Интерпретация законов языковой эволюции. Два этапа в истории языков

Языковые роды находятся в процессе постоянного становления, своим происхождением они обязаны закону развития, проявляющемуся в жизни языков. Это приводит нас к новому аспекту, который языки предоставляют наблюдению, именно к рассмотрению их жизни, их становления, расцвета и исчезновения, – короче говоря, к рассмотрению истории их развития.

Все языки, которые мы прослеживаем на протяжении длительного времени, дают основания для заключения, что они находятся в постоянном и беспрерывном изменении. Языки, эти образованные из звуковой материи природные организмы, притом самые высшие из всех, проявляют свои свойства природного организма не только в том, что все они классифицируются на роды, виды, подвиды и т.д., но и в том, что их рост происходит по определенным законам.

Но какого же рода этот рост языкового организма и как протекает жизнь языка?

Возникновение и становление языка мы никогда не можем наблюдать непосредственно; историю развития языка можно установить только посредством разложения образовавшегося языкового организма.

Этот вывод мы могли бы, несомненно, сделать и в связи с тем обстоятельством, что историческое существование народа без языка невозможно, что историческая жизнь предполагает существование языка, что человек, когда его разум связывается со звуком; целью своей бессознательной духовной деятельности имеет язык, а будучи духовно свободным и желая самоутвердиться, может использовать язык только как средство выражения своей духовной деятельности. Образование языка и история – чередующиеся деятельности человека, два способа проявления его сущности, которые никогда не осуществляются одновременно и из которых первое всегда предшествует второй.

Можно даже объективно доказать, что история и развитие языка находятся в обратных отношениях друг к другу. Чем богаче и сложнее история, тем скорее происходит распад языка, и чем беднее, медленнее и устойчивее первая, тем более верным остается себе язык.

Как только народ вступает в историю, образование языка прекращается. Язык застывает на той ступени, на какой его застает этот процесс, но с течением времени язык все более теряет свою звуковую целостность. Некоторые народы развивают свои языки в до-исторический период до высоких форм, другие ограничиваются более простыми языковыми образованиями. В образовании языка и в истории (охватывающих всю совокупность духовного развития) проявляется сущность человека и каждой народности в частности. Этот особый в каждом отдельном случае способ проявления называют национальностью. Тот же разум, который в своей связанности со звуком образует язык, в своей свободной деятельности обусловливает историческое развитие. Поэтому между языком и историей народа наблюдается непременная связь...

Жизнь языка распадается, прежде всего, следовательно, на два совершенно отдельных периода: история развития языка (доисторический период) и история распада языковых форм (исторический период).

Тем самым жизнь языка не отличается существенно от жизни всех других живых организмов – растений и животных. Как и эти последние, он имеет период роста от простейших структур к более сложным формам и период старения, в который языки все более и более отдаляются от достигнутой наивысшей ступени развития и их формы терпят ущерб. Естествоиспытатели называют это обратной метаморфозой.

Где развиваются люди, там возникает язык; первоначально, очевидно, это были рефлексы полученных от внешнего мира впечатлений, т.е. отражение внешнего мира в мышлении, так как мышление и язык столь же тождественны, как содержание и форма. Существа, которые не мыслят, не люди; становление человека начинается, следовательно, с возникновения языка, и обратно – с человеком возникает язык. Звуки языка, т.е. звуковые образы представлений, полученных мыслительным органом посредством чувств и понятий, образованных в этом органе, у различных людей были различны, но, по-видимому, в основном однородны, а у людей, живущих в одинаковых условиях, тождественны. И в позднейшей жизни языка обнаруживается аналогичное явление: в основном одинаковые и живущие в одних и тех же условиях люди изменяют свой язык тождественным образом, следуя внутреннему неосознанному стимулу. В высшей степени поэтому возможно, что как позднее у целых народов изменения языка происходили в основном однородным образом, так и в доисторическое время образование простейших звуков, наделенных значением, осуществлялось среди общавшихся друг с другом индивидуумов идентичными путями.

Почему у разных людей проявляются различия, почему не все люди развивают в своей среде один и тот же язык – на эти вопросы должна нам дать ответ антропология. Относительно различия языков мы знаем только то, что уже в звуках первых языков обнаруживаются большие различия. Эти различия проявляются, однако, не только в звуках, но основываются прежде всего на том, что с самого начала в языках существуют различные потенции развития; одни языки обладают большей способностью к более высокому развитию, чем другие, хотя первоначально форма всех языков должна быть одинаковой. Подобным образом происходит развитие органической жизни вообще. Первичные клеточки, например, различных животных в семени совершенно одинаковы по форме и материи; точно так же и лучший ботаник не сможет отличить семена простейшей астры от семян роскошной гигантской астры, и, тем не менее в этих, казалось бы, абсолютно одинаковых объектах содержится все будущее и особое развитие. Это же имеет место и в царстве языков.

Так же, как развитие языков, их распад происходит по определенным законам, которые мы устанавливаем на основе наблюдения над языками, прослеживаемыми на протяжении столетий и тысячелетий. Таких языков, конечно, немного, так как приниматься во внимание могут только языки народов, вошедших в качестве культурных в историю в очень раннее время. Впрочем, полученный из немногих примеров историко-языковедческий материал настолько богат, что его вполне достает, чтобы получить отчетливое представление о процессе языковых изменений во второй период жизни языка. На основе этих данных мы в состоянии делать историко-языковедческие предположения и относительно тех языков, жизненное развитие которых мы не имели возможности наблюдать в течение длительного времени. Часто в их формах мы усматриваем более поздние стадии развития и посредством известных нам законов с уверенностью восстанавливаем формы, предшествующие фиксированным. Мы реконструируем более или менее ранние жизненные эпохи языков, возводя фактически известную нам позднюю форму к более древней. Говоря образно, достаточно знать нижнее течение потока, чтобы установить, что он не только имеет верхнее течение или источник, но и выявить характер этого источника.

Ясно, что в результате отпадения конечных звуков, т.е. той части слова, где большинство языков сосредоточивает словообразующие органы или, что то же, элементы, выражающие грамматические отношения, форма языков значительно изменяется.

Впрочем, уже в более древние языковые периоды, в то время, когда звуки еще устойчивы, ощущается действие силы, которая враждебно воздействует на многообразие форм и ограничивает ее все более и более самым необходимым. Это – выравнивание хотя и обоснованных в своем своеобразии, но менее употребительных в языке форм применительно к более употребительным и потому находящим в языковом чувстве более сильную опору, иными словами, аналогия. Стремление к удобной унификации, к трактовке возможно большего количества слов единообразным способами, все более затухающее чувство значения и первичности своеобразных явлений – все это привело к тому, что позднейшие языки обладают меньшим количеством форм, чем более ранние, и строение языков с течением времени все больше упрощается. Старое богатство форм отбрасывается, как ненужный балласт. Следовательно, в то время как в поздние периоды жизни языков многообразие звуков увеличивается, языки теряют древнее обилие грамматических форм.

Но почему ранее богатство форм не было балластом?.. В более ранние периоды жизни от распада языки удерживало чувство функций отдельных элементов слова; как только это чувство ослабевает, выветриваются и сглаживаются четко отграниченные формы слова и утверждается стремление освободиться от того, что уже не воспринимается как нечто значимое...

Чувство функций слова и его частей мы назовем языковым чувством. Языковое чувство, таким образом, – добрый дух языковых форм; в такой же степени, в какой он затухает с тем, чтобы затем исчезнуть, происходит звуковая порча слова. Языковое чувство и целостность звуковой формы стоят, следовательно, в прямых отношениях друг к другу, а языковое чувство и звуковые законы, аналогия, упрощение языковых форм – в обратных отношениях.

По отсутствию фонетических законов, действующих без исключения, вполне ясно заметно, что наш письменный язык не есть наречие, живущее в устах народа, или спокойное, беспрепятственное дальнейшее развитие более древней формы языка. Наши народные говоры обычно представляются научному наблюдению как выше стоящие по развитию языка, более закономерные организмы, чем письменный язык.

Теория Дарвина в применении к науке о языке

(публичное послание доктору Эрнсту Геккелю,

э. о. профессору зоологии и директору зоологического музея

при Йенском университете)¹

Изложение основных положений

натуралистической концепции языка

/.../ Законы, установленные Дарвином для видов животных и растений, применимы и к организмам языков. Изложение этого применения составляет прямую задачу этих строк, и мы приступим к нему теперь, показав вообще, что все наблюдательные науки настоящего времени, к которым принадлежит наука о языке, имеют одну общую черту, обусловленную известным философским воззрением.

Обратимся к книге Дарвина и посмотрим, что в языкознании аналогично со взглядами, изложенными Дарвином. Прежде всего вспомним, что разделения и подразделения в области языков в сущности того же рода, как и вообще в царстве естественных организмов, но что выражения, употребляемые лингвистами для обозначения этой классификации, различны от тех, которые встречаются у натуралистов. Прошу иметь это постоянно в виду, так как это принимается во всем следующем. То, что естествоиспытатели назвали бы родом, у глоттиков именуется племенем; роды, более сродственные между собою, называются иногда семействами одного племени языков. Сознаюсь, впрочем, что при определении родов исследователи языка столь же не согласны между собою, как зоологи и ботаники; к этому характеристическому обстоятельству, повторяющемуся во всех степенях специфицирования, я еще возвращусь впоследствии. Виды одного рода у нас называются языками какого-либо племени; подвиды – у нас диалекты или наречия известного языка; разновидностям соответствуют местные говоры или второстепенные наречия; наконец, отдельным особям – образ выражения отдельных людей, говорящих на известных языках. Известно, что отдельные особи одного вида не бывают совершенно сходны между собою, и это относится в равной степени и к особям языка; даже образ выражения отдельных людей, говорящих одним и тем же языком, всегда имеет более или менее резкий индивидуальный оттенок.

Что же касается установленной Дарвином изменчивости видов, которая, если только она не однородна и равномерна у всех особей, содействует возникновению из одной формы многих новых (процесс, разумеется, беспрерывно повторяющийся), то в отношении к организмам языка эта способность уже давно признана. Те языки, которые, по выражению ботаников и зоологов, следовало бы обозначить видами одного рода, мы считаем за детей одного общего основного языка, из которого они произошли путем постепенного изменения. Из племен языков, нам хорошо известных, мы точно так же составляем родословные, как это старался сделать Дарвин для видов растений и животных. Уже никто более не сомневается в том, что все племя индоевропейских языков: индийский, иранский (персидский, армянский и др.), греческий, италийский (латинский, оскский, умбрийский, со всеми детьми первого), кельтский, славянский, литовский, германский, или немецкий, языки, т.е. племя, состоящее из множества видов, подвидов и разновидностей, получило свое начало из одной отдельной основной формы – индогерманского первобытного языка; то же самое прилагается к языкам семитического племени, к которому, как известно, принадлежат еврейский, сирийский и халдейский, арабский и др., – как вообще ко всем племенам языков.

Относительно происхождения новых форм из прежних в области языка можно делать наблюдения легче и в большем размере, чем в области организмов растений и животных. Дело в том, что мы, лингвисты, на этот раз имеем преимущество перед прочими естествоиспытателями. О многих языках мы действительно в состоянии доказать, что они разветвились на различные языки, наречия и т.д. Некоторые языки и семейства языков можно проследить более чем в течение двух тысячелетий, так как до нас дошла через письмена в сущности верная картина их прежних форм. Это можно сказать, например, о латинском. Нам известны как древнелатинский, так и романские языки, происшедшие из него посредством разрознения и постороннего влияния,– вы сказали бы – путем скрещивания; нам известен древнейший индийский, известны происшедшие прямо из него языки и, далее, происходящие от этих языки новоиндийские. Таким образом, мы имеем твердую и верную основу для наблюдения. То, что нам положительно известно о языках, сделавшихся доступными нашим наблюдениям в течение столь долгих периодов времени потому, что народы, ими говорившие, к счастью, оставили письменные памятники из сравнительно раннего времени, – мы имеем право распространять и на другие племена языков, у которых недостает подобных памятников их прежних форм. Таким образом, мы знаем из прямых наблюдений, что языки изменяются, пока они живут, и данными для этих наблюдений мы обязаны только письменности.

Если бы письменность не была изобретена доныне, то языкоиспытателям, вероятно, никогда бы не пришло в голову, что языки, как, например, русский, немецкий и французский, происходят от одного и того же языка; они, может быть, не догадались бы предположить общее происхождение для каких-либо языков, хотя и находящихся в самом близком сродстве, и вообще допустить, что язык изменяется. Без письменности наше положение было бы еще более затруднительным, чем положение ботаников и зоологов, которые имеют по крайней мере образчики прежних образований и научные объекты которых вообще легче наблюдаемы, нежели языки. Но теперь у нас более материала для наблюдения, чем у других естествоиспытателей, и оттого мы раньше пришли к той мысли, что виды не первозданны. Кроме того, изменения в языках, может быть, совершились быстрее, чем в царствах животном и растительном, так что зоологи и ботаники находились бы с нами в равно благоприятных условиях разве только в том случае, если бы дошли до нас целые ряды так называемых допотопных форм, хотя бы лишь некоторых родов, в совершенно уцелевших экземплярах, т.е. с кожею и волосами или с листьями, цветком и плодом. Впрочем, различие относительно материала для наблюдений между царством языка и царством животных и растений, как уже сказано, только количественное, а не качественное, ибо, как известно, некоторая степень изменчивости животных и растений есть также доказанный факт.

Все более организованные языки, как, например, праотец индо-германского племени, нам совершенно известный, очевидно показывают своим строением, что они произошли посредством постепенного развития из более простых форм. Строение всех языков указывает на то, что их древнейшая форма в сущности была та же, которая сохранилась в некоторых языках простейшего строения (например, в китайском). Одним словом, то, из чего все языки ведут свое начало, были осмысленные звуки, простые звуковые обозначения впечатлений, представлений, понятий, которые могли быть употребляемы различным образом, т.е. играть роль той или другой грамматической формы, без существования особых звуковых форм, так сказать, органов для этих различных отправлений. В этом наидревнейшем периоде жизни языка в звуковом отношении нет ни глаголов, ни имен, ни спряжений, ни склонений и т.д.

/.../ Употребляя форму уподобления, я могу назвать корни простыми клеточками языка, у которых для грамматических функций, каковы имя, глагол и т.д., нет еще особых органов и у которых самые эти функции (грамматические отношения) столь же мало различны, как, например, у одноклеточных организмов или в зародышном пузырьке высших живых существ дыхание и пищеварение.

Мы принимаем, таким образом, для всех языков по форме одинаковое происхождение. Когда человек от звуковой мимики и звукоподражаний нашел дорогу к звукам, имеющим уже значение, то эти последние были еще простые звуковые формы, без всякого грамматического значения. Но по звуковому материалу, из которого они состояли, и по смыслу, который они выражали, эти простейшие начала языка были различны у различных людей, что доказывается различием языков, развившихся из этих начал. Оттого мы предполагаем бесчисленное множество первобытных языков, но для всех принимаем одну и ту же форму.

В некоторой степени соответствующим образом представляем мы себе происхождение растительных и животных организмов; их общая первоначальная форма есть, вероятно, простая клеточка, точно так же, как относительно языков это есть простой корень. Простейшие формы позднейшей жизни животных и растений, клеточки, следует, кажется, также предположить простейшими во множестве; в известный период жизни нашей планеты, как в области языков, мы допустили одновременное появление многих простых звуков со значением. Эти первоначальные формы органической жизни, не имевшие еще притязания на названия ни животного, ни растения, впоследствии развивались в разных направлениях; таким же образом – и корни языков.

Так как в эпоху историческую мы видим, что у людей, живущих в одинаковых условиях, языки изменяются равномерно в устах всех особей, ими говорящих, то мы и принимаем, что язык образовывался однородно у людей совершенно однородных. Ибо вышеизложенный метод – от известного заключать о неизвестном – не дозволяет нам предположить для древних времен, не подлежащих нашему непосредственному наблюдению, иные законы жизни, нежели те, которые мы замечаем в периоде, доступном нашему наблюдению. При других условиях иначе образовывались и языки, и, по всей вероятности, различие языков находилось в прямом отношении к различию жизненных условий людей вообще. Таким образом, первоначальное распределение языков на земле происходило, вероятно, со строгой законностью; языки соседних народов были более сходными, чем языки людей, живших в разных частях света. По мере удаления языков от исходного языка они должны были все более и более уклоняться от него, так как вместе с удалением изменяются и климат, и жизненные условия вообще. Даже в настоящее время сохранились, по-видимому, следы этого правильного распределения языков.

/…/ Это разительное согласование в строении географически соседних племен языков мы считаем явлением самой ранней жизни языка. Колыбели происхождения таких языков, коих образовательное начало в сущности аналогично, по нашему мнению, следует считать соседственными. Подобно языкам, и флоры и фауны отдельных частей света обнаруживают свойственный им тип.

В историческое время виды и роды языков постоянно исчезают и другие распространяются на их счет; для примера я упомяну только о распространении индогерманского племени и о вымирании американских языков. В древние времена, когда на языках говорило сравнительно малочисленное народонаселение, вымирание форм языков, может быть, происходило в несравненно высшей степени. Но так как более организованные языки, как, например, индогерманский, должны существовать уже давно, как это видно из их высокого развития, из их настоящей, очевидно, древней формы и из вообще медленного изменения языков, то следует, что доисторический период жизни языка был гораздо продолжительнее, чем период, принадлежащий историческому времени. Известен же нам язык только со времени употребления письменности. Итак, для периода исчезновения организмов языка и изменения первоначальных его условий нам следует вообще предположить весьма большое пространство времени, может быть, из нескольких десятков тысячелетий. В этот большой промежуток времени исчезло, вероятно, более родов языков, нежели сколько их существует в настоящее время. Так объясняется и возможность большого распространения некоторых племен, например индогерманского, финского, малайского южноафриканского и т.д., которые сильно разошлись на просторной почве. Такой же процесс Дарвин принимает для царств растительного и животного, называя его «борьбой за существование»; множество органических форм должно было погибнуть в этой борьбе и дать место сравнительно немногим избранным. Приведем собственные слова Дарвина. Он говорит: «Преобладающие виды обширнейших преобладающих групп стремятся оставлять многих видоизмененных потомков, и таким образом возникают новые подгруппы. По мере их возникновения виды групп менее сильных, унаследовавшие от общего родича какое-либо несовершенство, склонны к одновременному вымиранию без видоизмененного потомства. Но окончательное вымирание целой группы видов часто может быть процессом весьма медленным вследствие сохранения немногих потомков, выживающих в защищенных объединенных местностях (с языками это встречается в горах; я упомяну, например, баскский язык в Пиренеях, остаток прежде далеко распространенного языка; то же самое видим на Кавказе и в других местностях). Когда группа исчезла вполне, она не появляется вновь, ибо потомственная связь порвана. Мы можем понять, каким образом распространение преобладающих жизненных форм, всего чаще изменяющихся, стремится со временем населить весь мир близко сродными, хотя и видоизмененными, потомками; они по большей части успеют заменить те группы видов, которые слабее их в борьбе за существование».

Эти слова Дарвина могут быть применены к языкам без всякого изменения. Дарвин превосходно изображает в приведенных строках то, что совершается при борьбе языков за свое существование. В настоящем периоде жизни человечества победителями в борьбе за существование оказываются преимущественно языки индогерманского племени; распространение их беспрерывно продолжается, а многие другие языки ими вытеснены. О множестве их видов и подвидов свидетельствует вышеприведенная их родословная.

Вследствие огромного вымирания языков погасли некоторые посредствующие формы; вследствие переселений народов изменились первоначальные условия языков, так что ныне нередко языки весьма различной формы являются соседями по местности, не имея посредствующих между собой звеньев. Так, например, мы видим, что баскский язык, совершенно различный от индогерманского, стоит совершенно уединенно среди этого племени.

В сущности то же говорит Дарвин о соотношениях царств животного и растительного.

Вот что, любезный друг и товарищ, приходило мне на ум, когда я изучал уважаемого тобою Дарвина, которого учение ты так ревностно стараешься защищать и распространять, чем, как я только что узнал, ты даже навлек на себя гнев клерикальных журналов. Понятно, что только основные черты воззрений Дарвина имеют применение к языкам. Область языков слишком различна от царства растительного и животного, чтобы совокупность рассуждений Дарвина до малейших подробностей могла иметь для нее значение.

Но в области языков тем более неопровержимо происхождение видов путем постепенного разрознения и сохранения более развитых организмов в борьбе за существование. Оба главные начала Дарвинова учения разделяет со многими другими великими открытиями то свойство, что они оказываются справедливыми даже в таких сферах, которые первоначально не были принимаемы в соображение.

Бacня,

cocтaвлeннaя A. Шлейхером нa индоевропейском праязыке¹

Avis akvasas ka

Avis, Jasmin varna na ā аst, dadarka akvams, am, vāgham garum vagbantam, tarn, bhäram magham, tam, manum aku bharantam. Avis akväbhjams a vavakat: kard aghnutai mai vidanti manum akvams agantam.

Akväsas ā vavakant: krudhi evai, kard aghnutai vididvantsvas: manus patis varnām avisāms karnanti svabhjam gharmam vastram avibhjams ka varnā na asti.

Tat kukruvants avis agram ä bhudat.

Перевод А. Шлейхера

[Das] Schaf und [die] Rosse

[Ein] schaf, [auf] welchem wolle nicht war (ein geschorenes schaf), sah rosse, das [einen] schweren wagen fahrend, das [eine] große last, das [einen] menschen schnell tragend. [Das] schaf sprach [zu den] rossen: [Das] herz wird beengt [in] mir (es thut mir herzlich leid) sehend [den] merlschen [die] rosse treibend.

[Die] rosse sprachen: Höre schaf, [das] herz wird beengt [in den] gesehen – habenden (es thut uns herzlich leid, da wir wissen): [der] mensch, [der] herr, macht [die] wolle [der] schafe [zu einem] warmen kleide [für] sich und [den] schafen ist nicht wolle (die schafe aber haben keine wolle mehr, sie werden geschoren; es geht ihnen noch schlechter als den rossen).

Das gehört habend bog (entwich) [das] schaf [auf das] feld (es machte sich aus dem staube).

Перевод на русский язык: