Карта 3 атмосферы-короба

Сфера, атмосферы	Поверхность, пустыня, степь, «заповедное, дикое место»	Короб / коробки, шкатулки, ларцы
Телескопия («глаз расширенный, открытый»)	Бег, бегство, бежать / скрываться, плутать	Недвижимость, быть «на одном месте», «мертвым»
Полет, нет тяжести, левитация	Аиаморфоскоиия («косоглазие», пространственные деформации)	Микроскопия («глаз прищура», суженный, «точечный»)
Вдаль-вверх, во все стороны	Криволинейное движение	Вглубь-вниз, тяжесть

Сфера, атмосферы	Телескопия («глаз расширенный, открытый»)	Полет, нет тяжести, левитация	Вдаль-вверх, во все стороны
Поверхность, пустыня, степь, «заповедное, дикое место»	Бег, бегство, бежать / скрываться, плутать	Аиаморфоскоиия («косоглазие», пространственные деформации)	Криволинейное движение
Короб / коробки, шкатулки, ларцы	Недвижимость, быть «на одном месте», «мертвым»	Микроскопия («глаз прищура», суженный, «точечный»)	Вглубь-вниз, тяжесть

164

165

V. Черт повсюду. Страх

Ведьм такая гибель, как случается иногда на Рождество выпадет снегу: разряжены, размазаны, словно панночки на ярмарке.

Н. Гоголь

Так, в конце XVI в. венский эпископ Гаспар Нейбек в церкви святой Варвары «изгнал» из шестнадцатилетней девушки

В. Зотов. Документальная история черта. «Исторический вестник» (1884 г.)

1. Образы своего / чужого

Образ автора-рассказчика у Гоголя, расслаиваясь во времени, меняется: в области чисто поэтического вымысла он один, но в письмах и воспоминаниях современников — уже иной.

Можно, конечно, ограничиться формулой «авторской вненаходимости» (М. Бахтин) и представить гоголевского рассказчика нейтральным наблюдателем. Но этого недостаточно.

Повествованию Гоголя, если мы будем учитывать все три стадии, которые оно вынуждено было пройти, приходилось задерживаться на границах, отделяющих области

166

бытования своего-чужого.

Границы между областями можно удержать на основе экзистенциального модуса присвоения.

Так, свое — это то, что присвоено, освоено, поглощено, то ближайшее, что не может быть лишено качества быть освоенным, или особствленным (если использовать термин М. Хайдеггера).

Свое, мое, мне, собственное — это и есть область самоидентичности, отношения к себе в режиме непрерывного присвоения (ощущений, чувств, переживаний, движений и событий).

Область другого — это уже невозможность присвоения того, что мне не принадлежит, и чему я никак не могу принадлежать.

Однако свое отделяет от другого здесь хрупкая граница. Другой включается в свое на правах выбора новых возможностей быть собой. Другой (как субъект и алътерэго) — это свой, но еще не присвоенный.

Так, мы часто повторяем: «это мне не свойственно, на меня не похоже», «даже не знаю, как это получилось…», или «я был тогда сам не свой…», или «остаюсь при своем (мнении)», или «давай поговорим по-свойски».

Присвоение или освоение — это быть при себе, быть себе своим, быть собственной собственностью.

И что самое важное: Другой, неопределенный и ускользающий, требует себе в контрагенты устойчивое и затвердевшее «я» — центр индивидуализации, завершенной формы для всего своего. Явление Другого как раз и говорит о том, что такое «я» сформировалось.

С феноменом Чужого все не так очевидно. Чужой — тоже Другой (и все другое), но такой, с которым нет коммуникации («обратной связи»), нельзя даже отчасти отождествиться с его позицией, присвоить ее, ведь нельзя быть чужим самому себе (если, конечно, ты в «здравом уме»). Тот, кто себе свой, может быть и другим себе, но не может быть чужим.

По отношению к автору-рассказчику Гоголь, как биографическая личность, выступает этим другим.

Вот почему под «вненаходимостью» следует понимать не нейтральность позиции, не потенциальную возможность автора быть в любом месте и времени повествования, а то, что этот неологизм буквально означает: быть не там и не здесь, а всегда на переходе, «между».

Это значит, что образ автора — подвижная точка, в которой разом касаются друг друга две несовместимых в одном измерении кривые.

Другими словами, эту точку не занимает ни биографический или

167

исторический автор по имени Гоголь,

ни идеальный (универсальный наблюдатель),

а лишь тот условный субъект, который в данный момент способен разрешить остроту миметического кризиса, — быть-себе-другим (и восстановить внечувственное подобие для всего разнообразия мира чувственного, если оно утрачено).

Гоголь как автор, особенно в малороссийских повестях, отождествляет себя с этнографическим наблюдателем, мифографом, собирателем народных поверий, говоров и «сказаний». На этой стадии развития авторского образа в полноценную фигуру рассказчика (обладающего сказовой формой) тема своего / чужого остается одной из главных. Есть свой и близкий мир, понятный и красочный, мир хуторской и мелкопоместной усадьбы, четко отграниченный от всего остального по вертикали и горизонтали, пребывающий вне времени, сверкающий красками и ясный.

Но есть мир, или порядок образов, которые находятся на периферии своего — мир чужого, но как чужого своего, а точнее, чудного. Сложением чужого и своего мы постигаем смысл чудного.

Мир огороженный, шарообразный, все пребывает внутри его как в микрокосме.

Вот почему он кажется столь неподвижным и замкнутым. Ничто не движется, ибо все равно всему, и каждое место заменимо другим, все заполнено, и поэтому движение (если оно кажется) — лишь обмен местами.

Движение как чудо (ведь в нем нет нужды).

Мир чистых подобий — это и есть кукольный мир.

В нем нет отрицания, и все оппозиции подчинены мифограмме: здесь все свое, даже чужое. Если чужое и принимается, то как чудесное, магическое, колдовское. Чуждость гасится чудным (опять-таки, хотя и странным, но своим), что и придает мифологическую ауру рассказываемой «истории», чуть ли не превращая ее в эпическое повествование.

Иначе говоря, чужое имеет метку своего, оно тоже ближайшее, вечная игра радости бытия, где перемешивается реальное и фантастическое, ибо все может быть присвоено.

Другое не ограждено от своего чуждостью и страхом, нет четкой границы между чужим и своим, таков еще неразделенный мир гоголевского раннего фантазма.

Пока чужое проявляется как примиренное со своим, как

168

возможность быть Другим, этот мир сохраняет влияние.

Изменения начинаются со второй части «Вечеров на хуторе близ Диканьки».

Можно говорить о неявных и скрытых тенденциях, которые то с большей, то с меньшей силой проявляются в ранних произведениях 190.

Повествовательная форма начинает все более активно и с драматическим напряжением использовать оппозицию своего / чужого, минуя посредническую функцию Другого.

Выявляется целый ряд образов, которые предстают как силы чужого, получающие определенную автономию от своего и непредсказуемость.

Свое подвергается отрицанию, оспаривается, нейтрализуется. Направление присвоения меняется, теперь оно получает обратный ход: я чужой себе, я принадлежу себе, но как если бы принадлежал тому пугающему чужому, кто отнимает у меня любую возможность присвоения, — быть-при-себе.

Настоятельно утверждается граница между всем своим и всем чужим, — всем тем, что не может быть присвоено, от чего отстраняются, что осмеивается, что низводится к низшему, «нечистому», недостойному.

И, наконец, все чужое — то, что страшит и обещает приход великого Ужаса, собирается в одном, повсюду проникающем и текучем пред-образе, — фигуре Черта, чертей и чертовщины.

Черт мигрирует по границе между своим и чужим. Все, что образует область чужого, чуждого, незнакомого, так или иначе связано с силами демоническими. И только черт может одновременно быть-притворяться и чужим, и своим.

Разделяя, он участвует в обеих областях: в одном случае, как явный образ, в другом как неявный, скрытый и трудно обнаруживаемый.

Повторяется один и тот же набор имен: немец, например, как имя для всего ино-странного и чужого, сливается с чертом, хотя и является в человеческом облике. Далее, черт встречается в самых причудливых разноличиях (от русалок и ведьм до колдунов), он — неженщина и немужчина, иногда «баба», служащая черту и выражающая игру его искушений, настроений и козней.

Все, что относится к области отрицания и выражено высказыванием: «это не мы, не мое, не твое, не его, не их», — можно назвать границами областей чужого: не немец, не баба, не свинья, не жид, не москаль, не цыган и мы не они, ни те, ни другие.

По мнению Белого, «чорт» Гоголя — стилистическое соединение наблюдений

169

над свиньей и над страхом перед «москалем», «немцем», «жидом» и «цыганом»; он — стилизация страха: перед всем чужеродным;

«принимал… собственную свитку, положенную в головах, за свернувшегося чорта»; сперва под чорта стилизуется свитка;

потом надевается она на свинью (при помощи цыгана),

и, наконец, «свитка на свинье» — постоянный орнамент; «чорт» — стилистическая надстройка над «субъективным зрением» 191.

Ксенофобия, окрашенная ностальгией по гармоническому началу древнего мифа: нет я, но только мифически родовое мы. Но кто это мы, которое должно стать я?

Из описания областей явления чужого по ранним повестям Гоголя не совсем ясно, что же относится к областям своего, самого ближайшего, то есть к авторской само-идентичности (да и допустимо ли представление о «я» в гоголевской системе ценностей?).

У Гоголя можно выделить две стадии развития внутреннего образа «я-единства» (не «эго-идентичности», не Self-Identity, или «самости», Selbstheit).

Первая покрывает собой время творчества, включая «Мертвые души»,

вторая начинается с «Избранной переписки».

На первой формируется представление о чужом посредством мифологемы мы-они (свое / чужое),

и только на второй делается попытка выработать отношение к собственному образу и обозначить место своего в иной структуре отношений, эго-отношений: «я»-другой…

Здесь еще нет субъективности переживаний, скорее слабая попытка соотнестись с собой как «я», присвоить собственный образ (получивший публичную форму в ближайшем окружении).

Гоголь входит в роль особого избранного… становится «национальным гением»;

так появляется ложная моральная форма, присвоенная и одетая с чужого плеча.

Но это, по крайней мере, хоть как-то объясняет его позднее религиозное морализаторство.

Второй том «Мертвых душ» заранее наделяется историческим и моральным смыслом (в отличие от первого), утрачивая свою замечательную гротескно-анекдотическую кукольную пластику, смеховое начало, «веселость» и игру.

И автор второго тома теперь иной, не пересмешник и мим, не колдун и игрок, а назидатель морального чувства («патриот», «государственник», «религиозный деятель», «аскет» и пр.) И литература — более не литература, а Божий Суд.

Позднее религиозное обращение Гоголя — отчас-

170

ти следствие той роли, которую ему навязывало петербургское высшее общество того времени. И он принял ее как высшую миссию, которую, как ему казалось, в качестве «великого писателя» должен был осуществить 192.