Ликвидация позитивистской системы

/.../ Что такое стиль?

Стиль – это индивидуальное языковое употребление в отличие от общего. Общее же в сущности не может быть ничем иным, как приблизительной суммой по возможности всех, или по меньшей мере важнейших, индивидуальных языковых употреблений. Языковое употребление, ставшее правилом, описывает синтаксис. Языковое употребление, поскольку оно является индивидуальным творчеством, рассматривает стилистика. Но индуктивный путь ведет от индивидуального к общему, от частных случаев к общепринятому. Но не обратно. Следовательно, сначала стилистика, а потом синтаксис. Каждое средство выражения, прежде чем стать общепринятым и синтаксическим, первоначально и многократно было индивидуальным и стилистическим, а в устах оригинального художника даже после того, как оно стало общим, не перестает быть индивидуальным. Самые тривиальные обороты в соответствующих контекстах могут звучать в высшей степени впечатляюще и своеобразно.

Следовательно, другими словами, все элементы языка суть мистические средства выражения. Все они – рассматриваемые разные периоды – одновременно и архаизмы и неологизмы; все они – рассматриваемые с точки зрения того или иного произвольно установленного правила – поэтические или риторические выражения, так как любая речь есть индивидуальная духовная Деятельность. Термины: архаизм, риторическое выражение, поэтический оборот – лишены всякого строго научного значения и представляют лишь ряд неточных, более или менее произвольных тавтологий для положения: стиль есть индивидуальное духовное выражение.

Многократно и многими индивидуумами повторенное средство выражения выступает в позитивистском синтаксисе в качестве так называемого правила. Но идеалист не может довольствоваться статистическим доказательством частоты или регулярности языкового выражения. Он стремится выяснить, почему одно выраженение стало более частым и почему другое употребляется реже. Может быть, только потому, что первое лучше, чем второе, соответствует духовным потребностям и тенденциям большинства говорящих индивидуумов. Синтаксическое правило основывается на доминирующем духовном своеобразии того или иного народа. Оно может быть понято исходя из духа языка. Позитивистски настроенные филологи нападают на понятие духа языка несправедливо, так как это яблоко с той же самой яблони – относительное, обобщенное и статистическим путем полученное понятие, хотя и поставленное на службу идеалистического исследования. /…/

Единственно возможный путь ведет /.../ от стилистики к синтаксису. По своей сущности любое языковое выражение является индивидуальным духовным творчеством. Для выражения внутренней интуиции всегда существует только одна-единственная форма. Сколько индивидуумов, столько стилей. Переводы, подражания, перифразы – новое индивидуальное творчество, которое может быть более или менее близким оригиналу, но никогда не идентично с ним. Синтаксические языковые установления и правила – неотработанные, неточные, на основе внешнего позитивистского рассмотрения возникающие понятия, которые не могут устоять перед строго идеалистическим и критическим языкознанием. Если люди в состоянии посредством языка общаться друг с другом, то происходит это не в результате общности языковых установлений, или языкового материала, или строя языка, а благодаря общности языковой одаренности. Языковой общности диалектов и т.п. в действительности вообще не существует. Эти понятия тоже возникли в результате более или менее произвольной классификации и являются дальнейшими ошибками позитивизма. Поставьте в условия контакта двух или нескольких индивидуумов, которые ранее принадлежали к самым различным «языковым общностям» и между которыми нет никаких общих языковых установлений, и они вскоре, в силу свойственной им языковой одаренности, станут понимать друг друга. Таким путем возник английский и многие другие языки, таким путем протекает любое языковое развитие, вся жизнь языка. Каждый вносит свой маленький вклад, каждый творчески принимает участие в этом процессе, так как речь есть духовное творчество. Язык не может быть в буквальном смысле слова изучен, он может быть, как говорил Вильгельм фон Гумбольдт, только «разбужен». Воспроизводить чью-то речь – дело попугаев. Именно поэтому у них нет стиля, нет языкового центра. Они представляют собой, так сказать, персонифицированное языковое установление, чистую пассивность; они воспроизводят речь, но не способны пользоваться ею творчески. Нечто от попугая, правда, скрывается в каждом человеке: это дефицит, или пассив, в нашей языковой одаренности, а следовательно, отнюдь не нечто положительное, существенное, не самостоятельный принцип, на основе которого можно было бы строить науку. Где начинается дефицит, там кончается языковая одаренность и одновременно там граница языкознания. Рассматривать язык с точки зрения установлений и правил – значит рассматривать его ненаучно. Следовательно, синтаксис вовсе не наука – в такой же степени, как и морфология и фонетика. Вся эта совокупность грамматических дисциплин – безграничное кладбище, устроенное неутомимыми позитивистами, где совместно или поодиночке в гробницах роскошно покоятся всякого рода мертвые куски языка; а гробницы снабжены надписями и перенумерованы. Кто не задыхался в могильной атмосфере этой позитивистской филологии! Проложить мост от синтаксиса к стилистике – значит вновь воскресить мертвых. Но, с другой стороны, можно и убить и уложить в гроб живых /.../

Для нас автономным является не язык с его звуками, а дух, который создает его, формирует, двигает и обусловливает в мельчайших частностях. Поэтому языкознание не может иметь никакой иной задачи, кроме постулирования духа, как единственно действующей причины всех языковых форм. Ни малейшего акустического нюанса, ни самую незначительную языковую метатезу, ни безобиднейший мгновенный гласный, ни ничтожнейший паразитический звук не следует отдавать в полную и исключительную власть фонетики или акустики!

Фонетика, акустика, физиология органов речи, антропология, этнология, экспериментальная психология и как они еще там называются – только описательные вспомогательные дисциплины; они могут нам показать условия, в которых развивается язык, но никак не причины этого развития.

Причиной же является человеческий дух с его неистощимой индивидуальной интуицией, с его аίδθησις, а единовластной королевой филологии может быть только эстетика. Если бы дело обстояло по-другому, то филологию уже давно бы сдали в архив. /…/

Единство духовной причины в фонетике должно быть сохранено любой ценой. С точки зрения педагогики или методологии иногда, может быть, и удобно нарушать это единство; с научной точки зрения это недопустимо. Между фонетическим законом и явлением аналогии идеалист не может признать качественного различия.

Когда frīgidum c долгим i отражается в древнефранцузском как freit, а в итальянском как freddo, в то время как ударное долгое i в этих языках остается i, то это исключение обычно объясняют аналогией с близким по значению rigidum с кратким i. Но полученный таким способом «вульгарно-латинский субстрат» frigidum полностью соответствует требованиям «фонетического закона» и стоит в одном ряду с переходом fídem > др.-франц. feit и итал. fede. В то время как при frigidum > freit предполагается влияние семантических моментов, в случае fídem > feit этого не обнаруживается.

Но это только кажется так. Переход fídem > feit также можно объяснить. Что является его причиной? Акцент. А что же, спросим мы, представляет собой акцент? Пожалуй, лучший ответ дал Гастон Парис¹, когда он сказал: акцент есть душа слова. Чтобы понять, что такое акцент, отнимите его от языка. Что останется? От устной речи ничего не останется. От графически фиксированной – останется от двадцати до двадцати пяти сваленных в кучу пустых оболочек, которые называют буквами – А, В, С и т.д. Читать книгу – значит наполнять эти оболочки акцентом. При этом совсем нет необходимости произносить хотя бы единый звук; можно использовать акцент, не прибегая к помощи речевых органов, – настолько духовен и внутренне присущ языку акцент!

Акцент и значение – разные слова для одного и того же явления: оба обозначают психическое содержание, внутреннюю интуицию, душу языка. Оба находятся в одинаковых внутренних отношениях к звуковому феномену. Поверхностным представлением является вера в то, что значение и звуковой облик могут быть разъединены и только акцент якобы связан со звуком. /.../

Звуковые волны звукового облика, физическое последствие произнесенного слова – сотрясение воздуха – от них можно отмыслиться; они не являются существенной составной частью языка. В результате остается как бы призрачный язык, который лучше всего можно сравнить с человеческими тенями ада или чистилища Данте. Они не имеют плоти, но только образ, настолько пластичный, настолько индивидуальный и выразительный, каким он не мог бы быть, если бы он был отягощен костями и плотью. Наделенное акцентом слово, как звуковой образ, есть чистейшее отражение духа; если к нему прибавить звуковые волны, то он только потускнеет, а не прояснится. Задача артикуляции заключается в том, чтобы свести к минимуму это материально-акустическое потускнение. X о р о ш е е произношение в конечном счете всегда ясное произношение; его не следует смешивать с хорошим акцентом, который в конечном счете всегда означает соответствующую интерпретацию духовного содержания.

Итак, «акцент» есть дух и только дух, точно так же, как и «значение». /.../

Об одном знаменитом итальянском артисте рассказывают, что он умел до слез растрогать публику, произнося по порядку числа от одного до ста, но с таким акцентом, что слышалась речь убийцы, каявшегося в своем злодеянии. Никто больше не думал о числах, но только с трепетом сочувствовал несчастному преступнику. Акцент придал итальянским числам необыкновенное значение. А что может сделать глубокое по смыслу стихотворение, если его соответственно продекламировать!

Уловить акцент языка – значит понять его дух. Акцент – это связующее звено между стилистикой или эстетикой и фонетикой; исходя из него, следует объяснять все фонетические изменения /.../

После того как мы между акцентом и фонетическими изменениями установили обязательное причинное отношение, с неизбежностью следует, что всякое фонетическое изменение первоначально возникает как явление индивидуальное не только в отношении говорящего, но также и в отношении сказанного. Нет надобности в том, чтобы фонетическому изменению подчинялись люди или звуки. Ни с какой стороны изменение не является ни обязательным, ни закономерным; оно должно им еще стать. /.../