4. Словечки. Аграмматизм, или изобретение языка

А сам Гоголь, разве он не такой же собиратель? От ранних произведений к поздним — нигде нет и намека на изменения стиля, все тот же монотонный и неизбежный повтор: описание / перечисление, составление реестров, словарей, энциклопедий. Задумана и на протяжении ряда лет идет работа по сбору материалов для Словаря русского языка, пополняется «Книга всякой всячины, или подручная энциклопедия. Лексикон малороссийский», продолжается изучение этнографических материалов, «ботаник», «географий», «историй», разного рода руководств (по охоте, разведению садов, управлению хозяйством), подбираются впрок поговорки, описания старинной одежды, рецепты по приготовлению пищи64. Странное впечатление производят записные книжки Гоголя, в которых трудно найти хоть одно свидетельство литературной работы, не говоря уже о личных переживаниях и т.п. Полное опустошение, только анекдоты, сентенции, обрывки фраз, приговорки и присказки65. Что же он все-таки собирает? — Он собирает слова, а точнее, даже и не слова, словечки.

Конечно, Гоголь — мономан и архивист, но не только — он и полководец. Возможно, в главном его труде, «Книге о всякой всячине» (он собирал ее непрерывно в течение всей жизни) видишь, как выстраиваются бесконечные колонки словечек, словно войска в боевой порядок перед сражением, готовые атаковать противника в любое мгновение; отсюда

61

совершаются набеги, планируются диверсии, делаются подкопы, здесь замышляется гоголевская заумь, которая должна взорвать язык, не дать ему навязать свое господство. Очередное «словечко» аккуратно записывается в тетрадку или на клочке бумаги, и что же оно значит? Не просто словечко -настоящий динамит. И означает оно все, что угодно, поскольку нет никаких этимологических или грамматических опор (нет нигде даже намека на принцип, по которому подбираются слова)66. Подчас Гоголь составляет реестры из слов, которые сам же и «выдумывает»; он фантазирует, галлюцинирует некие предвербальные состояния, некие языковые туманности, из которых выбирает невероятные сочетания звуковых элементов, образующих психомоторную или мимическую маску слова. Разве можно так звучащим словечкам найти место в литературном производстве языка, и как это произносить: взбузыкатъся и встыркатъся, или трехречие, звучащее как заклятие: пигва, айва, квит?67

Приведем ряд гоголевских серий:

«Бурун — множество чего-нибудь, хлеба, денег и прочего

Бушма — толстый человек

Бякнутъ — сильно кого-нибудь ударить

Бахилы — коты, чарыки, женская обувь 

Болобан — дурак, болван 

Верещишь, верещать — сильно кричать

Вверх тормашками полетел — полетел, перевернувшись несколько раз головою

Взыриться — нечаянно попасть в воду, яму, тину Взварить да вызварить — наказать, высечь кого Воскрица — малого роста ловкая, бойкая женщина Взрызоват- резв, нетерпелив, вспыльчив Взбузыкатъся, взбулгатитъся — рано встать (Слова по Владимирской губернии)

Плыть подачею — плыть против воды, таща лямку

Бежью бежать — скоро бежать

Дать дерку — высечь

В узерк — в осеннюю пору, когда все почернеет от дождей, а заяц бел; стрелять зайца по черностопу, тоже по морозу; и не стрелять, а так охотиться

62

Мочка — скважина в ушах Наян — назойливый человек

Прокурат — проказник: уж так выдумает! Такой прокурат! (Слова волжеходца) Тудакт — драхва

Курыль — вислоухий, вялый, ходящий повесивши голову вниз человек

Корявый — измятый, рожа темного цвета с морщинами и наростами и всякой гадостью

Лоботес — неотесанный, род дуботолка. У него на лбу хоть кол теши (Технология)

В полях (владимирских) множество стрекочущих кузнечиков, кобылки острокрылые и двоеточные прыгали тучами.

Коромысла увиваются над болотными ручейками, в лесах (по Черемшану), тело красное, крылья прозрачные, с рыжими повязками и красным продолговатым пятном на конце крыл, — у самки желтые. Похожи на тоненькую стрекозу.

Libellula сorpore rubiсundo, alis hyalinis, fasсia transversa, lata ferruginea prope apiсes.

Полевые клопы — сimes equestris; очищают избы от обыкновенных клопов.

Пешеходный кузнечек — grillus pedestris Серпоносный кузнечек — grillus falсatus sсolopendra Мухи всех сортов. Мухи с рылом, покрытым белой личиною наподобие блестящего серебра.

Радужные бабочки. Распустившийся дубовый лес воспитал уже в то время великое множество бабочек, от радуги имя носящих.

На буераке, на высоко выросшей крапиве, тучи ночных шелковичных бабочек (Насекомые)»

Не будет сильным упрощением объявить гоголевское произведение — разновидностью определенным образом составленной кучи, например, «кучей всех слов», а слово — «кучей всех букв». Действительно, речь должна идти о становлении

63

произведения кучей (или в кучу), о произведении-куче в ее превращениях, модификациях, росте, расширении и распаде. Гоголевские словечки, приобретая дополнительный звукоподражательный эффект, теряют точное словарное значение (если оно, конечно, было), да и всякий смысл. Такие «словечки» оказываются кучей букв, и действие словечка внутри фразы столь же разрушительно, как и действие хаотических сил; они — звуковые сигналы, сообщающие нам о присутствии в тексте мощного «хаоидного» фактора. Словечко относится к артикуляционно-акустическому феномену: оно произносится и слышится. Представьте себе, что вы сидите в комнате и слышите, например, как на кухне что-то упало и разбилось, или звук сильного удара, бум-бам-трах, страшный скрежет, прорвавшийся с улицы через балконную дверь, — вы бросаетесь узнать, что случилось, — автостолкновение? Вам нужно взглянуть на aссident хотя бы ради простого любопытства. Если вы этого сделать не можете, тогда вам остается по силе звукового удара опознать, что произошло, а если это не удастся сделать с надежной точностью, то следует хотя бы вообразить себе…

Гоголю достаточно одной звуковой вспышки, чтобы услышать саму вещь, чье время существования соответствует времени произнесения, то есть времени реальному. Другими словами, нахождение подобных словечек — это открытие особо звучащей реальности, которая, кстати, лишь ими может быть представлена. Между словечком в момент произнесения и значением, которым оно могло быть наделено — несни-маемое противоречие. Обычно, когда мы говорим, то совершенно спонтанно, автоматически применяем слова в ситуации, имеющей известный смысл. Значение произносимого не имеет отношения к тому, как то или иное слово произносится. В древних культурных слоях языка между произносимым и тем, что произносится, нет преград: слово должно означать только то, что означает. Позднее, в более развитых обществах произнесение подчиняется культурному стандарту литературного языка. Напротив, гоголевское словечко лишено смысла, и тот, кто его произносит, не в силах отправить его другому (хотя бы в виде сообщения), оно не отсылаемо к контексту или среде, оно принадлежит лишь

64

тому телу (неважно, индивидуальному или коллективному!), которое его пытается выразить в неповторимом и единственном произнесении. Словечко — это «плоть от плоти» произносящего тела. Действительно, за каждым из словечек скрывается движение, которое может совершить особое тело, сверхтело, или пред-тело, даже не человеческое, а акустическое. Словечко у Гоголя — настоящая обманка; оно имеет множество ложных обертонов претворения: анально-корпо-рологический, этнический, диалектный, технологический, профессиональный, мифический, зооморфный и т.п. Не забыть бы здесь о секретных словечках, частом использовании скатологически активной лексики в переписке с ближайшими друзьями. А словечки итальянского языка, которые, как мне представляется, относятся к пищевому коду и, следовательно, примыкают к физиологии скуки и юмора69. Язык словечек противостоит правилам придворно-светской беседы, дружеской речи, всей патетике риторического жеста, сопровождающей духовные поучения и назидания, к которым в поздние годы Гоголь все чаще прибегает.

Посмотрим вновь на приведенный выше фрагмент из «Всякой всячины». Итак, с одной стороны, расположенные в ряды словечки (в основном, это глаголы, обозначающие определенный вид движения). С другой — пояснение, небольшой комментарий, указывающий на телесную (или мимическую) возможность, которая этим глаголом якобы представляется. Но когда вы вдумаетесь в эти пояснения и начнете учитывать все обстоятельства, предшествующие комментарию, вы сразу же убедитесь в том, что автор не понимает смысла многих и многих корневых форм. И это более чем странно, ведь он настаивает на правоте своего толкования, отменяя очевиднейшую ономатопоэтическую связь слова с образом (о которой хорошо знает и прекрасно пользуется в других контекстах). Можно повторять один и тот же вопрос: почему наян — «назойливый человек», а прокурат — это «проказник», а воскрица- «малого роста, ловкая, бойкая женщина»? . Повторять вопросы, но так и не найти ответ. Приписывать Гоголю некомпетентность в вопросах языкознания тоже не выход. Скорее другое: он видел в «старых непонятных

65

словах» образы (в подавляющем числе телесные, психомоторные), которые в современном литературном опыте могут обрести подлинный смысл. Как они звучат, как они слышатся сегодня, то они и означают; так присущая им избыточная миметическая энергия выплескивается звуковым взрывом за границы языка. Судить можно по архиву Гоголя: его интересует все что угодно, но только не человек как он есть в повседневном существовании и судьбе. Человеческий мир изучается всегда только с нечеловеческих точек зрения (ни антропоморфно, ни экзистенциально не преобразуемых). Словечки — это пункты наблюдения за человеческим с позиций нечеловеческого.

Рождению персонажа предшествует появление набора или даже целой коллекции «словечек» (выделяются наиболее курьезные и «неслыханные»). Например, памятный список поразительных собачьих пород, поддерживающих маску Ноздрева: «Вошедши на двор, увидели там всяких собак, и густо-псовых, и чистопсовых, всех возможных цветов и мастей: муругих, черных с подпалинами, полво-пегих, муруго-пегих, красно-пегих, черно-ухих, серо-ухих… Тут были все клички, все повелительные наклонения: стреляй, обругай, порхай, пожар, скосырь, черкай, допекай, припекай, север-га, касатка, награда, попечительница»70. Все это собрание «словечек», относящихся к ноздревскому бытованию в качестве «помещика-собачника», конечно, этим не ограничивается: словечки становятся вещами, обретают вещественную зримость и место, откладываются про запас, вступают в игру уподоблений и подобий. Гоголь, бесспорно, понимает свою зависимость от «словечек», но доводит ее до абсурда, когда в «Мертвых душах» пытается параллельно тексту развернуть лексикон «бессмысленного». Например, делает сноску для того, чтобы объяснить слово фетюк («слово обидное для мужчины, происходит от фиты, буквы, почитаемой неприличною буквою»). А далее и совсем чудное слово: корамора -»…большой, длинный, вялый комар; иногда залетает в комнату и торчит где-нибудь одиночкой на стене. К нему спокойно можно подойти и ухватить его за ногу, в ответ на что он только топырится или корячится, как говорит народ»71. Словечко-изначальная единица гоголевской зауми. Казалось бы, имен-

66

отсюда необычный эффект тех несуразностей, ошибок, грамматических и синтаксических неточностей, которыми заполнены сочинения Гоголя. Но, с другой стороны, и особенно это касается глаголов, — необычные смещения и энергия, заключенная в каждом из них, чье значение не поддается стандартному переводу в ожидаемый образ движения. Одним словом, поразительное, великолепное косноязычие! Но вот что удивительно: Гоголь и не пытается следовать какой-либо реальной языковой норме, даже малороссийский диалект его ранних произведений вызывал у первых критиков серьезные сомнения72. С «верным отражением» современной жизни у Гоголя дела обстоят не лучше73. Другими словами, мы не можем найти место для литературной речи Гоголя: она казалась неестественной для истинно малороссийского уха, но также не была укоренена в стандартном «правильном» русском языке эпохи. Ни там, ни тут, а где? Что это — злонамеренное, возмутительное или «наивное» косноязычие, или немощь всякого промежуточного языка, которым трудно управлять, а вот его жертвой стать легко; этот язык странных словечек, он не там и не здесь, зато у него есть всегда возможность занять воображаемое место другого языка, не занимая никакого. Тынянов указал на причины, побудившие Гоголя (раннего и среднего периода) к систематическому использованию языка словечек; правда, нельзя согласиться с его предположением, что Гоголь сознательно использовал «диалекты» (в широком смысле)74. Можно те же грамматические ошибки гоголя объяснять «незнанием». И этого было бы вполне достаточно. Тем более, известно, что он был готов исправлять их. Но если эта неправильная грамматика — и гоголевское косноязычие в целом — приобрела в его письме доминирующее значение, а в этом мы привыкли видеть удивляющую до сих пор особенность его языка, — тогда что? Ведь грамматика контролирует все причинно-логические связи языка, она принуждает к литературному стандарту употребления речи и письма. Иначе у Гоголя: высказывание ставится в зависимость от словечек, которые, в сущности, отменяют всякий смысл, грамматически и синтаксически сообщаемый. Известная «неграмотность» Гоголя, от которой он, как известно, с трудом избавлялся (не без

67

помощи высокопоставленных ученых друзей, издателей его произведений), оказалась не недостатком, а преимуществом: одним из поводов активного изобретательства собственного языка, некоего проекта новояза внутри пушкинского литературного языка75.

В результате — следующий вывод: необычность литературы Гоголя может быть отчасти объяснена тем, что он попытался привить великорусскому языку малороссийский диалект76. И получал все эффекты стиля именно за счет использования разрыва-пропасти, что открылся между языками: другим (или малым) и великим (или классическим). Отношение между стандартом пушкинского литературного языка (а это корпус письменных правил) и диалектом (сказывани-ем, «детской наивной байкой», подвижной древне-поэтической речью, еще свободной от диктата письма) может быть понято только с точки зрения единой политики имперского языка. Малые языки всегда составляли части имперского, были включены в него, но на правах языков запрещенных или исключаемых, своего рода пред-языков, языков-гетто, языков-резерваций. Гоголевский язык на первых порах опознавался как язык низких жанров (фарсово-водевильный), а поэтому казался служебным, «служил» целям развлечения публики. По отношению к имперскому языку малый язык литературы был еще слаб и не мог оказать ему достойного сопротивления (достаточно вспомнить холодный прием «Ревизора»; только покровительство Николая I позволило Гоголю пережить неудачу первой постановки). И все-таки, даже оставаясь на стороне смеховой поддержки господствующего языка, малая литература пытается выйти за границы имперского влияния. Замечание Пушкина — «Боже, как грустна Россия!», высказанное после прочтения первых глав «Мертвых душ», — как раз подчеркивает отношение имперского писателя, представителя высшего класса, к профетиз-му, предсказательной функции и народности малой литературы. Малая литература не знает, что делает, она не подражает высшему образцу, хотя и объявляет это главной задачей (но, скорее, отменяет его в поэтическом эксперименте). Напротив, великая имперская литература старается

68

все понять, представить в виде литературно цельного произведения любой фрагмент реального опыта. За неясным и бессмысленным, маргинальным великая литература предполагает наличие тайного смысла, утраченного или намеренно искаженного, до которого обещает добраться. Гоголь же невольно (как потом в разное время и с разным успехом Ф. Достоевский, А. Белый, А. Платонов, А. Введенский и Д. Хармс и многие литературы, принадлежащие к ветви малых, других11) пытается оказать сопротивление имперской литературе выдумыванием особого языка, языка словечек. Итак, другая или малая литература тогда, когда она следует аутентичной практике, экспериментальной, противопоставляет литературе великого имперского языка то, что та должна исключить, признать маргинальным, «несущественным» и бессмысленным. Замечу, что часто малая литература находит объяснение в усердных филологических штудиях, тем самым включается в модель имперской классической литературы (как «жанр», «направление», «идеология» или «мировоззрение»). Как только Гоголь осознает религиозно-мессианское предназначение своей миссии, он тут же отказывается от экспериментальной (смеховой) игры в словечки, теряет интерес к созданию малого, революционного языка78. Имперская языковая модель получает выражение в гоголевских образцах иных литературных жанров: письме-инструкции, исповеди, завещании и проповеди.

69