6. Экзистенциализм: одинокий человек в мире абсурда.

Экзистен­циализм (existentialism; «exist» и «existence» обозначают нечто активное

— от лат. ех (вне) + sistere (находиться) = «относящееся к существова­нию»; «утверждающее существование»; ввел термин философ и драма­тург Габриэль Марсель в работе «Существование и объективность», 1925) — концепция существования человека, его места и роли в этом ми­ре, отношения к Богу. Суть экзистенциализма — примат существования над сущностью (человек сам формирует свое существование и, выбирая, что делать и чего не делать, привносит сущность в существование). Эк­зистенциализм утверждает одинокую эгоистическую самоценную лич­ность в мире абсурда. Для экзистенциализма личность выше истории.

Экзистенциальный компонент проходит через всю историю культуры. Экзистенциализм восходит своими художественными истоками к экс­прессионизму, а его философские истоки коренятся во взглядах датского философа XIX в. С. Кьеркегора (1813—1855), автора книг «Страх и тре­пет» (1843), «Понятие страха» (1844) и «Болезнь к смерти» (1848). В фун-

352

даменте концепции Кьеркегора — вера в то, что только через Бога и только в Боге человек обретает свободу, душевный покой и безмятежность. Кьер­кегор — основатель христианского экзистенциализма. В ХХ в. экзистен­циалистскую философию развивали немецкие мыслители Хайдеггер и Ясперс, а также Н. Бердяев, М. Унамуно, Ж. де Готье, Б. Фондана, М. Мерло-Понти, Ж. Валь и др. Жан Поль Сартр в романах, пьесах и фило­софских трактатах создал свою версию экзистенциализма. В 1946 г. Сартр основал периодическое издание «Новые времена» («Les Temps modernes»), публиковавшее произведения Альбера Камю, Симоны де Бо­вуар и других экзистенциалистов. Ими был создан атеистический экзистенциализм. Христианский вариант экзистенциализма основал Габ­риэль Марсель.

Шестов говорил, что в драме истории наиболее интересны эпохи, ког­да рвется связь времен. Парадоксален для Шестова абсурд — точка ради­кального отказа от разума; это точка веры и точка свободы. Шестов счи­тал, что грехопадение свидетельствует о змеиной природе познания и ра­зума. Гершензон возражал: «А разве разум не от Бога?»

Сартр утверждает, что экзистенциализм — это гуманизм. Экзи­стенциалисты (Ж.П. Сартр, А. Камю) полагают, что личность — вы­сшая ценность и что она принципиально оригинальна. Люди настолько индивидуальны и непохожи друг на друга, что общение между ними невозможно, поэтому каждый обречен на одиночество. Человек эго­центрически замкнут, живет во имя себя и для себя, и поэтому смерть перечеркивает жизнь. Личность, живущая для себя и во имя себя, абсо­лютно конечна и бесследно стирается смертью. Это замыкает человека в его собственной скорлупе и разрушает преемственность человече­ской истории. Высшим постулатом экзистенциализма становится кон­цепция абсурдности мира, бессмысленности жизни человека и челове­чества. Экзистенциализм выдвигает привлекательную идею — лич­ность обладает высшей ценностью, но в общей концепции направле­ния этот гуманный постулат оборачивается выводом — личность не имеет никакой цены, ее жизнь абсурдна.

А. Эйнштейн призывал человечество ответственно относиться к свое­му будущему. Он считал, что разбуженная сила атома изменила все, кроме нашего мышления. Поэтому мы идем к катастрофе, которая не имеет себе равных в истории. Если человечество хочет выжить, ему необходимо су­щественно новое мышление. Камю выражал эту же мысль по-другому: «Мы должны уметь быть на высоте понимания грядущих катастроф». Но быть на этой высоте — значит разглядеть грядущие опасности, значит об­ладать способностью предвидения. Камю обладал лишь способностью опасаться. Он занял в известном смысле удобную позицию пессимиста, для которого зло — нормальное, ожидаемое проявление истории, а добро

353

— подарок, радующий своей неожиданностью. Экзистенциализм пытает­ся спасти личность от противочеловечной реальности. Однако на деле это спасение человека ценой его разрушения.

Камю обращается своим творчеством к «миллионам одиночек». Он желает увеличить их число, он ратует за превращение человечества в три миллиарда одиночек и претендует на то, чтобы быть их духовным вож­дем. Что породило эту общественную позицию? Конечно, прежде всего эгоцентризм, лежащий в природе современной личности. Однако в про­шлом даже эгоцентризм (вспомним, например, знаменитый афоризм Плавта, который любил повторять Т. Гоббс: «Человек человеку волк» ) не лишал людей возможности их общественного объединения! Почему же в середине ХХ в. Камю выдвигает одиночек как общественную силу и на­дежду человечества? Что это за объединение на основе разобщения? Оно возникает на пересечении двух причин. Об одной из них (необходимой, но недостаточной) уже говорилось — это эгоцентризм. Вторая — это ме­ханический характер объединений людей в современной цивилизации, это образование огромных государственных механизмов, пожирающих человеческие жизни. Современный бюрократический механизм, особен­но в таких его крайних формах, как тоталитарное государство, лишен все­го живого. Индивидуальное подавляется всеобщим, личность перемалы­вается, перерабатывается в чуждую ей сущность и становится плотью об­щественной машины. Именно этот, характерный для середины ХХ в., тип объединения людей вызывает стремление Камю к поиску одиночества. Убоявшись противочеловечного, механически бездушного объединения людей, он не стал искать человеческих форм объединения, а встал на путь

разъединения.

Эти идеи нашли свое воплощение в экзистенциалистском искусстве. Сюжет пьесы Камю «Недоразумение» (1941) прост. Мать и ее дочь Марта содержат гостиницу. Марта мечтает о другой жизни: «Когда мы соберем много денег, мы сможем покинуть эти земли без горизонта, и останется позади этот постоялый двор, и этот дождливый город, и мы забудем эту мрачную страну, настанет день, когда мы будем возле моря, о котором я так мечтала, это будет день, когда я буду улыбаться. Но чтобы жить сво­бодно возле моря, нужно много денег».

Марта уговаривает мать усыпить и утопить в реке богатого постояльца: «Может быть, после этого начнется моя свобода». Мать колеблется, медлит. Жестокая Марта настаивает: «Ведь вы хорошо знаете, что мы не будем его убивать. Он выпьет чай, он уснет, и еще со­всем живого мы отнесем его в реку. Его найдут очень нескоро, вместе с другими, которым не повезло и они сами бросились в реку с открытыми глазами. Однажды, когда мы будем по­лоскать белье, вы мне скажете: вот наши, которые меньше страдали, жизнь более жестока, чем мы. Решайтесь, вы найдете свой покой, и мы убежим, наконец, отсюда». Марте удалось уговорить мать, и они повергают своего гостя в смертный сон. А наутро приезжает его жена, и выясняется, что это был Жан, брат Марты, очень давно уехавший из дому на заработки.

354

Став состоятельным, он решил вызволить мать и сестру из глухомани. Велев жене приехать на следующее утро, он появился перед матерью и сестрой инкогнито. Это решение имело глубокие внутренние мотивы: Жан всегда ощущал свое одиночество, свою заброшенность в мире. И ему хотелось, чтобы в матери и сестре заговорил голос крови и таким образом разо­мкнулось одиночество. Однако все обернулось иначе. Самое замечательное в этой истории — это то, что деньги, которые ценой преступления хотели заполучить хозяйки гостиницы, сами шли к ним. Тем самым Камю как бы утверждает принцип пассивности личности — ведь действие, оказывается, отрицает ту цель, ради которой предпринимается. Камю как бы говорит своей пьесой «Недоразумение»: одиночество — абсолютно, связи между людьми разорваны настолько, что мать способна стать соучастницей убийства сына.

В романе «Чума» Камю показывает, что именно когда в городе разра­зилась эпидемия, люди почувствовали свое реальное одиночество. В «Чу­ме» есть странный персонаж — Коттар, радующийся бедам, свалившимся на город. Это тем более странно, что он и сам может заболеть. Но в конце концов выясняется, что чума действительно на руку Коттару: им поче­му-то интересуется полиция, и если бы не эпидемия, он был бы уже аре­стован и отдан под суд. В реальный контекст философского романа, во вполне натуральную картину города, осажденного чумой, врываются со­вершенно ирреальные существа, привидения бюрократии, призраки, абс­тракции государственного порядка — люди без имени, без лица и без ка­ких-либо определенных свойств. Они преследуют Коттара.

Возникает некий образ-цитата. И Камю прямо и точно указывает нам источник, как бы дает ссылку к этому образу-цитате, указывая на извест­ное произведение известного писателя: «Вечером доктор застал Коттара за столом у себя в столовой. Когда он вошел, на столе можно было заме­тить раскрытый полицейский роман. Но уже наступил вечер, и, конечно, трудно было читать в зарождающейся темноте. Похоже было на то, что Коттар за минуту до этого сидел, размышляя в полумраке. Рийе спросил его о здоровье. Коттар, усевшись, буркнул, что все хорошо и было бы еще лучше, если бы он был уверен, что о нем никто не беспокоится. Рийе ска­зал, что невозможно всегда быть одному.

— О! Я не о том. Я говорю о людях, которые вам докучают. Рийе молчал.

— Заметьте, я не о себе говорю. Но вот я читал этот роман. Это о не­счастном, которого внезапно арестовывают. Он еще ничего не знал, а им занимались. О нем говорили в учреждениях, заполняли карточку на его имя. Вы считаете это справедливым? Вы считаете, что так можно обхо­диться с человеком?

— Это от многого зависит, — сказал Рийе, — в некотором смысле дей­ствительно нельзя».

Речь идет о «Процессе» Кафки. И у Кафки, и у Камю в образах пресле­дуемых людей художественно выражается мысль о незащищенности че­ловека от людьми же созданных, но вышедших из-под их контроля бю­рократических институтов. Силы порядка, призванные служить лучшей

355

организации жизни людей, вдруг сделались неуправляемыми, механиче­скими, бездушными в такой мере, что высшая цель, ради которой они су­ществуют, — человек — оказался их жертвой. Созданная обществом бю­рократия обернулась против общества и вогнала личность в прокрустово ложе лишенных человеческого содержания норм и правил. Силы порядка стали силами произвола. И, по мнению Камю, человек настолько беспо­мощен перед ними — слепыми и прихотливыми, — что даже беспощад­ная чума лучше их, даже чума перед лицом этих сил оказывается союзни­ком гонимого.

В образе Коттара Камю осмыслил недавнее прошлое — фашистское безвременье, хронологически находящееся между «Процессом» и «Чу­мой». Именно в фашистском государстве незащищенность человека от враждебных ему сил «порядка» исторически выявилась с величайшей убедительностью. Поэтому в странном образе Коттара, предпочитающего Чуму преследованию непостижимых и грозных сил, как и в образе героя «Процесса», заключено большое историческое содержание. Эти образы причуда не художника, а истории. Однако почему же, казалось бы, чуждая философской (рационалистической) манере «Чумы», интуитивист­ски-сновидческая поэтическая система Кафки органично входит в роман Камю? Почему Кафка не взрывает изнутри стиль Камю? Потому что от Кафки к Камю идет линия органической преемственности. Экзистенциа­лизм Камю восходит своими художественными истоками и к экспрессио­низму Кафки.

Чума — новый бог смерти. Это мифологическое существо, порожден­ное мышлением ХХ в., поэтому Чума не небожитель. Бог смерти у Камю — существо вполне земное, политическое — диктатор (фюрер, дуче,

вождь).

Одно из центральных произведений Камю — пьеса «Осадное положе­ние» начинается со странного события: над городом Кадиксом взошла ко­мета. Жители в волнении: какое из несчастий несет с собой это знамение?

До этого события жизнь шла обычным путем. Правительство отлича­лось консерватизмом, хотя необходимость в переменах стала очевидно­стью. Основной лозунг правителя перед лицом опасности и бедствий на­рода звучал кощунственно тупо: «Ничто новое не может быть хорошим». Народ безмолвствовал, правительство бездействовало. А теперь, подогре­тая вином, страхом и правительственной демагогией, толпа впадает в воз­буждение, она становится сверхпроводимой для любого безумства. Начи­нается самогипноз, шаманство безумия, взаимовнушение абсурда: «За­претить движение, запретить, запретить! Не шевелитесь, не шевелитесь! Предоставим действие цвету времени, это царство вне истории. Период неподвижности — сезон наших сердец, потому что это очень жаркое вре­мя, которое нас заставляет пить». Так в пьесу входит остановившееся вре-

356

мя, жизнь вне истории. В этом призыве к неподвижности слышится и оп­равдание своей собственной слабости, и отрешенность от истории, и чу­довищный консерватизм. Все это слилось воедино, как слита в одном стадном порыве сама толпа.

И вдруг перед бесславным и бездарным правительством и перед толпой предстал железный порядок — в лице незнакомца. Его сопровождает сек­ретарша. В ее руках карандаш и блокнот, в который внесены имена всех жителей Кадикса. Одно движение карандаша, вычеркивающего из списка, и человек падает замертво, пронзенный смертельным излучением.

Этот дьявольский карандаш и использует незнакомец как средство до­стижения власти. Правитель говорит, что законы города предполагают высшее гостеприимство и спрашивает незнакомца:

— Чего бы вы хотели?

— Я хотел бы взять власть в свои руки.

— Какая милая шутка!

— А я не шучу.

И когда по приказу Правителя два гвардейца пытаются арестовать не­знакомца, тот дает знак, секретарша вычеркивает гвардейцев из своего блокнота, и они замертво падают к ее ногам.

Запуганный правитель поступает как последний шкурник — отдает во власть Чумы весь вверенный ему народ, лишь бы его выпустили из города.

И вот Чума — властитель города. В городе введено осадное положе­ние. Оно распространяется, охватывая работу и частную жизнь людей, мужчин и женщин, рыбаков и чиновников, землю и море. Кажется, уже весь мир во власти Чумы.

Один из коренных принципов нового порядка — темный язык демаго­гии, который ничего не выражает, ничего не отражает и смысл которого невозможно понять. «Это для того, чтобы приучить их немного к темноте, — говорит секретарша. — Чем меньше они будут понимать, тем лучше они будут маршировать». Другие принципы нового порядка: разделение мужчин и женщин; запрещение любви; организация смерти; кляпы — за­ткнуть рты.

Ощущение покинутости, обреченности охватывает толпу и каждого человека в толпе. Народ — масса, бесформенная и бездеятельная, скопле­ние разобщенных людей, толпа одиночек. Пышным цветом расцвел эго­изм: в несчастье все думают только о себе.

Камю доказывает всеобщий эгоцентризм. Каждый умирает в одиноч­ку, и каждый живет в одиночку. Это неизменно, это вечно. Страх разруша­ет последние человеческие связи и обнажает их извечное одиночество, покинутость каждого всеми.

357

А Чума царит, усовершенствует смерть и сводит жизнь к существова­нию. Безнравственность и цинизм — идейное оружие Чумы. Но она все же нуждается во флере иллюзий, в мифологии, в самооправдании и само­утверждении. В тронной речи Чума излагает высшие цели и основы свое­го господства: «Ваш король имеет черные ногти и строгую униформу. Он не царствует, он осаждает. Его дворец — казарма, его охотничий павильон — трибунал. Осадное положение объявлено. Заметьте себе, с моим прибы­тием патетика умерла. Патетика запрещена вместе со всяким иным вздо­ром, таким как смешное томление счастья; лицо, тупеющее от боли; эго­истическое созерцание пейзажей и преступная ирония. На место всего это­го я ставлю организацию. Поначалу это стеснит вас немного, но в конце концов вы поймете, что хорошая организация лучше, чем плохая патетика. И для иллюстрации этой прекрасной мысли я начинаю разделение мужчин и женщин — это приобретает силу закона. Кончилось время вашего обезь­янничанья — теперь нужно быть серьезными. Я полагаю, что вы уже поня­ли меня. Отныне вы будете умирать по порядку. До сих пор вы умирали в Испании несколько случайно, так сказать, приблизительно. Вы умирали, потому что становилось холодно после того, как было тепло, потому что ва­ши мулы спотыкались, потому что цепь Пиренеев оставалась голубой, по­тому что веснами река Гвадалквивир притягивала одиноких, или потому, что есть глупцы, которые убивали вас ради выгоды или во имя чести, в то время как блистательно изящный убийца действует ради логического удо­вольствия. Да, вы умирали плохо. Смерть от того, смерть от этого, иногда в постели, иногда на арене — это распущенность. Однако, к счастью, этот беспорядок будет администрирован. Одна смерть для всех, согласно с пре­красным порядком по списку. Вы будете иметь вашу регистрационную кар­точку, вы не будете больше умирать по капризу».

Вместо того чтобы решить трудную проблему — упорядочить жизнь людей, Чума решает легкую задачу — упорядочивает их смерть. Отныне смерть усовершенствована. Установлена очередь. Это напоминает Освен­цим и Майданек и другие изобретения фашистского «нового порядка». Как бы в подтверждение этой ассоциации автор устами Чумы добавляет: «Я забыл вам сказать, вы умрете, об этом мы договорились, но затем вы будете кремированы или, что то же самое, вы будете сожжены заживо: это очень чисто и это способствует выполнению плана. Испания превыше всего! Организованно принять хорошую смерть — вот главное. За эту це­ну вы получите мое расположение».

Камю ставит людей в противочеловеческие экспериментальные об­стоятельства и выясняет, что случается с человеком, как меняется его ха­рактер. Писатель словно пытается измерить возможную глубину челове­ческого падения и высоты героизма перед лицом неумолимой смерти. Он

358

задается вопросом, какая линия поведения верна. Он хочет постигнуть возможную степень распада человеческой личности в фантастических ус­ловиях, которые, впрочем, совершенно схожи с реальными Освенцимом или ГУЛАГом.

С помощью этого эксперимента Камю раскрывает свою концепцию личности. Одна из сторон этой концепции заключена в философии Нада, пьяницы-абсурдиста, ставшего чиновником Чумы: «Живет ничто!» Чума находит великолепную формулу управления: концентрация и узаконение бессмысленности. Прямо полемизируя с известным антифашистским принципом («лучше умереть стоя, чем жить на коленях» ), Нада провозг­лашает девиз существования при новом порядке: «Выбирайте: жизнь на коленях лучше, чем смерть стоя!»

Попрание в человеке человека, убиение в нем творца и борца — пер­вая задача нового порядка, вторая задача — убиение и самого человека, вернее того, что остается от человека после решения первой задачи. Хор, олицетворяющий народ, выказывает полную растерянность и страх перед лицом грозного нового порядка.

Один из горожан, гордый Диего узнает тайну Чумы: она властна лишь над теми, кто ее боится, если люди презирают смерть — она беспомощна. Тот, кто бесстрашен и внутренне независим, способен противостоять Чу­ме: «Высший закон, который я знаю: всегда достаточно, чтобы один чело­век преодолел свой страх и восстал, чтобы эта машина начала скрежетать. Я не говорю, что она остановится. Но сначала она заскрипит и в конце концов она в самом деле застопорится».

И вот Диего вступает в борьбу. Поначалу народ колеблется, но потом присоединяется к нему. Все дружно начинают строить укрепления, что­бы преградить путь сухим ветрам и дать дорогу морскому ветру. Чума предпринимает срочные меры: направляет радиацию на первых попав­ших в поле ее зрения людей — они падают замертво. Все работающие в замешательстве. Но раздается спокойный голос Диего: «Да здравствует смерть, она не вызывает в нас больше страха!» — и люди вновь прини­маются за работу.

Когда становится очевидным, что страха больше нет, секретарша Чу­мы пускается в демагогию: «Считаться революционером — мой девиз! Однако вы хорошо знаете, что здесь не тот случай. А что дальше? Нет больше народа, делающего революцию. Все это вышло из моды. Револю­ция более не нуждается в повстанцах. Полиции теперь достаточно для всего, в том числе для ниспровержения правительства». Убедившись, что и демагогия не помогает.— восставшие полны решимости довести борь­бу до победы, секретарша как бы невзначай выпускает из своих рук тет­радь со списком населения. Это самый коварный прием: у людей всегда есть личные счеты друг с другом. Бесконтрольная власть одних над жиз-

359

нью других влечет такой же произвол, как и власть Чумы. И абсолютная власть, и безвластие — это власть произвола. Чума заводит новую тетрадь и дополняет убийства, творимые людьми с помощью первой тетради, убийствами во имя порядка Чумы.

Образы гестапо и НКВД витают над этими сценами. Камю отвергает тоталитаризм, но отвергает также и насилие, направленное против наси­лия, ибо, по его мнению, при любом насилии возможны злоупотребления. Камю последовательно ведет читателя к идее одиночества в жизни, в борьбе, в смерти.

Диего, ставший вождем восстания, находит выход: «Ни страха, ни не­нависти — в этом наша победа!» Отсутствие страха должно спасти людей от смерти, посылаемой на них Чумой, отсутствие ненависти должно спа­сти их от взаимных убийств.

Когда победа уже близка, Чума наносит Диего последний удар: Диего, вместе со своей возлюбленной Викторией, должен покинуть город, на­всегда оставив его во власти Чумы, иначе Чума убьет Викторию или само­го Диего. Таким образом моделируется один из постулатов экзистенциа­листского миросозерцания: свободный выбор — это единственная форма самоосуществления личности в абсурдном мире. Ставя героя перед таким сомнительным выбором, Камю как бы говорит, что история предлагает человеку выбор между плохим и худшим. Диего выбирает свою смерть, выкупая своей жизнью жизнь Виктории и свободу города.

Чума уходит из осажденного мира, проклиная всякую попытку чело­вечества найти выход из абсурдной жизни и пророчествуя тщету револю­ционных усилий. И Камю, ненавидящий Чуму, не находит аргументов, чтобы ей возразить, не потому, что он согласен с ней, а потому, что он не знает, что на самом деле должно делать человечество. У него много отве­тов на вопросы, поставленные в пьесе, но нет одного, главного и высшего ответа на центральный вопрос: «В чем же выход?» — поскольку для Ка­мю выхода нет. И он лишь призывает человечество к мужеству, чтобы снести безысходность мира.

Отдавая себя другим, Диего не обретает ничего, кроме «ничто», и теря­ет самого себя. А люди, избавившись от Чумы, обретают старый, далеко не идеальный порядок вещей, и жизнь их совсем не становится счастливой, просто на смену организованной смерти опять приходит случайная. Все вернулось на круги своя. Борьба оказалась бессмысленной. Новые правите­ли «вместо того, чтобы закрывать рот тем, кто кричи г о несчастье (как это делала Чума и всякая диктатура. — Ю. Б.), закрывают свои уши (очень по­хоже на перестроечников и постперестроечников. — Ю. Б.)».

Не принеся счастья народу, Диего украл счастье у себя самого и у Вик­тории, и она упрекает умирающего Диего за то, что холод мертвой идеи всеобщей справедливости он предпочел живому теплу счастья с люби-

360

мой: «Надо было выбрать меня вопреки самому небу. Надо было предпо­честь меня всей земле»; «Десять тысяч лет жизни этого города не стоили десяти лет нашей любви». Диего и сам знает, что его выбор плох, но луч­шего нет.

Так замыкается трагическая ситуация вокруг Диего. Оба полюса ди­леммы (гибель во имя народа и отказ от счастья с любимой/счастье с лю­бимой, покупаемое ценой предательства) одинаково безысходны. Реаль­ное счастье, по мнению Камю, недостижимо. Любой из возможных путей безнадежен, ибо он не ведет к счастью. Жизнь абсурдна, какой бы путь че­ловек ни избрал в ней. Истинный философ эпохи Чумы — Нада — разви­вает свою концепцию оптимистического отчаяния: «Невозможно хорошо жить, зная, что человек есть ничто и что лик бога ужасен». Человек наро­да — рыбак заключает пьесу словами отчаяния.

Исторический пессимизм Камю сказывается в том, что в его художе­ственном мире, в мире на осадном положении даже снятие осады не под­нимает историю на новый уровень. Никакой спирали, никакого восхожде­ния — лишь замкнутый круг безысходности: любовью можно выкупить жизнь, жизнью — свободу, свободой — однообразное существование. И никакого просвета, никакой перспективы. И страшнее всего, что Камю уже внутренне смирился. Он видит тщету усилий восставшего человека. Он отрицает и тоталитаризм, и его оборотную сторону — демократию. У него нет позитивной программы, как, впрочем, нет ее у современного че­ловечества.

В своей художественной концепции экзистенциализм утверждает, что сами основы человеческого бытия абсурдны хотя бы потому, что че­ловек смертен; история движется от плохого к худшему и вновь возвра­щается к плохому. Восходящего движения нет, есть лишь беличье колесо истории, в котором бессмысленно вращается жизнь человечества.

Принципиальное одиночество, утверждаемое художественной кон­цепцией экзистенциализма, имеет обратное логическое следствие: жизнь не абсурдна там, где человек продолжает себя в человечестве. Но если че­ловек — одиночка, если он единственная ценность в мире, то он обще­ственно обесценен, он не имеет будущего, и тогда смерть абсолютна. Она перечеркивает человека, и жизнь становится бессмысленной. Таков круг идей пьесы Камю «Осадное положение».

Чума в одноименном романе Камю — емкий и многосторонний об­раз-символ. Это не только болезнь, но и особый жестокий порядок жизни людей. Вместе с тем, чума — это смерть, дремлющая до поры до времени в сердцевине жизни. Однажды она неожиданно может проснуться и вы­слать полчища своих слуг — дохнущих крыс — на улицы залитого солн­цем города.

361

Неведомое страшно и неотвратимо, оно всегда рядом. Человека по­всюду сопровождает дыхание смерти. Экзистенциализм уверен, что чело­век не может изменить мир, однако необходимо действовать, чтобы реа­лизовать свободу воли и не чувствовать себя рабом обыденности. Особен­ности поэтики экзистенциализма — это интеллектуализм, художествен­ное моделирование ситуаций, выявляющих концепцию автора, высокая степень условности, разрыв этического с эстетическим (например, Сартр исключает из духовного мира своих героев категорию совести). Стили­стикой экзистенциалистского искусства становится анализ мира, затума­ниваемый наплывами иррационального.

В абсурдистском театре (С. Беккет), продолжающем традиции экзи­стенциализма, абсурд становится не только содержанием, но и художест­венной формой спектакля: персонажи говорят друг мимо друга и их не­коммуникабельность превращается в разрыв художественных связей внутри драматургического текста.