3. Бег. Обходные пути и тупики

Вообразите спутником Палласа не кого иного, как Н. В. Гоголя. Все для него иначе. Как бы не перегрызлись в дороге. Карета все норовит свернуть на сплошную пахотную землю.

Картина огромности России слагается у Палласа из бесконечно малых величин. Ты скажешь: в его почтовую карету впряжены не гоголевские кони, а майские жуки. Не то муравьи ее тащат цугом, с тракта на тракт, с проселка на проселок, от чувашской деревни к винокуренному заводу, от завода — к сернистому ключу, от ключа -к Молошной речке, где водятся выдры.

Палласу ведома и симпатична только близь. От близи к близи он вяжет вязь. Крючками и петельками надставляет свой горизонт. Незаметно и плавно в карете, запряженной муравьями, переселяется из округи в округу.

Осип Мандельштам. Из записных книжек

Движение в реальном времени-пространстве (известная страсть Гоголя к перемене мест) и писательство могут быть соединены в едином образе: образе петляющей дороги.

Письмо географично, письмо вне логики и необходимости, оно ищет подобий, но избыточность подобий — игра черта; надо учиться избегать чертовщины.

Письмо — разветвление, переход одного следа в другой, третий и далее, движение безостановочное, само-по-себе, и покуда движется, всегда случайно, конечный пункт не может быть назван…

Найти последнее подобие значит заставить все вещи исчезнуть в одной из них.

Есть серии подобий собакевичей, маниловых, коробочек или Плюшкиных.

Замечание Погодина справедливо:

«…в первом томе содержание поэмы не двигается вперед;

<…> Гоголь выстроил длинный коридор, по которому ведет своего читателя вместе с Чичиковым и, отворяя двери направо и налево, показывает сидящего в каждой комнате урода» 165.

143

Действительно, движение по прямой, точнее, вдоль, как будто письмо и есть путь, как бы он ни был искривлен, запутан и вел в тупик, — само движение остается необходимым.

Дорога же — это состояние пути, а точнее, труд; действие отраженной от письма тени в структуре сюжета.

Важно понять, что петлять можно лишь по земной поверхности: всякое препятствие преодолимо, но обходным путем.

Отсюда формула: постоянство в применении обходных маневров ведет к идее стратегического тупика (пример: попытки Чичикова продолжить путь во втором томе «Мертвых душ»).

Другие, основные виды пространственности — короба / коробки и сферы / атмосферы — представимы с точки зрения движения, которое в них актуализуется.

Чего не скажешь о промежуточном пространстве, которое не является ни уходящим вверх, ни падающим вниз, а разветляющим пути по земным поверхностям, оно держится по линиям горизонта.

Ведущая оппозиция:

степь («дикая, девственная природа», чистое пространство, без препятствий) —

город («загроможденное, полное препятствий и преград»).

Конечно, дорога для Гоголя не имеет значения в том смысле, в каком мы можем говорить о расстоянии от одного пункта до другого. Важно быть в дороге, осуществлять письмо тем движением, которое открывает дорога:

«Путешествие и дорога мне помогали доселе лучше всяких средств и лечений, а потому весь этот год я осуждаю себя на странствие. Летом объеду всю Германию, заеду в Англию, которой не знаю, и в Голландию, которой тоже не видел. Осенью объеду Италию, в зиму берега Средиземного моря, Сирию, Грецию, Иерусалим и чрез Константинополь, если благословит Бог, в Россию, что долженствует быть весной грядущего, 1847 года. В продолжение путешествия я устроюсь так, чтобы в дороге писать…» 166

Вот почему, как мне кажется, не совсем прав О. Мандельштам, когда полагает, что отличие путешествий Палласа и Гоголя в скоростном режиме: одно медленное, очень медленное движение, другое быстрое, очень быстрое; как будто «гоголевские кони» способны нести бричку Чичикова чуть ли не со скоростью света.

Путешествовать для Гоголя — не всегда значит осуществлять реальное движение в географически определенном пространстве, оно может быть и чисто вооб-

144

ражаемым, виртуальным. Пере-читывание и пере-писыва-ние как движение в письме, не реальное путешествие 167.

Загадочны поездки Гоголя за границу. Казалось бы, его письма должны выполнять функцию оповещения о том, куда, где, как быстро и с какой целью он движется. Но никто не знал точно, где он, и там ли он действительно, где находится… Гоголь пишет матери, что он за границей, потом пишет еще письмо «из-за границы» и сообщает затем о том, что возвращается из поездки, хотя сам все это время оставался на месте… в Москве 168. Но что значит «остается на месте»? Это и значит, что для Гоголя поездка или путешествие не должны быть под контролем стороннего наблюдателя, тот не должен знать, что за путешествие планируется, куда, с кем и когда состоится. А если Гоголь действительно путешествовал, то где он был, и был ли он там, о чем сохранил красочный рассказ, может быть, и нет, а был ли в ином месте или вообще нигде не был, оставаясь на том же самом месте… Чертовщина? Несомненно.

И вот два момента:

исчезать (прятаться, растворяться, таиться, а это и значит жить)

или являться (быть обнаруженным, замеченным, захваченным, быть мертвым, не жить).

Движение в открытых «дорожных» пространствах — это одно, а вот застывание в промежутках — другое, это уже исчезновение. Быть обнаруженным, быть видимым, быть под «ударом молнии», следовательно, окаменеть, предстать куклой. Явление и есть вид совершенного подобия, а вот исчезновение — вид несовершенного, неоконченного, разрывного движения. Какую же роль играет в миросозерцании Гоголя идея бегства?

Ранее Белый попытался найти ответ на этот вопрос:

«…царство астрала у Гоголя есть царство Вия, свиных, страшных харь, «красных свиток», глазами блистающих ведьмочек, «виев»;

прекрасная, жуткая, дикая фантасмагория «Миргорода», «вечеров» — физиология шелеста, хаоса воев астрального мира;

а «Я», в это царство попавшее, переживает себя в одном жесте: бежать, бежать, — вырваться прочь;

быт фантастики Гоголя — быт совершенно реальный;

астрал для него — заколдованное, преисполненное наваждений и ужаса место, куда невзначай казака занесли заплясавшие ноги;

казак это «Я»;

а жест героев у Гоголя (жест Подколесина, Чичикова, Хлестакова, бурсацкого парня Хомы) всюду тот же; куда же, куда хочет Гоголь сбежать от работы над страшным астралом (когда остается один только путь: сквозь астрал, — в царство духа)?

Сперва бежать в душу, которой в недавнем значении слова уже нет (там лишь кантовский холод пустот); и реакция на наваждение,

или бегство Гоголя от жизни в теле приводит его назад в душу; но это — пустое пространство: холодное;

холодно Гоголю;

то ощущение холода переживает физически он;

сознавая, что «Я» его дух, он его, убегая от чудищ астрала, пытается спрятать в душе, или в пространстве уже опустевшем, откуда телесная жизнь, созерцаемая вотдалении искусственном и нарочитом, рисует ужасно-реальные шаржи свои» 169.

145

Белый наблюдает раскол душевного аппарата Гоголя, утрату «я», единства личности, как синтеза души-тела-духа.

Прежде всего, страх перед телом, астральный аспект плоти совращающей и разлагающейся, «мертвой» — но откуда он?

Страх же нарастает по мере того, как Гоголь начинает понимать то, что видит, и что этим увиденным миром «гротескных масок и чудовищ» нельзя управлять без духовной силы, которую где-то надо заимствовать, но где и у кого?

Сила эта идет от страха, которым охвачена душа; переход от страха-испуга к страху-ужасу (как экзистенциальной основе бытия).

В ранних повестях — испуги и перепуга;

в поздних и поэме «Мертвые души» — все более нарастающий ужас.

Если испуг проходит, хотя он и может быть сильным, даже убийственным («слабое сердце» Хомы Брута), то потому, что объект страха исчезает в то же мгновение как появляется. Испуг мгновенен, — это сколок, острие разорванного времени, именно оно поражает жертву. Во всяком случае, точно известно, что испуг имеет причину в том, что пугает. Стоит только выдержать удар, отвести острие, сбросить мороку чудного, и все эти туманы, ауры и туманности заколдованного мира уйдут, — ты свободен.

Испуг может пройти, но чувство ужаса, хоть раз испытанное, не проходит.

И бегут не от испуга и

146

перепугов, а от ужаса, от преследующего страха.

Сначала все, что привиделось, казалось Гоголю лишь экзотикой и юмором малороссийского быта, и свою авторскую роль он определял чисто этнографически, но позднее, когда его литература приобретает вполне оригинальные черты, а сам он вступает на путь писателя-проповедника, общественного деятеля и «национального гения», — все разом меняется.