3. Анти-гоголь, или со-прикосновение. Версия в. В. Розанова

Умереть лучше, легче, чем жить с Гоголем, читать Гоголя, вторить Гоголю, думать по Гого-Но ведь Гоголь универз. Он и сам не знал(а может, и знал?) о себе, что он универз, и что около него ничего другого не растет, что около него все умирает, чахнет, как около мертвого озера в Ханаане. Если бы Гоголь был «частность», то, конечно, была бы великолепная страница литературы и великолепная минутка в жизни, но ведь он не частность и не минутка, он -все и один. Нет Пушкина около него…

В. Розанов

Не трогайте Гоголя. Каторжная работа по изучению русского языка, необходимая для того, чтобы его прочесть, не оплатится привычной для вас монетой. Не троньте его, не троньте. Ему вам нечего сказать. Избегайте, воздержитесь, не надо!

В. Набоков

Бесконечный гоголевский зуд Розанова; от этой чесотки все тело красными пятнами и с зачесами до крови. 1909 — четыре подряд статьи-заметки о Гоголе; записи 1915 г. Но два важнейших и первых текста появляются друг за другом: «Пушкин и Гоголь» (1891), «Как произошел тип Акакия Акакиевича?» (1894). Иногда кажется, что о чем бы он ни писал, в уме все время держит Гоголя, непостижимую загадку и тайну русской действительности. И от истерики преклонения к свержению проклятого идола, от сокрытия и восхищения к

248

разоблачению. В одной из своих бесчисленных заметок, посвященных Гоголю, Розанов сравнивает два портрета: первый, это гравюра на дереве неизвестного художника «Гоголь в юности» (1827), и последний, посмертный — «Гоголь в гробу» (1852); не из праздных соображений любопытного, а чтобы указать на их «ужасающее» оскорбительное сходство. Если придерживаться версии Розанова, то Гоголь еще в юности был мертвым, всегда была мертва его «душа», ведь иначе трудно объяснить, почему он так мог бездушно писать — избегая всякого чувственного и морального участия в том, что он описывает. Вот рассказ г. Рамазанова, мастера-скульптора, снимавшего с Гоголя посмертную маску, к которому отсылает Розанов:

«Когда я подошел к телу Гоголя, он не казался мне мертвым. Улыбка рта и не совсем закрытый правый глаз его породили во мне мысль о летаргическом сне, так что я не вдруг решился снять маску; но приготовленный гроб, в который должны были положить в тот же вечер его тело. Наконец, беспрестанно прибывавшая толпа желающих проститься с дорогим покойником заставили меня и моего старика, указывающего на следы разрушения, поспешить со снятием маски, после чего со слугой-мальчиком Гоголя мы очистили лицо и волосы от алебастра и закрыли правый глаз, который при всех наших усилиях, казалось, хотел еще глядеть на здешний мир, тогда как душа умершего была далеко от земли». I Далее следует комментарий Розанова:

«Но нельзя не поразиться, что этот его «портрет в гробу» (с литографии того времени) точь-в-точь совпадает с наброском, сделанным с него, когда еще он был учеником гимназии высших наук в Нежине, одним из его гимназических товарищей: эта же худоба, отсутствие теней, штрихов на лице, как бы его гладкость и обрезанность, длинный острый нос, сжатые губы, и не просто серьезность, а как бы старость, сухость и брюзжащее нравоучение в ли-

1 ке, позе, даже в наклоне головы! Этот юношеский портрет совпадает с посмертным: точно невидимая рука взяла его осторожно с затылка и спины и подняла из гроба, — и поставила этого «выходца с того света» перед шалуном-то-

249

варищем, который верно бы испугался и не стал рисовать, если бы знал, что за чудище стоит перед ним»280.

Гоголь-монстр, невозможный и удивительный мастер, настоящий колдун, самый мертвый в русской литературе XIX века. Портреты эти и похожи и непохожи друг на друга, но напуганному Розанову кажется, что Гоголь и не умирал, а он всегда был мертвецом, к которому нет доступа, тот же полузакрытый глаз, мертво смотрящий на все кругом281. Он жив той же смертью, которой умер.

(1) В. Шкловский увидел в «Опавших листьях. Короб-1, 2», «Уединенном» — последних книгах Розанова — очертание новой литературной формы (жанра), героическую попытку «уйти из литературы», «сказаться без слов, без формы» — и вот, «книга вышла прекрасной, потому что создала новую литературу, новую форму»282. Оригинальность Розанова в том, что он исключил в своих записях отношение к себе как субъекту письма (моральную, гражданскую, юридически-политическую норму ответственности). Исключил всякий самоконтроль. Иначе говоря, письмо Розанова (газетно-фельетон-ный стиль) ничем не обязано его самооценке в качестве пишущего. Кто будет отрицать, что любое слово (произведение), обновляющее литературную практику своего времени, как бы оно ни выбивалось из общепринятого языка, может быть сведено к слову-форме и далее к пониманию ее как выбора определенной стратегии — приему. Розанов постепенно превратил свой недостаток — известное безразличие к форме — в достоинство нового, им изобретенного стиля. Не писатель формы, а писатель непосредственно чувственного, он писатель-»полетчик», не «строитель», пишет и читает маленькими, мельчайшими островками. Но кто сказал, что писатель, равнодушный к эстетской форме, является бесформенным и не может систематически мыслить? Просто принцип формы здесь отличается от классического канона формы / содержания. И этот принцип формы противостоит гоголевскому по всем пунктам. Стратегия, нацеленная на выражение близости переживания к высказываемой мысли, должна быть понята не как «прием» (В. Шкловский), а спонтанность выражения, если угодно, как форма, но телесного письма: мыслит не ум, а задушевное, самое ближайшее к нам. Мыслить физиологически, мысль — одно из естественных выделений жизни. Конечно, можно назвать приемом, воз-

250

можно, недопустимое сближение двух рядов времени: с одной стороны — время мысли («переживания»), и с другой -эмпирическое бытовое время, я бы даже сказал, «физиологически обытовленное». Но в таком случае мы должны предположить некую цель, которая лежит за границами опыта, который столь важен для Розанова: «Место и обстановка «пришедшей мысли» везде указаны (абсолютно точно) ради опровержения фундаментальной идеи сенсуализма: «nihil est in intelleсtu, quod non fuerat in sensu», «нет ничего в уме, чего бы не было раньше в ощущениях». Всю жизнь я, наоборот, наблюдал, что in intelleсtu происходящее находится в полном разрыве с quod fuerat in sensu. Что вообще жизнь души и течение ощущений, конечно, соприкасаются, отталкиваются, противодействуют друг другу, совпадают, текут параллельно: но лишь в некоторой части. На самом же деле жизнь души и имеет другое русло, свое самостоятельное, а, самое главное, — имеет другой исток, другой себе толчок»283. Роза-новская мысль приспосабливается к этому новому союзу души / тела и мысли. Как будто мысль не может быть выведена из хронологически датированного места («где и как она «пришла в голову»«), но, с другой стороны, она ведь случайна (или, во всяком случае, таковой предстает в тексте) и тогда физиологична; мысль in statu nasсendi рождается из чувства «места-времени-состояния». Текст делится на две записи: одна фиксирует случайный поток мысли, другая, что в скобках уточняет время, место и физиологическое состояния пишущего (например: «В саду, когда болел живот»). Мысль записывается, но не излагается и не доказывается. Датировка времени (день, вечер, час), место, состояние на данный момент — внизу, под текстом или его сопровождает. Так создается пространство близости, где мысли оседают в виде знаков, переводя различного рода случайные физиологические и чувственные состояния в сферу публичности и обратно. Мыслью оказывается временная связь ощущений. Так, частная мысль, имеющая жизненный смысл только для того, кто ее записывает, становится публичной. Частный человек представляет свою скрытую жизнь (не для опубликования). Есть жизнь как жизнь, лишенная внутренней формы и завершенности, где мысли возникают исподволь, повторяются и безвозвратно исчезают, если их не удерживать. Розановская книга — и не «книга», к тому же, это и не-литература, точнее, не-литература в самой литературе. Это своего рода архив

251

post mortem284. Частная жизнь, попадая в сферу публичности или внешнего интереса, конечно, перестает быть частной. Сокровенное, тайное письмо или запись о себе значимы для того, кто пишет. Поэтому слишком часто дневники шифровались, прятались и сжигались, чтобы их не коснулся чужой взгляд. Мы знаем, например, что забота о рукописях и бумагах была всегда очень велика у многих авторов. Некоторые, такие как Т. Манн, вели свою частную переписку в духе литературного приема, предполагая ее несомненную ценность для потомков. Другие уничтожали произведения, не позволяли публиковать дневники и незаконченные рукописи. Частная жизнь потому и частная, что ее еще надо открыть, увидеть, ведь она составляет самую ближайшую («интимнейшую») сферу существования человека, на которую никто не может посягать. Но Розанов открывает свой приватный мир, где нет следов никакой навязчивой идеи, в нем все возможно и все открыто. Открытость зависит от этой возможности быть непоследовательным, неверным, но всегда открытым любым мыслям.

(2) Случайность записи как всеопределяющий фактор. Но эта случайность и бессвязность кажется намеренной, ведь речь все-таки идет о мыслях. Розанов записывает, потому что размышляет, или он размышляет, когда записывает? Записать первое, что приходит на ум, не второе и не третье. Нечто подобное говорил Монтень («я размышляю только тогда, когда пишу»). Противоречия в мыслях нейтрализуются именно случайностью записи. Что делать, если мне пришла в голову именно эта совершенно «ничтожная» мысль, отвергнуть ее или все-таки записать? Конечно, записать, ибо нет и не может быть отвергнутых мыслей. И потом, кто сказал, что мысль нельзя донести в ее нелепости, «не к месту» высказанной, бессвязной? Не принижает ли Розанов ценность посмертного архива? Более того, он невольно ставит его под сомнение, превращая случайные записи в то, что формалист Шкловский называл произведением. Тогда архив — не собрание «лучших» мыслей, а заметки, наблюдения, подготовительные материалы, пестрая смесь мертвого тогда, когда их жизненная физиология была отвергнута и стерта автором. Отрицать архив — это значит ввести жизнь в саму мысль: «Больше всего приходят мысли в конке. Конку трясет, меня трясет, мозг трясется, и из мозга вытрясаются мысли (в конке)»285.

(3) Трудно понять розановское толкование сочинений Го-

252

голя без учета экзистенциала близости. Ведь Гоголь в истории литературы предстает вне всех особенностей частной жизни, без всякого интереса к собственной личности (собственной «истории жизни»): и он не только не знал, «кто он сам», но и не доискивался ответа, не хотел «знать», да и не мог «знать». Достаточно взглянуть на его переписку или воспоминания близких к нему людей, чтобы легко убедиться в этом. Со-и-при-косновение и есть главное в структуре экзистенциала близости. В литературе Гоголя не стерты следы подобного рода чувственных регрессий. Действие экзистенциала близости распространяется на область физиологии пра-чув-ственного опыта, который сам по себе был бы ненадежен, если бы не мог быть соотнесен с основным витальным влечением жизни — влечением пола. В отличие от Гоголя, для Розанова имеет значение обоняние, осязание, вкусовые ощущения, которые признаются им более верными и надежными, нежели слух и зрение, и, естественно, более близкими к половой сфере, — они проводники влечения.

«Без телесной приятности нет и духовной дружбы. Тело есть начало духа. Корень духа. А дух есть запах тела»286. «Между тем пахучесть хлеба, как еще пахучесть мяса во щах, есть что-то безмерно неизмеримее самого напита-ния. О, я понимаю, что в жертвеннике Соломонова храма были сделаны ноздри и сказано, — О Боге сказано, — что он «вдыхает туки своих жертв»«28, 7.

«Загробная жизнь вся будет состоять из света и пахучести. Но именно — того, что ощутимо, что физически — пахуче, что плотски, а не бесплотно — издает запах»288.

Для Гоголя же эмоциональная проекция на мир, исходящая на мир от полного тела, требует дистанции. На этот целостный образ, завершенный во всех линиях, опирается вся миметическая практика подражания. Явление этого тела, тела триумфального, победившего, тела-соблазна сопровождается некой аурой, неким одухотворяющим, летящим покрывалом, чье предназначение скрывать, не утаивая, а скорее даже выставляя наперед то, что находится на предельном удалении (и, весьма вероятно, не существует). Тело фарфоровое, внутри себя почти прозрачное, молочно-прозрачное, иногда и бело-мраморное, иногда восковое; полные

253

статуарные тела римских красавиц, русалок, колдуний («выпуклость прекрасного тела у него как будто просвечивает, и кажется фарфорового; свет, обливая сиянием, вместе проникает его»289). Отсюда и доминирующий тип репрессии — сексуальная (все другие просто сводятся к ней). Под ней Розанов часто понимает перверсивные (сексуально окрашенные или «извращенные») формы аскезы, которые нетождественны обычным программам сексуальной умеренности, присущим религиозной норме. Пол — это стихийная и слепая сила органической жизни, и поэтому все отклонения и аномалии легко могут быть истолкованы с точки зрения абсолютной свободы сексуальной энергии (elan vital), не терпящей и устраняющей все разделы. Живое — это пыл и томление. Пол -вид жизненной стратегии, которую человек не выбирает, он включен в нее всеми существующими и воображаемыми органами. Пол — жизнь воплощаемая.

(4) Человеческая анатомия не статична, она полиморфна: не орган определяет либидонозный поток, а тому требуется «орган» для выражения в нем действующих сил чувственного. Неизменная попытка энергии пола вернуться к себе как некоему первоначалу, еще не разделенному на мужское и женское. Энергия пола, ее распределение всегда носит характер регрессивный. Соитие — вид регрессии, возврата, растворения, исчезновения в собственном семени, семени отца, матери, сестры, брата и т.п. — «королевский путь» регрессии к Пра-человеку. Опять-таки странное сочетание пола как волнения и стихийной энергии и пола как нормы. Пол как норма — необходимое сакральное условие акта совокупления, все те, кто ищут наслаждения вне пола-нормы и, следовательно, вне брака, нарушают первоначальный запрет, десакрализуют сoitus. Розанов пытается учредить первоначальный раздел полов как норму сексуального влечения. Раздел на женское и мужское, вагина-фаллос, семя жен-ское-семя мужское и т.п. Неизменность раздела и закрепления энергии в определенном канале воспроизводства и деторождения. Розановская утопия начинается там, где он полагает некое место вечного сохранения раздела — семью. Как если бы семья была идеальным местом для регрессии к «первоначальному Полу» и не находилась под непрерывным ударом, не переживала внутренний разрыв (что и было на самом деле!) уже многие века.

254

(5) Гоголь не знает чувства прикосновения-касания как условия соединения разъединенного (жизни как томления), или знает, но так, что Розанов не перестает указывать на это «знание» как на скрытую форму сексуальной перверсии290.

«Интересна половая загадка Гоголя. Ни в каком случае она не заключалась в он, как все предполагают (разговоры). Но в чем дело? Он, бесспорно, «не знал женщины», то есть у него не было физиологического аппетита к ней. Что же было? Поразительна яркость кисти везде, где он говорит о покойниках. «Красавица (колдунья) в гробу» как сейчас видишь, «мертвецы, поднимающиеся из могил», которых видят Бурульбаш с Катериной, проезжая на лодке мимо кладбища, — поразительны. Тоже утопленница Ганна. Везде покойник у него живет удвоенною жизнью, покойник — нигде не «мертв», тогда как живые люди удивительно мертвы. Это — куклы, схемы, аллегории пороков. Напротив, покойники — и Ганна и колдунья — прекрасны и индивидуально интересны. Это «уж не Собакевич-с». Я и думаю, что половая тайна Гоголя находилась де-то тут, в «прекрасном упокойном мире», — по слову Евангелия: «Где будет сокровище ваше — там и душа ваша».

Поразительно, что ведь ни одного мужского покойника он не описал, точно мужчины не умирают. Но они, конечно, умирают, а только Гоголь нисколько ими не интересовался. Он вывел целый пансион покойниц, — не старух (ни одной), а все молоденьких и хорошеньких. Бурульбаш сказал бы: «Вишь, турецкая душа, чего захотел». И перекрестился бы. (Когда болел живот. В саду.)»291. Фигура содомита явно примеряется к гоголевскому силуэту. Невозможно объяснить столь удивительное видение Гоголя, исходя из сексуальной нормы, и чем более Розанов чувствует себя очарованным гоголевскими «словечками», тем более подозревает, что это все неспроста, что все это чудо литературы Гоголя может быть объяснено столь же необычным и странным образом, каким она воспринимается. Это и будет основным ходом интерпретации: от произведения к поискам следов содомитского опыта.

255