3. Световой эффект: молния

Создание произведения — это чуда «бросок костей», «счастливая карта», «случай» и т.п.

Можно говорить о мгновенном ударе, полностью преображающем материал, — как молния. Произведение — всегда мгновенное преобразование бесформенного в форму. Но форма — результат сопротивления внутренних сил внешнему воздействию авторских намерений, его труда или мастерства. Составление перечня / каталога — это собирание разнородного как сущностно подобного, соединение же возможно посредством письма, которое действует не через различие, а через уточняющее подобие. Гоголевское письмо различает, лишь уподобляя. Разрыв все заметнее: между операциями по подобию и по смежности. Все подобно друг другу, подобно даже то, что кажется различаемым, существующим отдельно. Письмо все собирает в кучи, но собирает по определенным правилам. Все собранное, многократно переписанное, все эти кусочки бумаги, фрагменты, «клочки и остатки» собираются в кучу, то есть без всякой предварительной сортировки и цели. Невероятно, чтобы произведение удалось, сложилось, получило строй, это просто чудо, над ним автор не имеет власти. И та сила, что создает произведение, и будет силой мгновенной, почти божественной, молнией или сполохом. Не было ничего, и вот одним ударом — все! Финалы гоголевских пьес, поэм и повестей все время -

105

пытаются инсценировать эту внешнюю силу, которая захватывает в единство, и почти мгновенно, все события, которые уже свершились и те, которые еще могут свершиться. «Немая сцена» в конце «Ревизора» в полной мере резонирует с картиной Карла Брюллова «Последний день Помпеи» (1830–1833), и эта резонация настолько явственна, насколько вся эта путаница, фиглярство, «чертовщина» и пустословие, в таком обилии представленные в пьесе, не могли не предвещать наступление будущей катастрофы. Явление государственного Ревизора — как «удар грома среди ясного неба» — и есть событие, которое делает осмысленным всю эту бессмысленную, почти анекдотическую чехарду случайных происшествий. Гоголь откликается на картину Брюллова восторженной статьей (которая, кстати, была им написана в 1834, — год начала работы над «Ревизором»). Художник там представлен как «громовержец», «метающий молнии», чуть ли не герменевтический Зевс, все наделяющий смыслом.

«Создание и обстановку своей мысли произвел он необыкновенным и дерзким образом: он схватил молнию и бросил ее целым потопом на свою картину. Молния у него залила и потопила все, как будто бы с тем, чтобы все выказать, чтобы ни один предмет не укрылся от зрителя. От того на всем у него разлита необыкновенная яркость. Фигуры он кинул сильно, такою рукою, какою мечет толь-: ко могущественный гений: эта вся группа, остановившаяся в минуту удара и выразившая тысячи разных чувств; этот гордый атлет, издавший крик ужаса, силы, гордости и бессилия, закрывшийся плащом от летящего вихря каменьев; эта грянувшаяся на мостовую женщина, кинувшая свою чудесную, еще никогда не являвшуюся в такой красоте руку; этот ребенок, вонзивший в зрителя взор свой, « этот несомый детьми старик, в страшном теле которого дышит уже могила, оглушенный ударом, которого рука окаменела в воздухе с распростертыми пальцами; мать, i уже не желающая бежать и непреклонная на моления сына, которого просьбы, кажется, слышит зритель; толпа, с ' ужасом отступающая от строений или со страхом, с диким забвением страха взирающая на страшное явление, -

106

наконец, знаменующее конец мира; жрец в белом саване, с безнадежной яростью мечущий взгляд свой на весь мир, — все это у него так мощно, так смело, так гармонично сведено в одно, как только могло это возникнуть в голове гения всеобщего»120.

Взгляд-молния возвышает, все освещает, дает далекий горизонт, даль и быстроту, это полет, и свет, и предельно ясная, четкая раздельность вещей, находящихся в состоянии безмятежного покоя121. Взгляд отражающий, консистенция и плотность этого глаза уже приблизилась к кристаллическому веществу. Однако Гоголь видит то, что видит: он видит в молнии живопись смерти, чуть ли не танец макабра, Божий суд. Даже напоминает нам, что только в момент смерти женская красота приобретает неземное, божественное выражение и ослепительную ясность. И в повести «Рим» мы находим брюлловскую «молнию». Запечатлеть событие катастрофы одним мгновением. Полный эффект присутствия: художник размещает себя внутри картины («автопортрет Брюллова») как безмолвного свидетеля, на его глазах и происходит это ужасающее событие, гибель Помпеи. Все образы живы чистотой последнего мгновения, свергнуты и мертвы языческие боги-заступники, теперь черед людей, им поклонявшихся, наступает новая эпоха, время новой веры… Но вот что странно: на их лицах не читается тот ужас, который рассеян вокруг них, они прекрасны, они застывают в той эстетически подчеркнутой позе, которая представляет их не как погибших или погибающих, а как произведения искусства, -смерть обратила их в античные образцы. Мгновение катастрофы разводит комическое и трагическое по сторонам, давая место возвышенному в переживаниях тогдашнего зрителя. Конечно, здесь надо учесть классицистскую технику письма Брюллова, который стремился возместить теряемую в живописности объемность скульптуры, как бы оскульпту-рить изображение. Однако это не отменяет того факта, что именно такая техника письма оказалась наиболее естественной, даже новаторской, соответствующей предмету изображения. Заметим, что живопись Брюллова отвечает этой задаче. Свергнуть пустые и «мрачные», обезличенные статуи

107

языческих богов и на их месте утвердить античные образцы. Одни статуи сменяют другие: те, которые уже лишены пластической силы и драматизма, ибо ничему не соответствуют и ничьим символом более не являются, на другие, и эти другие становятся новыми богами122. Картина А. Иванова «Явление Христа народу» странным образом примыкает к немой сцене из «Ревизора» и «Помпеи» Брюллова. От явления Христа и далее… к явлению Вия. Такое сравнение возможно, если допустить вывороченностъ до чудовищного оборота, того же самого в противоположное. Вий же ведь не приходит, его приводят, он является как потаенная и самая ужасная истина для всех, кто страшится последнего Суда. На картине Иванова Иисус Христос дан в поступи, тем не менее, Он скорее кажется идущим, чем действительно находится в движении. Более того, Он — событие, которое останавливает всякое движение, все застыло в ожидании, и все изменилось, раз Он уже здесь. Разрыв между передним планом картины — собрание выразительных персонажей-скульптур — и дальним очевиден. Фигура Христа как будто движется, на самом деле шествует, или только начинает, как тут же общее движение замедляется, и персонажи готовятся застыть в последних позах… Близость новой жизни, Спасение. Полная остановка движения. Времени. Занавес