II. Представление и значение

Внутренняя форма слова

Когда говорим, что А значит или означает Б, например, когда, видя издали дым, заключаем: значит там горит огонь, – то мы познаем Б посредством А, А есть знак Б, Б есть означаемое этим знаком, или его значение. Знак важен для нас не сам по себе, а потому, что, будучи доступнее означаемого, служит средством приблизить к себе это последнее, которое и есть настоящая цель нашей мысли. Означаемое есть всегда нечто отдаленное, скрытое, трудно познаваемое сравнительно со знаком.

Понятно, что функции знака и значения не раз навсегда связаны с известными сочетаниями восприятий и что бывшее прежде значением в свою очередь становится знаком другого значения.

В слове тоже совершается акт познания. Оно значит нечто, т.е., кроме значения, должно иметь и знак. Хотя для слова звук так необходим, что без него смысл слова был бы для нас недоступен, но он указывает на значение не сам по себе, а потому, что прежде имел другое значение. Звук верста означает меру долготы, потому что прежде означал борозду; он значит борозда, потому что прежде значил поворот плуга и т.д. до тех пор, пока не остановимся на малодоступных исследованию зачатках слова. Поэтому звук в слове не есть знак, а лишь оболочка, или форма знака; это, так сказать, знак знака, так что в слове не два элемента, как можно заключить из вышеприведенного определения слова, как единства звука и значения, а три.

Для знака в данном слове необходимо значение предыдущего слова, но знак не тождествен с этим значением; иначе данное слово сверх своего значения заключало бы и все предыдущие значения.

Я указываю начинающему говорить ребенку на круглый матовый колпак лампы и спрашиваю, что это такое. Ребенок много раз видал эту вещь, но не обращал на нее внимания. Он ее не знает, так как сами по себе следы впечатлений не составляют знания. Я хочу не столько того, чтобы он дополнил впечатления новыми, сколько того, чтобы он объединил прежние и привел их в связь со своим запасом сознанных и приведенных в порядок впечатлений. На мой вопрос он отвечает: «арбузик». Тут произошло познание посредством наименования, сравнение познаваемого с прежде познанным. Смысл ответа таков: то, что я вижу, сходно с арбузом.

Назвавши белый стеклянный шар арбузом, ребенок не думал приписывать этому шару зеленого цвета коры, красной середки с таким-то узором жилок, сладкого вкуса; между тем под арбузом в смысле плода он разумел и эти признаки. Из значения прежнего слова в новое вошел только один признак, именно шаровидность. Этот признак и есть знак значения этого слова. Здесь мы можем назвать знаки иначе: он есть общее между двумя сравниваемыми сложными мысленными единицами, или основание сравнения, tertium comparationis в слове.

Так и в прежде приведенных примерах: кто говорит верста в значении ли определенной меры длины, или в значении ряда, или пары, тот не думает в это время о борозде, проведенной по полю плугом или сохой, парой волов или лошадью, а берет из этого значения каждый раз лишь по одному признаку: длину, прямизну, параллельность. Одно значение слова вследствие своей сложности может послужить источником нескольким знакам, т.е. нескольким другим словам.

Итак, знак по отношению к значению предыдущего слова есть лишь указание, отношение к этому значению, а не воспроизведение его. Согласно с этим, не следует смешивать знака в слове с тем, что обыкновенно называют собственным значением слова, противопоставляемым значению переносному¹. Собственное значение слова есть все значение предыдущего слова по отношению к последующему, а где не требуется особенной точности – даже совокупность нескольких предыдущих значений по отношению к нескольким последующим. Например, можно сказать, что белый, albus, lucidus есть собственное по отношению к белый, добрый, прекрасный, милый (как отчасти в русском, а особенно в лит. baltas). В том, что мы относительно называем собственным и что в свою очередь есть переносное по отношению к своему предшествующему, может быть несколько признаков, между тем как в знаке только один. Белый, albus есть в равной мере собственное по отношению к белый, вольный и к белый, добрый, но знаки во втором и третьем слове (иначе: основания сравнений с первым) различны. Так как в данном слове, рассматриваемом как действительное явление, а не отвлечение, находим всегда только одно значение, то, не применяясь к принятой терминологии, а видоизменяя ее по-своему, мы не можем говорить ни о собственном, ни о переносном значении данного слова; предыдущее значение есть для нас значение не того слова, которое рассматриваем, а другого. Каждое значение слова есть собственное, и в то же время каждое, в пределах нашего наблюдения, – производное, хотя бы то, от которого произведено, и было нам неизвестно.

И с другой стороны, по отношению к значению последующего слова знак есть только указание. Он только намекает на это значение, дает возможность в случае надобности остановиться на нем и постепенно привести его в сознание, но позволяет и не останавливаться.

Знак в слове есть необходимая (для быстроты мысли и для расширения сознания) замена соответствующего образа или понятия; он есть представитель того или другого в текущих делах мысли, а потому называется представлением. Этого значения слова представление, значения, имеющего особенную важность для языкознания и обязанного своим происхождением наблюдению над языком, не следует смешивать с другим, более известным и менее определенным, по которому представление есть то же, что восприятие или чувственный образ, во всяком случае совокупность признаков. В таком значении употребляет слово представление и Буслаев: «Отдельным словом означаются представления и понятия» (Гр., § 106). В том смысле, в каком мы принимаем это слово, согласно со Штейнталем (Vorstellung) и другими, представление не может быть означаемым: оно только означающее.

Представление, тождественное с основанием сравнения в слове, или знаком, составляет непременную стихию возникающего слова; но для дальнейшей жизни слова оно не необходимо. Как известно, есть много слов, связь коих с предыдущими не только не чувствуется говорящим, но неизвестна и науке. Почему, например, рыба названа рыбой или, иначе говоря: как представляется рыба в этом слове? Значение здесь непосредственно примыкает к звуку, так что кажется, будто связь между ними произвольна. Говорят, что представление здесь есть, но оно совершенно пусто (бессодержательно) и действует, как нуль в обозначении величин арабскими цифрами: разница между 3, 30, 03 зависит от пустого места при 3, обозначаемого нулем (Steintal. Gram. Log. U. Psychol., 334). Кажется, однако, что таким образом лишь напрасно затемняется значение термина представление. В слове рыба содержание не представляется никак, а потому представления в нем вовсе нет, оно потеряно. Значение имеет здесь только внешний знак, т.е. звук. Этим, однако, не изгладилась разница между этим словом и соответственным словом другого языка, например piscis или литов. žuwis. Разница между ними с самого начала состояла, кроме звука, не в одном знаке, или представлении, – но и в количестве и качестве предикатов, вещественным средоточием коих служило представление. Эта последняя разница осталась и после того, как представление исчезло, если угодно, превратилось в математическую точку.

Ближайшее и дальнейшее значение слова

Что такое «значение слова»? Очевидно, языкознание, не уклоняясь от достижения своих целей, рассматривает значение слов только до известного предела. Так как говорится о всевозможных вещах, то без упомянутого ограничения языкознание заключало бы в себе, кроме своего неоспоримого содержания, о котором не судит никакая другая наука, еще содержание всех прочих наук. Например, говоря о значении слова дерево, мы должны бы перейти в область ботаники, а по поводу слова причина или причинного союза – трактовать о причинности в мире. Но дело в том, что под значением слова вообще разумеются две различные вещи, из коих одну, подлежащую ведению языкознания, назовем ближайшим, другую, составляющую предмет других наук, дальнейшим значением слова. Только одно ближайшее значение составляет действительное содержание мысли во время произнесения слова. Когда я говорю сижу за столом, я не имею в мысли совокупности раздельных признаков сиденья, стола, пространственного отношения за и проч. Такая совокупность, или понятие, может быть передумана лишь в течение ряда мгновений, посредством ряда умственных усилий и для выражения своего потребует многих слов. Я не имею при этом в мысли и живого образа себя в сидячем положении и стола, образа, подобного тому, какой мы получаем, например, когда, закрывши глаза, стараемся мысленно изобразить себе черты знакомого лица. Несмотря на такое отсутствие во мне полноты содержания, свойственной понятию и образу, речь моя понятна, потому что в ней есть определение места в мысли, где искать этой полноты, определение, достаточно точное для того, чтобы не смешать искомого с другим. Такое определение достигается первоначально посредством представления, а затем и без него, одним звуком. Пустота ближайшего значения сравнительно с содержанием соответствующего образа и понятия служит основанием тому, что слово называется формой мысли.

Ближайшее значение слова, одно только составляющее предмет языкознания, формально вовсе не в том смысле, в каком известные языки, в отличие от других, называются формальными, различающими вещественное и грамматическое содержание. Формальность, о которой здесь речь, свойственна всем языкам, все равно, имеют ли они грамматические формы или нет. Ближайшее или формальное значение слов вместе с представлением делает возможным то, что говорящей и слушающий понимают друг друга. В говорящем и слушающем чувственные восприятия различны в силу различия органов чувств, ограничиваемого лишь родовым сходством между людьми. Еще более различны в них комбинации этих восприятий, так что когда один говорит, например, это неклен (дерево), то для другого вещественное значение этих слов совсем иное. Оба они думают при этом о различных вещах, но так, что мысли их имеют общую точку соприкосновения: представление (если оно есть) и формальное значение слова. Для обоих в приведенном примере отрицательная частица имеет одинаковый смысл, именно такой, какой в отрицательных сравнениях это – клен, но в то же время и не клен, т.е. не обыкновенный клен и не черноклен. Для обоих словом неклен назначено для татарского клёна одно и то же место в мысли подле обыкновенного клена и черноклена, но в каждом это место заполнено различно. Общее между говорящим и слушающим условлено их принадлежностью к одному и тому же народу. Другими словами, ближайшее значение слова народно, между тем дальнейшее, у каждого различно по качеству и количеству элементов, лично. Из личного понимания возникает высшая объективность мысли, научная, но не иначе, как при посредстве народного понимания, т.е. языка и средств, создание коих условлено существованием языка. Таким образом, область языкознания народно-субъективна. Она соприкасается, с одной стороны, с областью чисто личной, индивидуально-субъективной мысли, с другой – с мыслью научной, представляющей наибольшую в данное время степень объективности. /…/