II. Число и ритм

1. Экономия письма

Разобьем процесс рождения произведения на несколько стадий по аналогии с шаманским сеансом гадания (или колдовской игры в куклы). Пускай произведение (на первой стадии) представляет собой пустую корзину, олицетворяющую изначальный хаос, пустоту и незаполненность. Гадальщик берет корзину, в которой собраны и набросаны как попало разные магические фигурки, олицетворяющие страсти, правила поведения, поступки (от 20 до 30 и больше). Сначала все эти предметы несколько раз подбрасываются и встряхиваются, потом изучаются только те из них, которые оказались наверху (подобно тому, что происходит при выпадении чисел в лотерее, на рулетке или в картежной игре). Между ними выясняются отношения. Если же при следующем подбро-се они опять выпадают, то, значит, не только они сами, но и их отношения с другими фигурками имеют смысл и скрытое тайное значение. «Гадальщик исследует три или четыре верхних предмета — по отдельности, в сочетании и по их относительному месту (высоте) в куче. Прежде чем начать подбрасывание, он задает своему аппарату (корзине) вопрос. Затем он трижды совершает подбрасывание, после каждого

70

раза перекладывая несколько верхних предметов в низ кучи, прежде чем начать новое подбрасывание. После третьего подбрасывания он задает своим консультантам вопрос, который был задан ему самому, как утверждают ндембу, посредством распределения предметов в корзине. Если один и тот же предмет три раза подряд оказывается наверху, то одно из его различных значений признается несомненной частью ответа, который ищет гадальщик»79. Итак, от первой стадии, стадии заполнения, когда корзина еще беспорядочно заполнена фигурками, переходим ко второй — стадии отбора. Фигурки отбираются на основе принципа случайного повторения (выпадения «счастливого» числа). Нужно подбрасывать несколько раз (число подбросов оговаривается заранее), чтобы группа фигурок организовалась в коллекцию, а их внутренние связи установились бы имманентным образом. И, наконец, третья — стадия оживления. Так как каждая фигурка имеет постоянные «качества», то вместе с другими она образует конфигурацию, сцену, получающую значение ответа на вопрос.

Сравним теперь все сказанное с правилами письма, которых, как советует Гоголь, следует придерживаться начинающему автору. Совпадение поразительно. Эти правила просты:

«Словом, как делал Пушкин, который, нарезавши из бумаги ярлыков, писал на каждом по заглавию, о чем когда-либо потом ему хотелось припомнить. На одном писал: русская изба, на другом: Державин, а на третьем имя тоже какого-нибудь замечательного предмета, и так далее. Все эти ярлыки накладывал целою кучею в вазу, которая стояла на его рабочем столе; и потом, когда случалось ему свободное время, он вынимал наудачу первый билет; при имени, на нем написанном, он вспоминал вдруг все, что у него соединялось в памяти с этим именем, и записывал в нем тут же, на том же билете, все, что знал. Из этого составились те статьи, которые напечатались потом в посмертном издании его сочинений, которые так интересны

71

именно тем, что всякая мысль его там осталась живьем, как вышла из головы»80.

И далее, более пространное продолжение «Сначала нужно набросать все, как придется, хотя бы плохо, водянисто, но решительно все, и забыть об этой тетради. Потом через месяц, через два, иногда и более (это скажется само собою) достать написанное и перечитать: вы '. ', увидите, что многое не так, много лишнего, а кой-чего недостает. Сделайте поправки и заметки на полях — и снова забросьте тетрадь. При новом пересмотре ее новые заметки на полях, и где не хватит места — взять отдельный клочок и приклеить сбоку. Когда все будет таким образом исписано, возьмите и перепишите тетрадь собственноручно (; Тут сами собой явятся новые озарения, урезы, добавки очищения слога. Между прежних вскочат слова, которые необходимо там должны быть, но которые почему-то никак не являются сразу. И опять положите тетрадку. Путешествуйте, развлекайтесь, не делайте ничего, или хоть пишите другое. Придет час — вспомнится заброшенная тетрадь; возьмите, перечитайте, поправьте тем же способом и, когда снова она будет измарана, перепишите ее собственноручно. Вы заметите при этом, что вместе с крепчанием слога, с отделкой, очисткой фраз как бы крепчает и ваша рука: '< г. буквы ставятся тверже и решительнее. Так надо делать, по-моему, восемь раз. Для иного, может быть, нужно меньше а для иного и еще больше. Я делаю восемь раз. Только после восьмой переписки, непременно собственной рукой, труд является вполне художественно законченным, достигает перла создания. Дальнейшие поправки и пересматриванье, пожалуй, испортят дело; что называется у живописцев: зарисуешься. Конечно, следовать постоянно таким, правилам нельзя, трудно. Я говорю об идеале. Иное пустишь и скорее. Человек все-таки человек, а не машина» Итак, следует нарезать ярлыков с названиями нужных тем, затем собрать их в кучи («как это делал Пушкин») и оставить, а через некоторое время по мере надобности брать ка-

72

кой-нибудь ярлык наугад и записывать на нем все, что в данное мгновение приходит в голову. Затем повторить операцию, и так до тех пор, пока каждый из ярлыков не будет нагружен достаточным материалом. Только собранное в кучу может быть предуготовлено к переписыванию. Но собранное не приведено в порядок, а так и оставлено в своей первоначальной свободе и случайности: как собрано, так и выставлено. А что такое переписывание? Это поиски нужного ритма, желательно, для каждой вещи и персонажа (хотя это было невыполнимым условием для Гоголя). Переписывание — вот настоящая страсть Гоголя. Современники сообщают: ««Литургия» и «Мертвые души» были переписаны набело его собственною рукой, очень хорошим почерком. Он не отдавал своих сочинений для переписки в руки других: да и невозможно было бы писцу разобрать его рукописи по причине огромного числа помарок. Впрочем, Гоголь любил сам переписывать, и переписывание так занимало его, что он иногда переписывал и то, что можно было иметь печатное. У него были целые тетради (в восьмушку почтовой бумаги), где его рукой каллиграфически были написаны большие выдержки из разных сочинений…»82 За копированием и переписыванием, каллиграфическим усердием — несомненный психотерапевтический эффект. Но вот на что еще следовало бы обратить внимание. Кажется, Гоголь готов переписывать все, что угодно. Интерес его к мировой истории и географии может быть объяснен радостью переписывания, повторением чужих ритмов. Ведь никакая «жизненная история» им не разрабатывается, она сразу и целиком дана (в виде происшествия); остается лишь собрать соответствующий материал, отображающий ее основные линии, и подготовиться к переписыванию. Не писать, а именно пере-писывать, покорно следуя раз открытому ритмическому образцу. Да разве иным способом можно было бы освоить этот громадный исторический материал? Только телесное вживание в некий ритм исторического и географического письма было надежным средством обретения знания.

Можно ли исчислить силы хаоса, упорядочить их и создать единый строй сил — Произведение? Вправе ли мы поставить вопрос о числе ритмическом, не о количественном

73

принципе организации образов кучи? Ведь куча — не просто хаотическое и беспредельное состояние бытия, и не однородная масса вещества с неопределенными границами, но устойчивое множество различного, чье единство поддерживается неизменными ритмическими характеристиками. Если куча исчислима, то, значит, должен быть закон или хотя бы правила исчисления. Допустим, это значит, что количество элементов (единиц или фрагментов), образующих кучу, не должно превышать определенное число. Что же это за число? Можно назвать это воистину магическое число: это 7 (+ / -2). Конечно, невозможно даже отчасти воспроизвести весь этот громадный материал мировых культур, так или иначе затрагивающий сакральные аспекты числа 7. Но сакральное и символическое в данном горизонте анализа несущественны. Мы можем предполагать лишь, что гоголевская литература включена в общую стратагему мифотворчества и, конечно, соединена с сакральными числовыми комплексами. Наша же задача ограничена только оперативными, «стилевыми» качествами числа 7 (+ / -2). Ведь именно такое число повторений необходимо Гоголю-автору, чтобы переписать / доработать текст, превратить его в законченное произведение (готовое к печати). Именно это число требуется, чтобы тщательно, располагая по «отдельным кучам», составить экономию хозяйственной жизни. Все основные состояния хаоса передаются в литературе Гоголя тремя доминирующими видами куч: одни исчислимые, другие неисчислимые и третий вид — исчисляемые. Число исчисляет, то есть разделяет между собой образы куч и придает им ритмическое своеобразие во времени. Если первый вид указывает на завершение ритмического начала в форме произведения {гармоническое), то второй, напротив, — на незавершенность и неопределенность, на открытость бесконечному {дисгармоническое), и, наконец, третий вид — на все то, что происходит «сейчас и здесь» в настоящем времени. Этот вид кучи дается в динамике ее становления, ритмически, а не в гармонизации избранного ряда качеств. Каждый вид кучи может быть преобразован в другой. Без числа ритмического мы не в силах постигнуть формальные основания литературного опыта Гоголя, ведь число кодирует ритмическую структуру высказывания

74

(дои часто против всякой грамматики), оно индивидуально и реально83.

Приведем примеры (выделяя курсивом используемый в данной фразе ряд числа):

«Обед был чрезвычайный: осетрина (1), белуга (2), стерляди (3), дрофы (4), спаржа (5), перепелки (6), куропатки (7), грибы (8) доказывали, что повар еще со вчерашнего дня не брал в рот горячего, и четыре солдата, с ножами в руках, работали, на помощь ему, всю ночь фрикасе и желе. Бездна бутылок, длинных с лафитом (1), короткошейных с мадерою (2), прекрасный летний день (3), окна, открытые напролет (4), тарелки со льдом на столе (5), растрепанная манишка у владетелей укладистого фрака (6), перекрестный разговор, покрываемый генеральским голосом и заливаемый шампанским (7), — все отвечало одно другому»84. (Здесь и далее выделено мной. — В. П.)

«Наконец, бедный Акакий Акакиевич испустил дух. Ни комнаты, ни вещей его не опечатывали, потому что, во-первых, не было наследников, а во-вторых, оставалось очень немного наследства, именно: пучок гусиных перьев (1), десть белой казенной бумаги (2), три пары носков (3), две-три пуговицы (4), оторвавшиеся от панталон (5), и уже известный читателю капот (б)»85.

«…стал показываться по ночам мертвец в виде чиновника, ищущего какой-то утащенной шинели и под видом стащенной шинели сдирающий со всех плеч, не разбирая чина и звания, всякие шинели: на кошках (1), на бобрах (2), на вате (3), енотовые (4), лисьи (5), медвежьи шубы (6), словом всякого рода меха и кожи, какие только придумали люди для прикрытия своей собственной»86.

«В других местах все почти плетень; посреди площади самые маленькие лавочки; в них всегда можно заметить связку баранков (1), бабу в красном платке (2), пуд мыла (3), несколько фунтов горького миндалю (4), дробь для стреляния (5), демикотон (6) и двух купеческих приказчиков, во всякое время играющих около дверей в свайку (7)»

75

«Множество картин было разбросано совершенно без всякого толка; с ними были перемешаны и мебели, и книги с вензелями прежнего владельца, может быть, не имевшего вовсе похвального любопытства в них заглядывать. Китайские вазы (1), мраморные доски для столов (2), новые и старые мебели с выгнутыми линиями (3), с грифами (4), сфинксами (5) и львиными лапами (6), вызолоченные и без позолоты люстры (7), кенкеты (8), — все было навалено и вовсе не в том порядке, как в магазинах. Все представляло ка-v, кой-то хаос искусств. Вообще, ощущаемое нами чувство при виде аукциона страшно: в нем все отзывается чем-то похожим на погребальную процессию. Зал, в котором он производится, всегда как-то мрачен (1); окна, загроможденные мебелями и картинами, скупо изливают свет (2); безмолвие, разлитое на лицах (3), и погребальный голос аукциониста, по-стукивающего молотком (4) и отпевающего панихиду бедным (5), так странно встретившимся здесь искусствам, -все это, кажется, усиливает еще более странную неприятность впечатления» «Городничий давал ассамблею! Где возьму я кистей и красок, что изобразить разнообразие съезда и великолепное пиршество? Возьмите часы, откройте их и посмотрите, что там делается? Не правда ли, чепуха страшная? Представьте же теперь себе, что почти столько же, если не больше, колес стояло среди двора городничего. Каких бричек и повозок там не было! Одна — зад широкий, а перед — узенький (1); другая — зад узенький, а перед широкий (2). Одна была: '<>>' и бричка и повозка вместе (3); другая ни бричка, ни повозка (4); иная была похожа на огромную копну сена, или на толстую купчиху (5); другая на растрепанного жида, или на скелет, еще не совсем освободившийся от кожи (6); иная была в профиле совершенная трубка с чубуком (7); другая была ни на что не похожа, представляя какое-то странное существо, совершенно безобразное и чрезвычайно фантастическое (8). Из среды этого хаоса >> колес и козел возвышалось наподобие кареты с комнатным окном, перекрещенным толстым переплетом, кучера в серых чекменях (1), свитках (2) и серяках (3), в бараньих шапках (4) и разнокалиберных фуражках (5), с трубками в

76

руках (6), проводили по двору распряженных лошадей (7). Что за ассамблею дал городничий!»

Мы привели не все примеры, но и этих достаточно, чтобы увидеть, какое число в них активно. Заметно, что образу кучи, вездесущему и навязчивому, Гоголь придает дополнительный смысл, о котором мы можем пока только догадываться. Но и сам автор отступает перед «тайной».

Вот как Гоголь, например, советует распорядиться общей экономикой дома:

«Всю хозяйственную часть дома возьмите на себя; приход и расход, чтобы был в ваших руках. Не ведите общей расходной книги, но с самого начала года сделайте смету всему вперед, обнимите все нужды ваши, сообразите вперед, сколько можете и сколько вы должны издержать в год, сообразно вашему достатку, и все приведите в круглые суммы. Разделите ваши деньги на семь почти равных куч. В первой куче будут деньги на квартиру, с отопкою, водою, дровами и всем, что ни относится до стен дома и чистоты двора; во второй куче — деньги на стол и все съестное с жалованьем повару и продовольствием всего, что ни живет в вашем доме; в третьей куче- экипаж: карета, кучер, лошади, сено, овес, словом — все, что относится к этой части; в четвертой куче, деньги на гардероб, то есть, все, что нужно для вас обоих затем, чтобы показаться в свет или сидеть дома; в пятой куче будут ваши карманные деньги; в шестой куче — деньги на чрезвычайные издержки, какие могут встретиться: перемена мебели, покупка нового экипажа и даже вспомоществование кому-нибудь из ваших родственников, если бы он возымел внезапную надобность; седьмая куча — Богу, то есть, деньги на церковь и на бедных. Сделайте так, чтобы эти семь куч пребывали у вас несмешанными, как бы семь отдельных министерств.

Заведите для всякой денежной кучи особенную книгу, подводите итог всякой куче каждый месяц и пересчитывайте в последний день месяца все вместе, сравнивая всякую

77

вещь одну с другой, чтобы видеть ясно, от какой прежде нужно отказаться, в случае необходимости, чтобы научиться мудрости постигать, что из нужного есть самое нужнейшее»89.

Есть и линия «бросания камешков». Определенное число камешков требуется для того, чтобы естественным образом, как бы случайно, подражая природе, разметить посадки деревьев для будущего сада90. Может быть, это число имело какой-то смысл в гоголевской мнительности, маниях и причудах?91 Однако у Гоголя мы не находим следов сознательной символизации числа 7 (+ / -2), тем более намеренного расширения мифологического контекста. Если мы говорим слово-ярлык «обед», то, в таком случае: не какой, не где, не в какое время, не с какой искусностью приготовлено, из чего, какие затраты и как долго длился, наступило ли насыщение сразу или потребовалась новая смена блюд, а только и единственно, что было подано? Гоголь с легкостью находит ответы, когда представляет «обеды» не столько даже через поданные блюда и «яства» или «разгулявшийся аппетит», сколько в виде коллекции «прекрасных» предметов, предложенных созерцанию. Мало того, если в первом случае нам сообщается о том, что было подано, то во втором мы уже видим, как из исчисляемых кусочков складывается пространство бытия, лишенного прежней пищевой специализации. Инвентаризация оказывается главным средством описания, и в ней, действительно, сосредоточено общее экзистенциально-вкусовое впечатление от обеда. Второе перечисление имеет мало отношения к реальному вкусу, но без него, как без рамки, невозможно почувствовать то удовольствие, которое сопровождало всех участников обеда. Мы видим, что оба этих плана перечислений, составляющих «обед», связаны между собой на основе общего ритмического целого, ведь одно и то же число повторяется дважды, переводя описываемое в цикл повторения. Или вот, например, имя «Ак. Ак. Башмачкин», -за ним нелепая смерть бедного петербургского чиновника. Все, что относилось недавно к телесной жизни, профессии, облику, привычкам, нашло выражение в скудном инвентаре оставшихся следов, и они вот-вот будут стерты с лица земли; и

78

число их известно. Но персонаж воскресает в виде петербургского призрака, в его описании Гоголь использует все тот же прием собирания рассеченного на фрагменты телесно-предметного материала. Две шинели — одна распавшаяся на кусочки (лучше из нее что-то другое сделать), а другая новая, полная, завершенная, новая плоть, преображение. Собственно, персонаж наделяется индивидуальными признаками наподобие сложно составленной вещи, — истинный nature morte. Другими словами, имя «Ак. Ак. « состоит из одних вещей, когда персонаж одарен живым движением, и из других, когда сообщается о его смерти. Или, например, слово «аукцион» означает распад целого мира, мира искусства, поэтому перечисление выставленных вещей окрашено меланхолически-назидательным тоном. Гоголь часто предлагает нам проследить за гипер-боликой простых вещей. Так, он советует внимательно и со всеми подробностями рассмотреть, что происходит во дворе губернаторского дома («Съезд на ассамблею»), но так, как если бы видимое представляло собой внутренность разобранного часового механизма. Можно увидеть то же самое и благодаря двойнику часов — калейдоскопу. Все вещи теперь подаются в обратном отражении, — эффект бесконечного удвоения разнородного («кучного»). Дополнительные зеркала отражают возможные образы, а не только актуально наличные. Первоначальное бытие вещей — и не хаос, но еще и не порядок. А вот еще одна линия игры в гоголевских описаниях. Так сказать, двойное исчисление, повсюду сохраняющее единый ритм письма. Образ толпы на Невском проспекте начинает строиться по отдельным узловым графам — бакенбарды, усы, талии, дамские рукава, улыбки, — которые, в свою очередь, могут быть разветвлены (вступление других, дополняющих уже найденные, деталей). Древо-графы движутся в разные стороны. Как будто Гоголь знает, что толпа должна выглядеть именно так -разрозненно, в случайных фрагментах и образах, но и в общей массе, ведь больше наблюдатель и увидеть не мог бы, поскольку толпа движется с высокой скоростью.

«Все, что вы ни встретите на Невском проспекте, все исполнено приличия: мужчины в длинных сюртуках с зало-'« женными в карманах руками, дамы в розовых, белых и

79

бледно-голубых атласных редингтонах и щегольских шляпках. Вы здесь встретите бакенбарды (1), единственные, пропущенные с необыкновенным и изумительным искусством под галстук, бакенбарды бархатные, атласные, черные как соболь или уголь, но, увы!, принадлежащие только одной иностранной коллегии. Служащим в других департаментах Провидение отказало в черных бакенбардах; они должны, к величайшей неприятности своей, носить рыжие. Здесь вы встретите усы (2) чудные, никаким пером, никакой кистью неизобразимые; усы, которым посвящена лучшая половина жизни, предмет долгих бдений во время дня и ночи; усы, на которые излились восхитительнейшие духи и которых умастили все драгоценнейшие и редчайшие сорты помад; усы, которые заворачиваются на ночь тонкою веленевою бумагою; усы, к которым дышит самая трогательная привязанность их поссесеров, и которым завидуют проходящие. Тысячи сортов шляпок, платьев, платков пестрых легких, в которых иногда в течение целых двух дней сохраняется привязанность их владетельниц, ослепят хоть кого на Невском проспекте. Кажется, как будто целое море мотыльков поднялось вдруг со стеблей и волнуется блестящею тучей над черными жуками мужеского пола. Здесь вы встретите такие талии (3), какие даже вам не снились никогда: тоненькие, узенькие, талии никак не толще бутылочной шейки, встретясь с которыми, вы почтительно отойдете к сторонке, чтобы как-нибудь неосторожно не толкнуть невежливым локтем; сердцем вашим овладеет робость и страх, чтобы как-нибудь, от неосторожного даже дыхания вашего, не переломилось прелестнейшее произведение природы и искусства. А какие встретите вы дамские рукава (4) на Невском проспекте! Ах, какая прелесть! Они несколько похожи на два воздухоплавательные шара, так что дама вдруг поднялась бы в воздух, если бы не поддерживал ее мужчина; потому что даму так же легко и приятно поднять в воздух, как подносимый ко рту бокал, наполненный шампанским. Нигде при взаимной встрече не раскланиваются так благородно и / непринужденно, как на Невском проспекте. Здесь вы

80

встретите улыбку (5) единственную, улыбку — верх искусства, иногда такую, что можно растаять от удовольствия, иногда такую, что вы увидите себя вдруг ниже травы и потупите голову, иногда такую, что почувствуете себя выше адмиралтейского шпица и поднимете ее вверх»92.

«В один миг он переселялся весь на улицу и сделался подобно всем зевакою во всех отношениях. Он зевал (1) пред светлыми, легкими продавицами, только что вступившими в свою весну, которыми были наполнены все парижские магазины, как будто бы суровая наружность мужчины была неприлична и мелькала бы темным пятном из-за цельных стекол. Он глядел (2), как заманчиво щегольские тонкие руки, вымытые всякими мылами, блистая, заворачивали бумажки конфект, меж тем как глаза светло и пристально вперялись на проходящих, как рисовалась в другом месте светловолосая головка в картинном склоне, опустивши длинные ресницы в страницы модного романа, не видя, что около нее собралась уже куча молодежи, рассматривающая и ее легкую снежную шейку, и всякий волосок на голове ее, подслушивающая самое колебание груди, произведенное чтением. Он зевал (3) и перед книжной лавкой, где, как пауки, темнели на слоновой бумаге черные виньетки, набросанные размашисто, сгоряча, так что иногда и разобрать нельзя было, что на них такое, и глядели иероглифами странные буквы. Он зевал (4) и перед машиной, которая одна занимала весь магазин и ходила за зеркальным стеклом, катая огромный вал, растирающий шоколад. Он зевал (5) перед лавками, где останавливаются по целым часам парижские крокодилы, засунув руки в карманы и разинув рот, где краснел в зелени огромный морской рак, воздымалась набитая трюфелями индейка с лаконичной надписью: 300 fr., и мелькали золотистым пером и хвостами желтые и красные рыбы в стеклянных вазах. Он зевал (6) и на широких булеварах, царственно проходящих поперек весь тесный Париж, где среди города стояли дерева в рост шестиэтажных домов, где на асфальтовые тротуары валила наездная толпа и кучи доморощенных львов и

81

тигров, не всегда верно изображаемых в повестях. И, назевавшись вдоволь и досыта (7), взбирался он к ресторану, где уже давно сияли газом зеркальные стены, отражая в себе бесчисленные толпы дам и мужчин, шумевших речами за аленькими столиками, разбросанными по залу»93.

«Ему нравилось это чудное их слияние в одно, эти признаки людной столицы и пустыни вместе: дворец (1), колонны (2), трава (3), дикие кусты, бегущие по стенам (4), трепещущий рынок среди темных молчаливых, заслоненных снизу, громад (5), живой крик рыбного продавца у портика (6), лимонадчик с воздушной украшенной зеленью лавчонок перед Пантеоном (7). Ему нравилась <…>

С годами Гоголь становился все более утонченным мастером этих подвижных лент описания (реестров, коллекций, инвентарей). Конечно, как исчислимая, так и неисчислимая кучи соотносятся с возможностями рассказчика: первая доступна описанию, наблюдению, оценке и счету, — можно замкнуть ряд и установить ритмическое целое; далее -наделить гармоническим ладом любую избыточность или эксцесс числа 7 (+ / -2). В то время как образ второго рода кучи относится к бесконечно малому или бесконечно большому множеству, — к тому, чем рассказчик не в силах овладеть и подвергнуть гармонизующему исчислению, — это вихри, пары, туманности, протоки и массы. Как «нативный» писатель Гоголь был не в состоянии контролировать письмо, оно было для него природным явлением. Невозможно «принудить себя к письму, раз не пишется», и вот вдруг начинает «хорошо работаться», и письмо движется, все более разветвляется, даже разливается в широкий единый поток… Но что значит писать? Это значит использовать в каждый момент определенный резерв памяти, и эта память должна быть соизмерима с быстротой записи (совпадать с игрой воображения). Тогда писать — это копировать, переписывать, плагии-ровать. Вот клочки бумаги, на которых нанесены какие-то знаки, высказывания и, прежде всего, нужные «словечки».

82

Подобное ключевое слово, если оно и было записано, то потому, что было необычным, позволяющим удерживать в памяти целую сеть сопутствующих ему образов. Ключевое слово — код, который позволяет открыть оперативный слой памяти и тем самым сохранить не тот его смысл и контекст, который оно имело когда-то, а тот, который оно получило. Возобновить прошедшее время как настоящее. Иначе говоря, письмо поддерживает то, что называют краткосрочной, или оперативной, памятью. Но раз так, то нельзя ли предположить, что для того, чтобы писать быстро, нужно и быстро вспоминать то, что впоследствии окажется причиной и содержанием самого письма? А быстрота воспоминания, естественно, должна опираться на определенную мнемотехнику, позволяющую достигать максимально быстрого воспроизведения того, что помнится. Если же мы вводим представление о магическом числе, то только потому, что для Гоголя оно действительно имело значение. Предположительно (если учесть приведенные примеры), оно определяло качество описания (картины). Человеческая память в непосредственном действии быстрого запоминания способна удержать ограниченный объем (число) информации, и это число обычно колеблется в промежутке между плюс / минус 2 к / от 795. Если же это так, то быстро запоминаемое остается на какое-то время готовым к использованию. Можно не только воспроизводить, повторять, но и менять местами отдельные единицы, не теряя их целостного образа в памяти. Магическое число позволяет этим единицам быть автономными, но слитыми единым ритмом их представления. Конечно, это число относится к параметрам кратковременной памяти и состоит из ограниченного количества элементов мгновенного запоминания. Число не имеет здесь магического оттенка, оно — просто число, соответствующее количеству запоминаемых по отдельности элементов. Так, первоначальная форма исчислимой кучи, определяемая числом 7 (+ / -2), и есть образец ряда, ритмический прототип96.

83