Взаимообусловленность методологических установок индивидуального психологизма и историзма

Столь же очевидно, сколь и важно, то обстоятельство, что этот организм групп представлений у каждого индивида находится в процессе постоянного изменения. Во-первых, всякий момент, не подкрепляемый в сознании возобновлением впечатления или повторным введением в сознание, постепенно теряет свою силу. Во-вторых, благодаря речевой деятельности, слушанию и мышлению всегда прибавляется что-то новое. Даже при точном повторении уже известного укрепляются только отдельные моменты существующего организма. И даже если в прошлом имели место многократные повторения, всегда предоставляются возможности новых образований, не говоря уже о том, что в языке может появиться ранее неизвестное ему явление, хотя бы в форме варианта уже известного. В-третьих, ассоциативные отношения внутри организма постоянно ощущаются в результате ослабления или укрепления наличных элементов, а также в результате появления новых. Поэтому если этот организм у взрослых обладает некоторой стабильностью по сравнению с самым ранним детством, то он тем не менее подвержен разнообразным колебаниям.

Другим столь же ясным и столь же важным пунктом, на который необходимо указать, является следующий:

Явления, относящиеся к языку, у каждого индивида развиваются своеобразно и поэтому приобретают у каждого из них своеобразную форму даже если бы у различных индивидов он и состоял из совершенно знаковых элементов, то они, вероятно, все же вводились бы в его душу с различной последовательностью, в различных группировках, с различной интенсивностью и у одних чаще, а у других реже. Поэтому взаимоотношение сил между этими элементами, а тем самым и способы их группировки будут складываться всегда различно, даже если мы совершенно не будем учитывать общие и специальные способности каждого индивида.

Бесконечная изменчивость языка в целом и постоянное возникновение диалектальных различий обусловливаются фактом бесконечной изменчивости и своеобразия каждого отдельного организма.

Описанные психические организмы являются действующими носителями исторического развития. Произнесенное же не имеет истории. Если говорят, что такое-то слово возникло из другого, употреблявшегося в более раннюю эпоху, то этот способ выражения только вводит в заблуждение. В качестве физиологического и физического продукта слово бесследно исчезает после того, как приведенные при этом в движение тела опять вернулись в состояние покоя. Точно так же исчезает и физическое впечатление, произведенное на слушающего. Если я повторяю те же самые движения речевых органов, которые я уже производил однажды, во второй, в третий и четвертый раз, то между этими четырьмя одинаковыми движениями не существует никакой причинной связи, а все они связаны между собой только психическим организмом. Только в этом последнем остается след происшедшего, благодаря чему возможна дальнейшая языковая деятельность, только в нем заложены условия дальнейшего исторического развития. Физический элемент языка имеет лишь одну функцию – служить посредником взаимодействия отдельных психических организмов друг с другом. В этой функции он совершенно необходим, так как прямого взаимодействия одной души с другой не может быть. Этот элемент, хотя он по своему характеру лишь преходящее явление, успевает, однако, благодаря взаимодействию с психическими организмами обеспечить им возможность взаимодействия даже после их исчезновения. Так как деятельность прекращается со смертью индивида, то развитие языка ограничивалось бы сроком жизни одного поколения, если бы к нему не присоединялись постепенно все новые и новые индивиды, в которых под воздействием старых возникают новые языковые организмы. Тот факт, что носители исторического развития языка по истечении некоторого, относительно короткого, промежутка времени полностью погибают и заменяются новыми, представляет собой также весьма простую, но тем не менее примечательную истину, которая, однако, очень редко принимается во внимание.

Посмотрим теперь, в чем будет заключаться задача и с т о р и к а, имеющего дело с объектом такого характера. Ему не удастся избежать описания отдельных состояний, поскольку он имеет дело с крупными комплексами одновременно сосуществующих элементов. Если же он хочет, чтобы это описание послужило действительной основой для исторического изучения, то он должен обратиться к реальным объектам, т.е. к вышеописанным психическим организмам. Их описание должно быть возможно более верным и не быть простым перечислением элементов, из которых они состоят, но должно показать отношение их друг к другу, их относительную силу, многообразные сочетания, в которые они вступают между собой, степень устойчивости этих сочетаний; иными словами, оно должно показать нам, как функционирует языковое чувство. Для полного описания состояния языка по существу надо было бы провести наблюдение над всей совокупностью представлений, связанных с языком у каждого отдельного индивида, принадлежащего к данной языковой общности, и сравнить затем между собой результаты отдельных наблюдений. Однако в действительности нам приходится довольствоваться гораздо менее совершенным описанием, которое значительно удаляется от идеала.

Наше наблюдение обычно ограничивается немногими или даже одним индивидом, но и их языковой организм мы можем изучить лишь частично. Из сравнения языковых организмов получается нечто среднее, чем и определяется норма в языке, языковой узус. Это среднее устанавливается, естественно, тем точнее, чем больше индивидов охвачено наблюдением и чем полнее проведено наблюдение каждого из них. Но чем менее совершенно наблюдение, тем больше возникает сомнений по поводу того, что является индивидуальной особенностью, а что свойственно большинству. Узус, на описание которого почти исключительно бывают направлены усилия грамматистов, определяет язык индивида лишь до известной степени; многое не только не определяется узусом, но и прямо ему противоположно.

Даже в самом благоприятном случае при наблюдении языкового организма возникают величайшие трудности. Непосредственное его наблюдение вообще невозможно. Ведь он представляет явление, которое таится в душе, в сфере подсознательного. Его можно обнаружить лишь по его проявлениям, по отдельным актам речевой деятельности и только посредством длинной цепи умозаключений можно получить представление о совокупности представлений, скрытых в сфере подсознательного.

Из физических проявлений языковой деятельности наиболее недоступна для наблюдения ее акустическая сторона. Но, конечно, результаты наших слуховых восприятий по большей части с трудом поддаются точному измерению и определению, и еще труднее дать о них представление кому-то другому, помимо непосредственного воздействия на его слух. Движения речевых органов менее доступны для непосредственного наблюдения, но делают возможным более точное определение и описание. Нет надобности доказывать, что не существует никакого другого способа характеристики звуков языка, кроме описания артикуляции речевых органов. Подобное описание только в том случае будет до некоторой степени приближаться к идеалу, если наблюдение производится над живыми людьми. Где это невозможно, мы должны стремиться по возможности приблизиться к действительности, воссоздавая жизнь звуковых явлений из их суррогатов, т.е. буквенных записей. Эти стремления увенчаются успехом лишь у того, кто имеет определенную выучку в науке физиологии звуков, кто уже имел возможность наблюдать живые языки, а следовательно, сможет перенести эти наблюдения на мертвые языки и кто, помимо этого, имеет правильное представление о соотношении языка и письменности. Таким образом, уже здесь открывается широкое поле для всякого рода комбинирования, уже в этом случае необходимо знакомство с условиями существования объекта.

Психическую сторону речевой деятельности, как и все психические явления вообще, можно изучать лишь путём самонаблюдения, в первую очередь только физические факты. Свести их к психическим можно только при помощи умозаключений по аналогии, основанных на том, что мы наблюдали в своей собственной душе. Поэтому постоянное точное самонаблюдение, тщательный анализ собственного языкового чувства необходимы для подготовки языковеда. Заключения по аналогии, разумеется, наименее затруднительны, когда приходится иметь дело с объектами, близкими нам. Поэтому сущность речевой деятельности может быть лучше всего понята посредством наблюдения над родным языком. Наиболее успешные результаты при этом получают тогда, когда возможно наблюдение над живыми людьми, когда оно не ограничивается случайными памятниками минувшего. Только при этих условиях мы можем быть гарантированы от возможных фальсификаций, только в этом случае можно по желанию пополнять свои наблюдения методическими экспериментами.

В. Дельбрюк

Введение в изучение индоевропейских языков¹

Праязык

Длительность существования праязыка

и возможность его диалектного членения

Я исхожу из тех данных сравнительного языкознания, правильность которых не подвергается сомнению и не может быть подвергнута сомнению. Бопп и другие ученые доказали, что так называемые индоевропейские языки родственны между собой. /…/ Это было доказано сопоставлением слов и форм с одинаковым значением. Если учесть, что в названных языках флективные формы глагола, имени и местоимения в основном совпадают, а также совпадают корневые части очень большого числа изменяемых и неизменяемых слов, то предположение о случайном совпадении должно показаться абсурдным. Мнение о том, что существовал праязык, который, возможно, уже не существует, высказал уже Джонс². С тех пор ученые постоянно придерживались этого мнения, хотя оно иногда и не формулировалось достаточно отчетливо. С особой определенностью и ясностью высказался по этому поводу А. Шлегель, который первый пытался реконструировать праязык. /…/

Ясно, что праформы с их меняющимся обликом представляют (как я говорил еще в 1880 г.) не что иное, как «выражение в формулах меняющихся воззрений ученых на объем и характер языкового материала, который отдельные языки унаследовали от общего языка». Таким образом, как это само собой разумеется, праформы не дают нам никакого нового материала, они свидетельствуют только о результатах производимого нами анализа того, что имеется в отдельных языках.

Повторяя сейчас это мнение, высказанное уже много лет назад, я в то же время хочу заметить, что я никогда не считал праязык порождением фантазии. То, что когда-то существовал пранарод, а следовательно, также и праязык, является несомненным; спрашивается только, что мы можем знать о последнем. Об этом в настоящее время можно сказать следующее.

Во времена Шлейхера праязык, насколько это было возможно, представляли «первоначальным», поэтому его считали единым, не расчлененным на диалекты. Постепенно, однако, утвердилось мнение, согласно которому это представление не соответствует тому, что известно о реально существующих языках. Правда, существуют большие области распространения языка без заметных диалектальных различий, например якутского, но дело обстоит иначе с известными нам индоевропейскими народными языками, с которыми мы должны сравнивать праязык. Поэтому было решено предположить диалектальные различия и для праязыка, тем более, что на них прямо указывают некоторые фонетические явления. Так, например, слова со значением «я» (др.-инд. aham, гр. έγώ) не могут быть возведены к одной единой праформе; напротив, следует предположить, что в одной части области распространения языка произносился придыхательный или развившийся из него звук, а в другой части произносился звонкий согласный. В последнее время мы придаем значение этой точке зрения особенно в области морфологии и синтаксиса, например, когда мы решаем вопрос о том, существовало ли сигматическое будущее время на всей территории распространения языка. Далее, в большей степени, чем Шлейхер, мы сознаем то, что законченный индоевропейский флективный язык имел за собой долгий путь развития, и поэтому мы не можем знать, не является ли одно из многих восстанавливаемых нами слов более древним или более поздним по своему происхождению, чем другое. Еще в 1872 г. И. Шмидт¹ отчетливо выразил эту мысль, сказав, что составляемое нами индоевропейское предложение подвергается опасности выглядеть подобно стиху из библии, в котором спокойно стояли бы рядом слова языка Вульфилы, языка Татиана и языка Лютера. Но совершенно очевидно, что анахронизмы могут иметь место и внутри отдельного слова, потому что, поскольку различные звуки, встречающиеся в слове, могут развиваться с различной скоростью, не исключена возможность, что мы в наших реконструкциях ставим рядом такие этапы развития звуков, которые не все были одновременны друг с другом. Нельзя также забывать и того, что один звук мы можем восстановить с большей точностью, другой – с меньшей. /…/