка никакого эстетического действия, но только удовлетворился таковым. Но даже если бы он удовлетворился не под влиянием хорошего вкуса, а под влиянием отсутствия вкуса и безвкусицы. то все-таки – и безвкусица есть форма вкуса и служит если не плюсом, то по крайней мере минусом в эстетическом причинном ряду. Ни малейшее изменение звуков не совершается в языке помимо известной эстетической симпатии и некоторого удовлетворения, являющихся действием лингвистического чувства или вкуса.

В каких временных и пространственных рамках происходит подобное изменение языка, – это зависит от практических условий внешнего и внутреннего, природного и культурного порядка. Однако в каждом отдельном случае, у всякого индивида, во все времена и при всех обстоятельствах сама возможность и самый факт осуществления такого изменения обусловлен глубоко скрытым, почти незаметным эстетическим механизмом.

Форму нашей речи можно сравнить с формой нашей одежды. Практическая жизнь принуждает нас и предлагает нам всевозможные образцы. Наш вкус, однако, решает при выборе фасона и цвета. История языка, какую дает нам историческая грамматика, есть, грубо говоря, то же самое, что история одежды, не исходящая из понятия моды или вкуса времени, хронологически и географически упорядоченный список пуговиц, булавок, чулок, шляп и лент. В исторической грамматике пуговицы и ленты называются, например, ослабленным или полным, глухим е, звонким d и т.д.

Конечно, без такого перечня пуговиц и булавок невозможна ни одна история языка.

Однако притязать на научный характер может только та история языка, которая рассматривает весь практически причинный ряд лишь с целью найти в нем особый эстетический ряд, так чтобы лингвистическая мысль, лингвистическая истина, лингвистический вкус, лингвистическое чувство или, как говорит Гумбольдт, внутренняя форма языка в своих физически, психически, политически, экономически и вообще культурно обусловленных изменениях стала ясной и понятной.

Отношение истории языка к истории литературы¹