Идеалистическая система языкознания

/.../ Языковое выражение возникает в результате индивидуальной деятельности, но оно утверждается, если приходится по вкусу другим, если они его принимают и повторяют либо бессознательно, т.е. пассивно, либо точно так же творчески, т.е. модифицируя, исправляя, ослабляя или усиливая, короче говоря, принимая коллективное участие. В момент возникновения или абсолютного прогресса язык есть нечто индивидуальное и активное, в момент покоя, или утверждения – нечто пассивное (как в единичном, так и в общем) и в момент относительного прогресса, т.е. рассматриваемый не как творчество, а как развитие, язык есть коллективная духовная деятельность.

Но общая звуковая деятельность возможна постольку, поскольку духовная предрасположенность является также общей, и точно так же индивидуальная деятельность возможна постольку, поскольку предрасположенность является особой и самобытной. Именно на этом взаимодействии покоится язык: он объединяет нас, и он разъединяет нас. Поскольку мы чувствуем себя одинаковыми и близкими своему народу, мы пользуемся его языком и стараемся, сколько можем, говорить ясно, правильно, общепонятно и просто; поскольку же мы ощущаем себя как личность, мы стремимся к собственному языку, к своему индивидуальному стилю, и чем глубже это ощущение, тем смелее, самобытнее, новее и сложнее наши выражения. Благожелательные натуры пишут легким и простым стилем, а мрачные и высокомерные отдают предпочтение темному стилю.

Подобные наблюдения относятся не только к стилю, но также и к звуковой форме и морфологическому строю языка. Тесная причинная связь между стилистическими и звуковыми изменениями есть важнейшая цель наших доказательств. Нам ясно, как образуются так называемые тенденции, которые часто в течение столетий формируют звуковой облик языка в одном и том же направлении, покуда в конце концов не выработается единый и характерный образ языка – не только в отношении его основы, т.е. строя предложения, но также и в отношении его акустической оболочки, т.е. звуковой системы. Эти тенденции являются результатом или, точнее, коррелятом того духовного подобия, родства и близости, которые связывают отдельных индивидуумов в народы и нации.

В большинстве случаев духовное родство обусловливается физическим, так что единство расы в общем и целом перекрывается единством языка. Но вместе с тем не следует забывать, что антропологически далеко отстоящее может включать духовное своеобразие чуждого ему народа, испытывать к нему склонность, принимать в нем участие и говорить на его языке, как будто он принадлежит ему.

Но духовное и расовое тождество постоянно ограничивается, т.е. частично снимается индивидуальными различиями отдельных лиц. Поэтому ни в коем случае не следует себе представлять фонетическое изменение как процесс «спонтанный» и происходящий посредством инстинктивного Consensus aller непосредственно и свободно. Как все на свете, так и фонетическое изменение должно выдержать борьбу, прежде чем оно утвердится, распространится и сможет господствовать. Сколько существует неудавшихся фонетических изменений! Сколько индивидуальных вариантов умерло в день их рождения! Сколько осталось в тесном кругу и сколько подверглось модификациям, прежде чем выжить! Сколько языковых неологизмов ежедневно возникает в детских! И что остается от них? Как жалко, незначительно количество фонетических изменений, отмеченных грамматиками, по сравнению с количеством фактически существующих или существовавших!..

Таким образом, мы нашли два различных момента, в соответствии с которыми следует наблюдать язык и, следовательно, определять его.

1. Момент, абсолютного прогресса или свободного индивидуального творчества.

2. Момент относительного прогресса или так называемого закономерного развития и взаимообусловленного коллективного творчества.

Именно эти два момента имеет в виду Вильгельм фон Гумбольдт, когда он говорит: «Это не пустая игра слов, когда определяют язык как самопроизвольную деятельность, возникающую из самой себя и божественно свободную, а языки – как связанные и зависимые от народов, которым они принадлежат»¹. Рассмотрение первого момента исходит из исторически данного состояния языка и является чисто эстетическим. Рассмотрение второго сравнивает более раннее состояние с более поздним и в силу этого является историческим, но как только оно обращается к объяснению процессов изменения, развития или природы живых элементов в языке, оно снова должно возвратиться к эстетическому или, как теперь говорят, психологическому взгляду.

Так мы приходим к новой и в своей сущности последовательно идеалистической системе языкознания:

1. чисто эстетическое,

2. эстетико-историческое рассмотрение языка.

Первое может быть только монографическим; оно исследует отдельные формы выражения сами по себе и независимо друг от друга с точки зрения их особой индивидуальности и своеобразного содержания. Второе должно суммировать и группировать. В его задачу входит исследование языковых форм различных народов и времен, во-первых, хронологически – по периодам и эпохам, во-вторых, географически – по народам и расам и, наконец, по «индивидуальностям народов» и духовному родству. Здесь, при сопоставительном изложении материала, место, где позитивистские методы могут быть применены со всей силой, определенностью и скрупулезностью. Подразделяется ли при этом языковой материал на фонетику, морфологию и синтаксис или нет – это вопрос договоренности; он может быть решен, исходя только из практических соображений, а не теоретических.

Наше деление на эстетическое и историческое рассмотрение языка не внесет нового дуализма в филологию. Эстетическое и историческое в нашем понимании не противопоставляются друг другу; они соотносятся друг с другом приблизительно так же, как в позитивистской системе о п и с а т е л ь н а я и п о в е с т в о в а т е л ь н а я грамматика, с которыми, однако, не следует смешивать (или тем более отождествлять) наши категории. Терминами «эстетический» и «исторический» мы обозначаем разные аспекты одного и того же метода, который в своей основе всегда может быть только сравнительным. Если сравнению подвергаются языковые формы выражения и соответствующая психическая интуиция, то тогда мы имеем эстетическое рассмотрение, т.е. интерпретацию «смысла» формы выражения. Всякий, кто слышит или читает сказанное или написанное, осуществляет эту деятельность, разумеется, сначала бессознательно и ненаучно. Но как только он начинает делать это намеренно и квалифицированно, раздумывая над своими интерпретациями, он уже вступает в область эстетического языкознания. Если же сравнивают друг с другом различные или тождественные формы выражения, исследуют их этимологические связи, то тогда мы имеем исторический способ рассмотрения, который, однако, продолжает оставаться эстетическим; эстетически интерпретированный факт в этом случае истолковывается исторически и включается в процесс развития языка.

Грамматика и история языка.

К вопросу об отношении между «правильным» и «истинным»

в языковедении¹

Лингвистика в ее отношениях с логикой и психологией.

Критика логического, психологического и формального

исторического подходов грамматического описания

Милый друг, всякая теория cеpa, но зелено златое древо жизни.

Grau, teurer Freund ist alle Theorie, Doch grun des Lebens goldner Baum.

Faust

С точки зрения чисто грамматической это предложение безупречно; словесно¹ оно правильно.

Рассматривая более сокровенный или философский его смысл, мы можем признать его истинным или ложным; но этот вопрос здесь не подлежит нашему решению.

Что же касается его буквального или эмпирического смысла, необходимо его признать ложью, ибо, во-первых, теория не обладает цветом, а во-вторых, жизнь не есть дерево.

Сверх того, это предложение грешит и против формальной логики. Оно содержит в себе противоречие или логическую неправильность, поскольку дерево может полагаться либо зеленым, либо золотым, а не зараз и золотым, и зеленым.

Исключение можно было бы допустить лишь в том случае, если бы золотые части были заранее указаны в отличие от зеленых.

Следовательно, философская ложь, эмпирическая бессмыслица и даже логическая неправильность могут быть явлены в форме с точки зрения языка вполне корректной. Грамматическая правильность не имеет ничего общего с прочими эмпирическими и историческими и логическими правильностями. Столь же мало общего она имеет и с истиной. В царстве лжи и заблуждений нет ничего такого, что не могло бы быть выражено в стилистически безукоризненной словесной оболочке.

Но если, таким образом, грамматическая правильность не основана ни на логической правильности, ни на какой иной предметной истинности или правильности, то – на что она опирается?

Прежде всего – на словоупотребление, на правило или обычай определенной лингвистической группы. Грамматическая правильность есть нарушение usus'a языка. Грамматика кодифицирует usus и пытается укрепить его, поскольку он подвержен колебаниям. Поэтому грамматика преимущественно интересует того, кто желает ознакомиться с языком, т.е. с его usus'ом. Сущность грамматики заключается прежде всего в ее педагогической задаче. В силу этого педагогического характера задачи она стремится к возможно большей наглядности и понятности и делится, в зависимости от специальных целей преподавания языка, на ряд школьных грамматик начинающих, для старшего возраста, для немцев или англичан, для купцов, для писателей, экзаменующихся и т.д. Поскольку, однако, грамматика ставит ceбе целью не только стать наглядной, понятной и упорядоченной, но и быть деятельно плодотворной и общезначимой, постольку из ее педагогического характера развивается другой характер, а именно: догматический. Как только usus становится колеблющимся и неясным, грамматика должна сказать решающее слово и попытаться утвердить его, так как ничто неясное и колеблющееся не может служить предметом преподавания. Таким образом школьная грамматика порождает авторитетную или догматическую; назовем ее академической грамматикой. Она не желает, подобно своей матери, облегчать усвоение языка, она не желает быть посредницей при передаче языка, но хочет решать, утверждать, определять, диктовать и повелевать во всех вопросах, касающихся этого последнего. Она стремится к возможно большей авторитетности.

Но всякий авторитет должен быть обоснованным, а всякий догмат, даже и лингвистически, – оправданным. Поскольку академическая грамматика хочет устранить некоторые злоупотребления языка и придать значение некоторым новым правилам, она в о л е й-н е в о- л е й сталкивается с вопросом об основаниях этих правил и причинах различных лингвистических обычаев. Тут дело касается теоретического знания. Практическая потребность в преподавании и установлении правил незаметно породила научную проблему. На этом месте вырастает третья группа грамматик: научные грамматики.

Но, к сожалению, это отграничение и освобождение научных задач от практических совершалось лишь постепенно и медленно, притом с недостаточной полнотой и аккуратностью при делении. Благодаря этому возникли помеси теоретически-практических и практически-теоретических грамматик. Такого рода ублюдочным существом прежде всего является так называемая логическая грамматика.

Логическая грамматика пытается обосновать usus языка, т.е. грамматически правильное, при помощи логически правильного. Задача ее состоит в том, чтобы доказать и вывести технику языка из техники мышления. Она полагает, что основным логическим понятиям соответствуют основные грамматические формы. На первый взгляд кажется, будто все обстоит превосходно. В основе имени существительного лежит понятие «субстанция», в основе прилагательного – «качество», в основе наречия – «модальность», в основе системы склонения и спряжения – понятие относительности и т.д. Логическая грамматика утверждает, что может объяснить, почему прилагательное имеет степени сравнения, а существительное не имеет. Первое соответствует категории потенциальности, и только потенциальное способно обладать степенью; последнее же соответствует категории действительности, и лишь в качестве чего-то действительного оно может иметь число, род и член¹.

Жаль только, что грамматическая логика нигде и никогда не покрывается истинной логикой. Жаль, что язык нельзя приучить к тому, чтобы не злоупотреблять именем существительным, т.е. представителем понятия субстанции, для выражения модальных, относительных и даже нереальных значений, к тому, чтобы не возводить прилагательного в субстанцию, не полагать субстанцию в сравнительной степени, не изменять множественности в качество, не передвигать действительности в будущность, не превращать возможного в абсолютное, – словом, не смешивать категории самым беспорядочным образом. Притом, именно величайшие и наиболее достойные удивления гении языка доводят до крайности эту нелогичную игру.

Несоответствия между грамматическими функциями и логическими категориями до такой степени очевидны, что даже самые неисправимые интеллектуалисты уже не осмеливаются более их отрицать. Но они стараются выпутаться из затруднительного положения, говоря, что логическая правильность нигде и никогда не достигнута, что она представляет собой идеал, даже единственный идеал, к которому должна стремиться и на самом деле стремится грамматическая техника языка. Они утверждают, что развитие языка движется в направлении к логике, что каждый современный язык идет навстречу прогрессирующей интеллектуализации.

Однако всякая техника – что именно забывают интеллектуалисты – имеет свой идеал, т.е. мерило своей правильности в себе самой, а не вне себя и не над собой. Печален тот художник, который руководился бы техникой мыслителя, и печален музыкант, который пользовался бы техникой поэта или математика. Всюду, где существует особая техника, ео ipso существует особая мысль, особая идея. Техника художника служит художественной мысли, техника музыканта – музыкальной идее. Эту простую истину, гласящую, что идея языка есть нечто себе довлеющее, независимое от всего другого и в частности существенно отличное от логической идеи, – все снова и снова забывают. Поэтому логическая грамматика, представляющая собой помесь разных течений, не в силах исполнить своего назначения и постольку теряет свое право на существование¹.

Итак, если академическая грамматика на самом деле желает видеть свой лингвистический догмат оправданным и обоснованным, то ей необходима вторая, более жизнеспособная, более научная грамматика – дочь. Ею хочет быть психологическая грамматика. Она пытается свести нормы usus'a языка к душевным, точнее психофизическим законам. В основе usus'a языка лежит, с одной стороны, физическая привычка речи, способность членораздельного произношения (Artikulationsbasis), с другой же стороны – психическая привычка мышления, так называемая ассоциация представлений. К какому же роду принадлежат эти привычки членораздельного произношения (артикуляции) и ассоциации? Представляют ли они собой прирожденную или приобретенную способность, природную или культурную, физическую или духовную, закономерную или свободную, предопределенную или непредопределенную? Ясно, что психологическая грамматика находится на философском распутье. Исходя из потребностей академической грамматики, требующей все настойчивее твердых норм и законов и нуждающейся в оправдании, она первоначально избирает первый путь и высказывается в пользу естественной, прирожденной, физически обоснованной предопределенности наших артикуляторных и ассоциативных процессов речи². Она всюду провозглашает законы звуков, законы или аналогии мышления, во всех областях, в фонетике, в морфологии, в синтаксисе доказывает естественную обусловленность процессов речи. Притом такая грамматика не терпит исключений, не допускает их. Каждая форма языка подчинена законам природы, всякое произвольное вмешательство есть глупость или болезнь. Но, значит, глупостью и произвольностью отличается прежде всего сама академическая грамматика. Истинная грамматика представляет собой закон природы, ей не нужны никакие академические наставления. Таким образом, детерминизм, в котором нуждается именно академическая грамматика, приводит дочь ее – психологическую грамматику – к греху матереубийства. Эта последняя отрицает и проклинает ту потребность, которая ее же самое породила: потребность в грамматической дисциплине, воспитании и правильности. Поскольку она технику языка сводит к механической или детерминистической технике природы, она оказывается таким же ублюдком, как и ее сестра – логическая грамматика.

Но если лингвистический usus нельзя вывести ни из законов логики, ни из законов природы, то приходится объяснять его из него же самого. Иными словами, usus языка А должен быть рассматриваем как порождение предыдущих usus'ов языка – В, С, D и т.д. Тут задача заключается в том, чтобы найти генеалогию лингвистических usus'ов и групп. На сцене появляется третья дочь – историческая грамматика. Она исследует все формы с точки зрения их древности, происхождения и исторической правомерности. При этом выясняется, что всякая форма, всякий лингвистический usus имеет своих предков, имеет свою правомерность. Часто именно те звуковые образы или конструкции, которые академическая грамматика считает ошибочными, отличаются длинной и блестящей родословной; и часто самые упадочные формы языка обладают наиболее славными предками. Чем бесцеремоннее действует историческая грамматика, тем она успешнее растворяет значимость языка в его бытии, обнаруживает относительность всего временного, подвергает опасности и даже совершенно разрушает понятие лингвистической правильности, т.е. основу и фундамент академической грамматики. Словом, историческая грамматика со своим релятивизмом оказывается столь же ублюдочной, как психологическая грамматика со своим детерминизмом и логическая со своим интеллектуализмом; подобно этой последней, она тоже приводит к греху матереубийства. Не надо быть глубокомысленным астрологом, чтобы суметь предсказать с абсолютной достоверностью скорое научное крушение этих трех типов так называемой научной грамматики.

Наше современное языковедение, если я не ошибаюсь, находится в периоде полной беспомощности и отчаянных попыток вдохнуть новую жизнь в эти рассмотренные нами смертельно больные теоретические грамматики. Прививая испорченную кровь одной грамматики другой и пытаясь толковать историческую грамматику логически или психологически, а логическую исправлять или углублять исторически или психологически, можно, правда, замедлить, но не предотвратить их общее крушение.

Тот факт, что в основных принципах языкознания совершается переворот и происходит тяжелый кризис, скрывается и маскируется до некоторой степени благодаря внешней суетливости и усердным, более или менее близоруким отдельным исследователем в пределах прежних течений; но отрицать его нельзя. /…/