Значимость учета действия фактора аналогии в развитии языковой формы, методологическая установка на исследования действия фонетических законов и законов аналогии

Как уже было указано выше, заслугой Шерера является то, что он настойчиво поднимал вопрос о том, как происходят в языках процессы преобразования и новообразования. К ужасу многих коллег и ко благу самой науки, Шерер в вышеназванной книге очень часто при объяснениях использовал принцип «переноса форм». Многие формы даже древнейших доступных нам периодов истории языков, которые до тех пор постоянно рассматривали как результат чисто фонетического развития индоевропейских праформ, вдруг оказались не чем иным, как «продуктами ложной аналогии»¹. Это шло вразрез с традиционными взглядами, отсюда – недоверие и оппозиция с самого начала. Конечно, во многих пунктах Шерер, сомненно, был неправ, но он был столь же, несомненно, прав в меньшем количестве случаев, и никто не может оспорить главной заслуги, затмевающей все заблуждения и вряд ли оцененной достаточно высоко: он впервые поставил вопрос о правильности привычных методов, применявшихся до сих пор для рассмотрения изменения форм в древних периодах истории языка, например в древнеиндийском, древнегреческом языке и т.д., и о возможности и необходимости изучать эти языки на основе тех же принципов, что и новые языки, в которых наличие большого числа «образований по ложной аналогии» не вызывает сомнений.

Часть языковедов, а именно те немногие, кого это касалось больше всего, прошли мимо этого вопроса и, выразив в немногих словах свое отрицательное отношение, остались при своем старом мнении. Это не удивительно. Попытки критиковать метод, ставший привычным и по-домашнему уютным, всегда побуждают людей скорее избавиться от помехи, а не предпринять основательную ревизию и, может быть, изменение привычного метода.

У других, более молодых исследователей семя, брошенное Шерером, упало на плодородную почву. Раньше всех усвоил эту мысль Лескин¹, и, проанализировав понятие «звукового закона» и «исключения из закона» основательнее, чем это до сих пор делалось, он пришел к ряду методологических принципов, которые он сначала применил в своих академических лекциях в Лейпциге. Затем другие молодые исследователи, вдохновленные его примером, – и среди них авторы этих «Разысканий», – пытались и пытаются ныне приложить эти принципы к изучению все новых и новых фактов и добиться их признания все более широкими кругами. В основе этих принципов лежат две предельно ясные мысли: во-первых, язык не есть вещь, стоящая вне людей, над ними, существующая для себя, он по-настоящему существует только в индивидууме, тем самым все изменения жизни языка могут исходить только от говорящих индивидов; во-вторых, психическая и физическая деятельность человека при усвоении унаследованного от предков языка и при воспроизведении и преобразовании воспринятых сознанием звуковых образов остаётся в своем существе неизменной во всё времена.

Важнейшими методическими принципами «младограмматического» направления¹ являются два нижеследующих положения.

Во-первых, каждое звуковое изменение происходит механически, т.е. направление, в котором происходит изменение звука, всегда одно и то же у всех членов языкового сообщества, кроме случая диалектного дробления, и все без исключения слова, в которых подверженный фонетическому изменению звук находится в одинаковых условиях, участвуют в этом процессе.

Во-вторых, так как ясно, что ассоциация форм, т.е. новообразование языковых форм по аналогии, играет очень важную роль в жизни новых языков, следует без колебаний признать значение этого способа обогащения языка для древних и древнейших периодов, и не только признать, но и применить этот принцип объяснения так, как он применяется для объяснения языковых явлений позднейших периодов. И совсем не следует удивляться, если окажется, что образования по аналогии в древних и древнейших периодах истории языка будут обнаружены нами в том же или в еще большем объеме, что и в более поздних и позднейших периодах.

Здесь не место вдаваться в дальнейшие подробности. Однако позволим себе вкратце остановиться по меньшей мере на двух основных пунктах, чтобы показать несостоятельность некоторых упреков, сделанных недавно в адрес нашего метода.

Первое. Только тот, кто строго учитывает действие звуковых законов, на понятии которых зиждется вся наша наука, находится на твердой почве в своих исследованиях. Напротив, тот, кто без всякой нужды, только для удовлетворения известных прихотей, допускает исключения из господствующих в каком-либо диалекте звуковых законов¹; кто или отрицает воздействие какого-либо фонетического изменения на отдельные слова или категории слов, тогда как оно заведомо захватило все другие однородные формы, или допускает спорадически, только в изолированных формах, такое звуковое изменение, которое нельзя найти во всех других однородных формах, или, наконец, кто заставляет тот же самый звук в тех же самых условиях изменяться в одних словах в одном, а в других – в другом направлении; кто, далее, видит во всех этих его излюбленных немотивированных исключениях норму, вытекающую из природы механического звукового изменения как такового и даже – как это очень часто случается – делает эти исключения основой для дальнейших выводов, уничтожая тем самым обычно наблюдаемую последовательность звукового закона, – тот с необходимостью впадает в субъективизм и руководствуется произвольными соображениями. В подобных случаях ученый может выдвинуть чрезвычайно остроумные соображения, которые, однако, не будут заслуживать доверия, почему он не имеет права жаловаться на встречаемое им холодное отрицание. То обстоятельство, что «младограмматическое» направление сегодня еще не в состоянии объяснить все «исключения» из звуковых законов, естественно, не может служить основанием для возражения против его принципов.

И второе – несколько слов об использовании принципа аналогии в исследовании более древних периодов истории языка.

По мнению некоторых, образования по аналогии встречаются предпочтительно в тех периодах истории языка, в которых «языковое чутье» уже «ослабло» или в которых, как еще говорят, «языковое сознание затемнено», следовательно, в более древних периодах истории языка их нельзя найти в таком же количестве, как в позднейших периодах². Странное представление – представление, выросшее на той же почве, что и взгляды, согласно которым язык и формы языка ведут самостоятельную жизнь вне говорящих индивидов; разделяя эти взгляды, люди оказываются настолько порабощенными терминологией, что постоянно принимают образные выражения за саму действительность и навязывают языку понятия, являющиеся всего лишь выражением лингвистического мировоззрения. Если бы только кто-нибудь сумел навсегда покончить с такими вредными выражениями, как «юношеский возраст» и «старческий возраст языков», которые, как и многие другие, сами по себе совершенно невинные, – лингвистические термины до сих пор только проклинали и очень редко благословляли! Разве, например, для ребенка в Греции гомеровских времен, который, слушая формы языка в своем языковом коллективе, сохранял их в сознании и затем снова воспроизводил, для того чтобы быть понятым своими ближними, эти формы языка были древними, такими, которые он ощущал и употреблял иначе, чем греки александрийской или еще более поздней эпохи ощущали и употребляли формы языка своего времени? /…/

Скорее на первый взгляд известный смысл имеет другой упрек, высказанный недавно с целью дискредитации наших усилий: говорят, что оперирующий понятием аналогии лишь иногда – может быть, в силу «счастливой случайности» – делает правильные выводы, в принципе же он обычно может апеллировать только к вере. Последнее утверждение само по себе совершенно правильно, и все, кто применяет принцип аналогии, ясно сознают это. Но нужно принять во внимание следующее.

Во-первых, если, например, окончание именительного падежа множественного числа греч. ίπποι, лат. equi не может быть фонетически связано с таким же окончанием в оскск. Nuvlanus, гот. wulfês, др.-инд. açvâs и мы считаем, что одна из этих форм является образованием по аналогии, то можно ли считать слишком смелым предположение, что и equi образованы по аналогии с местоименным склонением (например, праяз. tai от ta, др.-инд. te, гр. τοι и т.д.)? Так же или почти так же бесхитростны остальные бесчисленные случаи, в которых мы применяем наш принцип объяснения, в то время как другие произвольно обращаются со звуковыми законами для того, чтобы только не сочли людей, говорящих на том или ином языке, плохими грамматистами, которые нетвердо знают свои формы и парадигмы.

Во-вторых, мы строжайшим образом соблюдаем принцип, согласно которому к аналогии следует прибегать только тогда, когда нас принуждают к этому звуковые законы. Ассоциация форм является и для нас последним прибежищем (ultimum refugium); различие состоит только в том, что, по нашему мнению, она встречается гораздо раньше и гораздо чаше именно потому, что мы строго придерживаемся звуковых законов, и потому, что уверены в том, что самое смелое предположение о влиянии аналогии, если оно не переходит границ возможного, все же дает гораздо больше оснований к тому, чтобы в него «верили», чем произвол в обращении с механическими звуковыми законами.

/…/ В-третьих, прошло совсем немного времени с тех пор, как начали применять принцип аналогии. Поэтому, с одной стороны, очень вероятно, даже несомненно, что отдельные предположения об ассоциации тех или иных форм являются неправильными, а с другой стороны, не подлежит сомнению, что постепенно, с еще более детальным исследованием аналогических образований в современных языках, будут найдены более общие точки зрения на самые различные направления процессов ассоциации; таким образом, впоследствии можно будет постепенно установить и критерий вероятности предположений об ассоциации форм. Для этого же необходимо предварительное наличие доброй воли к тому, чтобы усвоить факты изучения развития современных языков и затем добросовестно применять усвоенные принципы при изучении более древних периодов истории языка. Таким образом, мы полагаем, что несправедливым оказывается и утверждение, согласно которому от работы с принципом аналогии следует отказаться, потому что она сводится к простому гаданию. /…/

Г. Пауль

Принципы истории языка¹

(Извлечения)

Введение

Место языкознания в научной парадигме. Предмет языкознания

/…/ Несколько иной представляется задача учения о принципах со следующей точки зрения. Культуроведение всегда является наукой об обществе. Только общество делает возможной культуру, только общество делает человека историческим существом. Даже полностью изолированная человеческая душа имеет свою историю развития, взаимодействуя с собственным телом и его окружением, но даже самая одаренная душа при этих условиях смогла бы дойти лишь до самой примитивной ступени развития, которое остановилось бы со смертью человека. Только лишь потому, что один человек передает приобретенное другим, только благодаря взаимодействию нескольких индивидов в достижении одной общей цели возможно развитие, выходящее за эти узкие рамки. /…/

Попытаемся отметить важнейшие особенности, которыми языкознание отличается от других культуроведческих наук. Наметив факторы, которые оно должно учитывать, мы сможем обосновать даже утверждение, что языкознание может дать самые точные и надежные результаты по сравнению со всеми прочими историческими науками.

Каждая эмпирическая наука поднимается до тем более высокой степени точности, чем лучше ей удается в явлениях, с которыми она имеет дело, осуществить изолированное рассмотрение функционирования отдельных факторов. В этом, собственно, и заложено различие между научным и популярным методом рассмотрения. Изолирование удается, конечно, тем менее, чем сложнее переплетения, в которых даны сами по себе явления. В этом отношении мы находимся в особенно благоприятных условиях, когда дело идет о языке. Правда, если принять во внимание все материальное содержание, которое в нем запечатлено, все будет выглядеть иначе. В этом случае, конечно, обнаружится, что все явления, так или иначе затрагивающие душу человека, строение организма, окружающая природа, вся культура, весь опыт и переживания – все это оказывает влияние на язык и что он поэтому, если рассматривать его под таким углом зрения, зависит от любых факторов, какие только можно себе представить. Но рассматривать это материальное содержание отнюдь не составляет истинную задачу языкознания. Оно только может содействовать этому в союзе со всеми прочими науками, изучающими различные области культуры. Его же непосредственной задачей является изучение тех отношений, в которые совокупность представлений вступает с определенными комплексами звуков. В качестве основы подобного изучения требуются лишь две науки – психология и физиология, причем из последней только определенные ее разделы. То, что обычно разумеют под физиологией звука, или фонетикой, охватывает, конечно, не все физиологические процессы, относящиеся к речевой деятельности, в частности не охватывает процессы возбуждения которых центров, приводящих в действие речевые органы. Далее нас могла бы интересовать также и акустика – и как часть физики, и как часть физиологии. Однако акустические процессы подвергаются воздействию психических не прямо, а косвенно – через посредство процессов физиологии звука. Они определяются последними таким образом, что после полученного однажды импульса протекают в основном без отклонений или по крайней мере без таких отклонений, которые важны для языка. При этих условиях для понимания процессов развития языка более глубокое проникновение в существо этих явлений требуется во всяком случае далеко не в той мере, как понимание движения речевых органов. Однако из этого не следует, что из акустики нельзя извлечь полезных данных.

Относительная простота языковых процессов выступает с полной ясностью, если мы сравним их хотя бы с экономическими процессами. В последних имеет место взаимодействие всей совокупности физических и психических факторов, с которыми человек вступает в те или иные отношения. Никакие усилия не помогут выяснить полностью, какую роль играет каждый из этих факторов в отдельности.

Далее важен следующий момент. Всякий акт языкового творчества всегда является делом индивида. Правда, одно и то же может быть создано несколькими индивидами. Но это не меняет существа акта творчества или его продукта. Никогда не бывает, чтобы несколько индивидов создавали в области языка что-то совместно, соединенными усилиями, распределив между собой обязанности. Совершенно иначе обстоит дело в экономической или политической области. Но в пределах экономического и политического развития все труднее становится уяснить себе отношения по мере того, как осуществляются все более крупные объединения сил, а распределение обязанностей проводится более дифференцированно, так что даже простейшие отношения в этих областях менее прозрачны, чем языковые. Правда, поскольку результат языкового творчества передается другому индивиду и перерабатывается им и поскольку этот процесс повторяется все вновь и вновь, то и здесь мы имеем известное разделение и объединение труда, без чего, видимо, невозможно представить себе никакой культуры. Но когда в памятниках отсутствует несколько промежуточных звеньев, тогда и языковед оказывается вынужденным разлагать на части сложные образования, не рассматривая их, однако, как результат необъединенных и преемственных усилий различных индивидов.