III. Вий, или двойное зрение

1. География и анатомия

Гоголевский мир предельно прост. Там нет ни запаха, ни вкуса, ни касаний, ни звуков или шумов, там нет и движения, вещи и персонажи недвижимы — мир покоится. Несомненное превосходство зрения над всеми другими «чувствами». Это мир, который видим со всех точек зрения, которые можно себе вообразить… однако плоский, без глубины.

И все же, как мы видим?

В центре этой вселенной глаз-яйцо, он вращается, претерпевая пластические трансформации (сжатие, сужение, втягивание, расширение), может опускаться и подниматься, не теряя при этом зрительную способность, которая сохраняет разрешающую силу в крайних пределах: ближайшего и дальнего. Гоголь видит своеобразно, но его видение — не результат преобразования существующих в культуре мифических ритуалов «зрения» (например, на основе псевдоэтнографии малороссийских преданий). Этого было бы недостаточно.

Белый был прав, когда настаивал на разноглазии Гоголя («косоглазие»), отделяя его от мифологического раздвоя зри-

93

тельной функции. Именно косоглазие (не двуглазие) можно интерпретировать как врожденную патологию взгляда, свойственного многим персонажам, — то ли оно заместитель «дурного глаза», то ли слепого. Действительно, почти каждый персонаж косит, в этом его свобода от авторского произвола. Может быть, этот скошенный в сторону взгляд — истинный очаг миметического опыта. У гоголевских персонажей нет собственного взгляда, есть только различные зрительные установки, которыми автор пользуется в описании их облика. Прокурор из «Мертвых душ» уж точно все время косит и моргает, а Чичиков, как «округлая» птица (похожая на снегиря), поворачивается то одним глазом, то другим… как будто и Собакевич смотрит птичьим взглядом. Мы вынуждены допустить подобную морфологию литературного глаза, поскольку без нее были бы не в силах объяснить всю неопределенность гоголевского видения. В чем-то, безусловно, был прав В. В. Розанов, когда говорил о выпуклом, немигающем, блестящем гоголевском взгляде, будто застывшем и ничего не понимающем, — взгляде идиота. Характеристика точная, но недостаточная. Персонаж наделен взглядом, но не видит, он косит. А вот авторское видение активно в пределах перцептивной дуги, гоголевское двуглазие: видеть и малое, и великое, причем видеть, не смешивая их особые оптики.

Итак, следует отличать в гоголевском разноглазии авторское двуглазие от косящего в сторону персонажа, персонажа-птицы.

Стоит напомнить о различии между глазом и взглядом.

Взгляд — это осмысленное (волевое) действие зрения; он может быть активным и пассивным: активным, то есть управляемым, точно направленным; или пассивным, когда взгляд сводится к созерцанию, этот «невидящий», в себя погруженный, отстраненный взор мудреца, или опрокинутый экстатика. Один взгляд изменяет мир, другой его созерцает, то есть принимает мир, каков он есть, без полагания, утверждения или рассматривания; взгляд, который не видит то, что видит, и есть созерцающий, пассивно отражающий мир видимого. Говоря о зрении как видении, я остаюсь в границах феноменологического толкования и совсем не имею в виду

94

физиологические или химические особенности зрительного акта. Двухтактная оптика хтонического «глаза-яйца» повторяет себя в гоголевском взгляде. В одном измерении гоголевское видение исторично, в другом — географично. Глаз — нейтральное зрительное устройство — приводится в действие силами хаоса, светлого и темного. Без них он слеп и не имеет взгляда. Намного более уместна здесь метафора телескопа / микроскопа, столь распространенная в романтической поэтике107. Именно эти два технических устройства, став-шир легендарными органами зрения, позволяют гению Гоголя оперировать с бесконечным в конечном, а конечным в бесконечном: телескоп, «озирающий солнцы», и микроскоп, «передающий движенья незамеченных насекомых», равно поразительны и чудны108. Ведь ясно, что вооруженный глаз направлен на образы, которые существуют как зрительные данности за границей обычного опыта зрения. А. Белый дает комментарий: «…один глаз — дальнозорок; другой — близорук; один — отдаляет; другой — приближает; один — телескоп; другой — микроскоп. Нормальны лишь усилия интерферировать ненормальность: телескоп заставлял дам одевать платья звездного блеска; микроскоп — видеть зловонными ямами: поры кожи; есть миры блеска; и поры кожи — пропасти в микромире; есть действительность обоих видов гипербол…»109 Итак, один глаз, суженный, преданный деталям и всякой микроскопии, умертвляет живое; другой, глаз световой, глаз-молния, оживляет мертвое. Различие существенно: один все разлагает, и видит не целое, а часть, а еще точнее, часть части; в то время как другой видит целое, лишенное частей, целое целого. Один глаз раскрыт настежь, глаз, отражающий, вбирающий в себя весь мировой свет; он же — глаз экстатический, он же — магический кристалл, с помощью которого можно за доли секунды обежать дальние пределы мира; глаз сверхбыстрый, панорамный, удерживающий целостные образы. Не забудем и о его пассивности. Другой глаз — это, собственно, взгляд «прищура» и «разгляда», глаз-крючок, всматривающийся в каждую деталь и всякие мелочи: «…чтобы та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза…» Исследовать мир человеческий так, словно это мир бесконечно малых и нечеловеческих существ, — значит

95

исследовать иную анатомию жизни, застывшую в немоте на микроскопических глубинах, рядом с границами первоначального «темного» хаоса. Один «глаз» всегда движется вверх-вдаль, другой — вниз-вглубь, они не пересекаются, то есть не имеют срединного пункта. Один удаляется-от, другой сближается-с. Что-то уменьшается, в то время как другое увеличивается. Масштабы меняются, делая мир еще раз бесконечным. Игра очень большого и очень малого становится основой гоголевской гиперболики: видеть предметы и явления на границе их предельных величин. Соответствие видимого предмета реальному отвергнута, поэтому предмет задается только в тех масштабах, которые смещают его границы, создавая необычные эффекты миметического переживания. В то время как читатель из последних сил цепляется за реальность, автор ничего не хочет о ней знать. Это разноглазие в оптической системе литературы ограничено возможностями самого мифа110. Гоголевский глаз — не орган зрения, а вещь внутри мифической системы, то есть имеет в ней свое место, ему приписываются особые зрительные качества, орбиты и пути движения и порядок преобразования. Иначе говоря, глаз -это не глаз, а символ видения, не само зрение, а способ, каким оно может быть представлено; в мифе нет простого зрительного акта, если «глаз» появляется, то для чего-то, а не потому, что персонаж (человек или чудовище) обладает зрением или что акт зрения ему соприроден. Но у Гоголя, в конечном счете, воображение вырывается за границы мифемы, и он видит уже то, что не должно быть видимо…

(1) Взгляд микроскопический. Черное пятно в центре зрачка фокусируется на отдельной детали или аспекте (вещи, тела, одежды, позы), и целое под проникающим взглядом тут же распадается. Часть не рассказывает о целом, не наделяется его характеристиками, все-таки оставаясь частью. Отдельная деталь схватывается как целое, завершенное во всех своих моментах, — как вещь. Правда, и эти моменты могут оказаться дробными, склонными к распаду на более мельчайшие. Например, шинель для Ак. Ак. Башмачкина — не просто одежда, уберегающая от холода, крайне необходимая чиновнику вещь. Обретая абсолютную ценность, она становится сверхреальностью, а Ак. Ак. — частью собственной «шинели», ибо

96

ее особые качества как «вещи» получают признаки индивидуального бытия. Ак. Ак. — имя вещи. На первых порах образ гоголевского персонажа как будто еще сохраняет допустимую меру правдоподобия, ведь рассказывается история… Однако по мере развития сюжета персонаж теряет достоверность человеческой копии, — он не просто пассивен, он невозможен как образ вне шинели. Ак. Ак. — не целое, а часть от целого («шинели»). Микроскопия превращает правдоподобие персонажа («живое») в мертвую природу, nature morte, вторым шагом кукла оживляется, подражая себе гримасками, жестами, смещениями. Непробудно мертвому придается видимость живого движения. Смерть уже случилась в гоголевском мире, и все якобы оживленное дается в нем как напрасное усилие — реактивации мертвого; потому-то и доминирует в гоголевских картинах оборванный, неполный жест: все эти конвульсии, вздрыги и вздерги, все те движения, которые еще в силах производить мертвое тело, расставшееся с жизнью, а оно, как известно, еще может мышечно реагировать на внешний раздражитель (правда, он должен быть достаточно сильным, наподобие удара током, а лучше, молнии). А. Белый предлагает схему образа гоголевского конвульсивного движения: «Раздроб жеста в атомы, с углублением пауз между ними, ведет к преувеличению угловатости, подающий момент как толчок, как вырыв из линии жеста; усиление же паузы переходит в фермату последней паузы подобно окаменению и личности и группы жестикулянтов»111. Пауза — это обрыв наметившегося движения, но его-то, живого движения нет ни в том, ни в другом случае. Если оживляется мертвое, то оно лишь симулирует жизнеспособное существование, и не более того. Цель подобной практики письма — реактивация мертвых фигурок, кукол-персонажей; остается лишь вывести их из состояния летаргии и «окаменелости», если не оживить совсем, то хотя бы заставить пошевелиться. Оживить на мгновение, так и не дав жизни. Гоголь великий медик: он признает за живым одно достоинство — недвижность. Весь единый образ природного бытия словно и не знает другого способа доподлинно быть, как быть мертвым. Тайна живого — в мертвом. Гоголевский взгляд, расчленяющий мир видимый и им чувствуемый по правилам микроскопической анатомии, образцы

97

мертвого движения для живого, повторяю, он не «оживляет», а лишь приводит в движение то, что само не движется, живое движение невозможно. Гоголь, как это давно было замечено Розановым, приучил читателя к устойчивому литературному фантазму: все, что кажется живым и ярким в письме, даже окрашенным эротической аурой, изначально мертво. Быть живым — это соблазнять жизнь мертвым.

(2) Глаз телескопический. Перемещаясь по дуге гиперболического зрения, он не видит ближайшего (деталей и «частностей», всего этого сора повседневности), но только дальнее и предельно удаленное. Да видит ли он вообще? Все видит, и ничего не видит, ибо то, что он видит, видеть невозможно, но что можно видеть, он не видит. Это взгляд географический, обретающий образ видимого в высшей точке, всегда над и сверху, уплощающий видимое. Гоголь как историк и есть проявление этого глаза: увидеть историю из географического пространства, расположить в нем историческое время в виде карт и панорам. История как ряд застывших скульптурных образцов, которые озирает, инспектирует, созерцает с наивысшей или наиболее выгодной точки зрения гоголевский «раскрытый» глаз. «Я всегда думал написать географию, в этой географии можно было бы увидеть, как писать историю». История, видимая одним броском взгляда сверху, есть истинная история: «Преподаватель должен призвать в помощь географию, но не в том жалком виде, в каком ее часто принимают, то есть для того только, чтобы показать место, где что происходило. Нет! География должна разгадать многое, без нее необъяснимое в истории. Она должна показать, как положение земли имело влияние на целые нации; как оно дало особенный характер им; как часто гора, вечная граница, взгроможденная природою, дала другое направление событиям, изменила вид мира, преградив великое разлитие опустошительного народа, или заключивши в неприступной своей крепости народ малочисленный; как это могучее положение земли дало одному народу всю деятельность жизни, между тем как другой осудило на неподвижность; каким образом оно имело влияние на нравы, обычаи, правление, законы»112. Таковы принципы воображаемой географии: отдельное историческое событие должно «иметь место», стать картиной

98

благодаря искусному воображению географа. Если же этой картины нет, то нет и карты, с помощью которой возможна ориентация в мировой истории, но если нет карты, то нет и Истории. Ведь история по Гоголю — прежде всего география событий прошлого. Вот где царствует летящий гоголевский взгляд, подымающийся в вышину и через охват расширяющегося пространства проникающий в самые дальние пределы прошлого. Высота и есть та точка направления охвата, которая вводит время как квазипространственный фактор разви-t тия исторического повествования. Карта в карте. Гоголь действительно развивает идею картографии исторического. Очередная инструкция такова: «Воспитанник не должен иметь вовсе у себя книги. Она, какая бы ни была, будет сжимать его и умерщвлять воображение: перед ним должна быть одна только карта. Ни одного географического явления не нужно объяснять, не укрепивши на месте, хотя бы это было только яркое, живописное описание, чтобы воспитанник, внимая ему, глядел на место в своей карте, и чтобы эта маленькая точка как бы раздвигалась перед ним и вместила бы в себя все те карты, которые он видит в речах преподавателя. Тогда можно быть уверенным, что они останутся в памяти его вечно, и, взглянувши на скелетный очерк земли, он его вмиг наполнит красками»113. География становится историей, а история — географией. Миметический строй литературы Гоголя как раз и формируется на переходе от одного плана в другой, на совмещении двух оптик зрения, которые нельзя разделить. История видима в бесконечную даль, в то время как география — это ближайшая близь. История как география -это и есть наша способность воображения видеть удаленное вблизи, как если бы мы могли наблюдать некогда происходящее так, как оно могло бы происходить на самом деле, сейчас-и-здесь, то есть быть вне времени, быть в любом из уже прошедших времен. История — способ, каким мы оживляем, по сути дела, вдыхаем энергию в то уже омертвевшее прошлое, которое без нас не может быть возрождено. Для Гоголя всякий историк — реаниматор, переписчик событий, не тот, кто владеет знанием о прошлом, а тот, кто может его воссоздавать так, как если бы оно могло стать частью настоящего; историк оказывается картографом настоящего.

99

I