Ценности повседневной жизни

Уже Платон и Аристотель разошлись в оценке умозрительных и жиз­ненно-практических знаний. Платоновская традиция настаивала на приоритете теории, на основе которой может быть построена пра­вильная жизнь. Ее сторонники искали подлинного знания, чтобы, ру­ководствуясь им, преобразовать природу, общество и частную жизнь. Аристотелевская программа была основана на опыте и признавала не­сводимость жизненных проблем к теоретическим. В теории мы имеем дело с абстрактными неизменными сущностями, а в жизни — с кон­кретными меняющимися событиями и обстоятельствами. Поэтому не наука, а искусство жизни — вот что должно занимать практическую философию.

Это искусство жизни было великолепно развито в римской куль­туре. Если греческие философы, осознававшие себя наставниками мо­лодежи и любителями мудрости, учили философии как науке о первой и последней сути всех вещей и воспитывали в учениках волю и муже­ство в последовательном и неуклонном проведении в жизнь (особенно при управлении государством) метафизических принципов, то стои­ческие философы подходили к проблемам жизни более прагматично. Их советы и наставления ориентированы на индивидуальную частную жизнь.

Если оценивать повседневную жизнь с точки зрения идеалов, то она может показаться отталкивающей. Но ее нельзя переделать в соответствии с этими идеалами, так как это потребует жесткого насилия и приведет совсем не к тем результатам, которых ждали. Это касается и социальных преобразований, и частной жизни. Если заду­маться, то большинство людей — метафизики, в том смысле, что они переоценивают возвышенные идеи и недооценивают повседневность.

Не в этом ли лежит самая общая причина того, что имея высокие иде­алы, мы живем в неприглядной действительности, и что эти идеалы часто выступают лишь прикрытием нашей серой будничной жизни, своеобразной компенсацией за эту серость? Так возникает задача критической философии повседневности, которая должна раскрыть реальные функции «больших» идей добра, справедливости, красоты, истины, человечности и т. п. Идеи потому и идеи, что в чистом виде не встречаются в действительности. Такой «секрет» нельзя утаить, люди рано или поздно осознают это, и на сцену выступают неверие, цинизм, насилие и произвол. Поэтому необходимо разобраться с тем, каков статус таких идей и какую роль они играют в нашей жизни, как они практически функционируют и используются.

Есть и другая задача философии повседневности, которую можно назвать позитивной. Она состоит в исследовании того культурного пространства и времени, в которых живет человек и в которых реально функционирует знание. В философской антропологии говорится о вы­соком назначении человека, но разговоров о его совершенстве и мораль­ности еще недостаточно. Этот вопрос чрезвычайно важен. Дело в том, что теоретические модели существуют в абстрактном пространстве и времени, которое как бы нейтрально. Время и место, в котором мы существуем, обладает собственной энергией и структурой, заставляю­щей нас действовать вдоль по своим силовым линиям вопреки нашей логике и идеальным проектам.

В структуре практического знания важную роль играют, прежде всего, телесные навыки — умение владеть и управлять движениями своих органов. Нужно вбить гвоздь в стену. Мы берем молоток, тща­тельно прицеливаемся и... попадаем по пальцам. После этого с особым восхищением смотришь на мастера, который, почти не глядя, точно попадает по шляпке гвоздя. А ведь с точки зрения теории рассчитать траекторию удара, его силу и т. п. не менее трудно, чем вычислить тра­екторию снаряда. В детстве, наверное, каждый видел во сне, как он ка­тается на велосипеде или на автомобиле, но сколько раз нужно упасть и сколько синяков получить, чтобы научиться кататься «без рук».

Существует множество знаний, умений и практических навыков, которыми мы должны владеть для того, чтобы жить. Ранее эти навыки передавались из рук в руки, от родителей к детям. Но сегодня, в усло­виях городской квартиры, множество ранее без всякого специального образования получаемых знаний уже не может быть усвоено ребенком непосредственно. Навыки употребления несложных домашних инстру­ментов и починки вещей необходимы и для выполнения более слож­ных видов деятельности. Как часто мы приобретаем неудобные вещи и задумываемся: а сделал ли их конструктор сначала своими руками или придумал на бумаге и запустил в производство? Именно поэтому в школе сегодня приходится обучать не только теории и дизайну, но и практическому умению обращения с миром вещей. Заниматься ручным трудом полезно не только будущим инженерам, но и тем, кто мечтает о творческой работе. Наши мысли, образы, мелодии ока­зываются тем более свободными и оригинальными, чем менее скованы движения нашего тела, чем теснее связь между гибкостью руки и плас­тичностью мышления.

Другой, не менее важный компонент практического сознания — повседневные нормы и ценности. В системе образования значение уделяется высоким идеалам, нравственным нормам, эстетическим тре­бованиям и теоретическим знаниям. Но эти высшие этажи культуры должны опираться на прочный фундамент. И действительно, сегодня все знают, но редко кто поступает в соответствии с теоретическими исти­нами, абстрактными моральными и юридическими нормами. Когда мы наблюдаем со стороны в транспорте, как пожилая женщина, изнемогая от усталости, стоит над сидящим молодым человеком, то думаем, что он поступает нехорошо. Но как часто мы сами оказываемся в таком же по­ложении и не в силах подняться, совершить добрый поступок.

Высокие нормы морали, права, научные истины представляют со­бой некие эталоны, хранящиеся в идеальных «палатах мер и весов», а в жизни в разное время и при разных обстоятельствах доброта, справедливость и честность реализуются по-разному. Теоретически такое понимание абсолютных истин и моральных норм таит угрозу релятивизма. На самом деле человеку кроме знания и морали присущи еще жизненные умения и навыки, позволяющие оставаться честным, справедливым и добрым в меняющихся обстоятельствах. Кроме коди­фицированных истин и моральных заповедей существуют недоказуе­мые и в то же время очевидные различия, например живого и мертвого, плохого и хорошего, субъективного и объективного, красивого и некра­сивого и т. п. Без них были бы невозможны и теоретические понятия, например, идея права предполагает возможность различать «мое» и «чужое». Сеть различий повседневного сознания образует невиди­мую опору порядка. Часто бывает так, что теоретическое сознание людей опирается на идеальные нормы, которые могут быть весьма возвышенными, а практическое знание подчинено жестким оппози­циями «мое — чужое», «свой — враг», «наш — не наш». Эти оппозиции, возникшие в тяжелых условиях существования, продолжают и сегодня определять наше повседневное сознание, поэтому в школе одни ценно­сти, а на улице, на производстве и в казарме — другие. Но хуже всего, когда жесткие оппозиции улицы и казармы действуют в обстановке семьи, которая, по идее, должна быть убежищем от репрессивной дей­ствительности. В связи с этим необходимо обратить внимание на то, что мы часто освобождаемся от жестких репрессивных норм и различий в теориях, создаем утопические модели вымышленного царства добра, красоты и справедливости. Но как только мы вступаем в отношения с другими людьми, даже с теми, кого любим, как будто что-то заставляет нас произносить жестокие слова, совершать угрожающие поступки. Стоит обратить особое внимание на наши повседневные, кажущиеся естественными реакции и пытаться их контролировать и смягчать. Ни теория, ни здравый смысл сами по себе не станут панацеей. Теории абстрактны, но и жизненные традиции окаменевают, становятся гру­быми предрассудками. Ум от глупости отличается способностью кон­кретно применять и гибко изменять как теорию, так и традицию. Поня­тия и моральные нормы — не набор проверенных истин и добродетелей.

Размышляя о том, как знания о добре и зле могут определять по­ступки человека, подчиненного страстям, как «бессильные» мысли могут сдерживать обладающие мощной энергией желания, следует принять во внимание наличие особого рода «средних» чувств, таких как страх, стыд, совесть и т. п. Они интересны тем, что с одной стороны, представляют собой эмоциональные чувственные состояния, а не идеи, а с другой стороны, возникают как реакция на более витальные, то есть природные чувства — вожделение, голод, агрессию и т. п. Эти чувства сегодня, в век разума, считаются даже недостойными человека, во вся­ком случае, страх и стыд уже не культивируются в современной пе­дагогике. Между тем они играют важную роль в процессе замещения «низких» чувств «высокими».

Проблема нравственного поведения состоит в том, что знания о добре и зле недостаточно для детерминации поступка. Попробуйте бросить курить. Мы знаем, что «капля никотина убивает лошадь», но это знание о вреде табака неспособно заставить нас отказаться от сигареты. Но если бы мы были воспитаны так, что курить было бы стыдно, если бы окружающие смотрели на курильщика с отвращением, как на «тихого» убийцу самого себя, окружающих и природы, то одному чувству (желанию курить) эффективно противостоял бы не «чистый разум», а другое чувство (страх и стыд перед окружающими).

Можно рассмотреть историю цивилизации не только как про­цесс изобретения материальных орудий и социальных институтов, но и как прогресс самодисциплины, самоконтроля, управления чувс­твами, желаниями и душевными помыслами. Например, на ранних стадиях развития общества тщательно культивируется страх, который, с одной стороны, вызван относительной беззащитностью человека перед грозными явлениями природы и дикими животными, а с дру­гой стороны, используется в системе власти и управления людьми. И в современном обществе страх играет важную роль в воспитании детей, которые первоначально контролируют свое поведение на осно­вании страха перед взрослыми. Однако как в истории общества, так и в индивидуальном развитии важно, чтобы процесс духовного разви­тия на этом не остановился, а перешел к образованию более сложных чувств — стыда и совести.

Стыд эффективно затормаживает антисоциальное поведение, так как человек боится попасть в унизительное положение, уронить себя в глазах окружающих. Это заставляет его контролировать свою внеш­ность, одежду, манеры, речь и поступки. О том, насколько сильны эти чувства, свидетельствует история формирования и разложения благо­родного сословия. Дворяне могли, но не хотели заниматься экономи­ческой деятельностью именно оттого, что стремились сохранить свое сословие, и предпочитали временные подачки короля стабильному доходу от торговли.

В отличие от страха стыд исходит как бы изнутри человека, он — предтеча голоса совести, которым в нас говорит другой. Стыд и совесть — это внешние требования к человеку, переживаемые как собственные внутренние требования. В этом смысле они сильнее, чем чувство долга. Правда, долг превосходит их своей методичностью и обязательностью. Философия долга возникает в раннебуржуазном обществе и наивысшего расцвета достигает в этике Канта. Немецкий философ не доверял чувству, считая его капризным и непостоянным. Он считал, что нравственное отношение к другим людям должно зави­сеть не от чувства любви, а от чувства долга. На самом деле они должны быть соединимыми: трудно делать добро тому, кого не любишь.

Буржуазное общество, основанное на формальном равенстве людей, на денежных отношениях, к которым так или иначе редуцируются все остальные, стремилось найти такие регуляторы поведения, которые бы уже не зависели от родителей, родственников, земляков и сограждан, а имели бы всеобщий характер. Действительно, чувство стыда и чести эффективно срабатывает как механизм торможения дурных влечений и низких инстинктов перед знакомыми и родственниками, перед рав­ными по социальному положению, Например, средневековые рыцари, считающиеся примером высокого поведения, основанного на чести, вели себя по отношению к низшим сословиям и завоеванным наро­дам совсем не по-рыцарски. Точно так же верующие в христианском храме любили и прощали своих, но боялись и даже ненавидели чужих.

Неудивительно, что в обществе равных прав потребовались иные, более эффективные механизмы управления поведением.

Сегодня в условиях рыночной экономики мы нередко считаем ры­нок причиной упадка культуры и нравственности. И действительно, стала цениться спекуляция, а не честный, хотя и тяжелый труд. Но ка­питализм тут совершенно ни при чем. Как показывает история его раз­вития, главными ценностями буржуазного общества стали не страсть к наживе и потреблению, а напротив, экономия, сдержанность, расчет и дальновидность. Западное общество добилось успеха благодаря лю­дям, которые умели работать, организовывать производство и вклады­вать прибыль в его расширение.

Такие люди, обладавшие особой предусмотрительностью и расчет­ливостью, сформировались, по мнению немецкого социолога Макса Вебера, в протестантской среде. До Реформации люди страдали и гре­шили, но каялись или за деньги покупали отпущение грехов. Проте­станты сами старались контролировать греховные желания, и если уж не смогли им противостоять, то трудом, постом и молитвой искупали прегрешения. Протестантизм, возникший как реакция против католи­чества, оказался своеобразной духовной подготовкой цивилизованного капитализма: рынок и храм нашли примирение в том, что деньги стали предметом священной заботы верующего предпринимателя, который не прожигал их в кутежах, а вкладывал в развитие производства, спо­собствовавшее развитию и улучшению общественного богатства.

Как же происходит согласование эгоистических интересов людей, как строится современный порядок на уровне повседневности? Ог­ромную роль в организации современного образа жизни стала играть наука. Большинство политических решений принимается по сообра­жениям экономической целесообразности. Так специалисты, знаю­щие функционирование экономико-хозяйственной и технической мегамашины, стали влиять на решения политиков. Сегодня поведение людей организуется знанием того, что полезно, а что вредно для жизни, и управляется разного рода консультациями и советами о том, как ра­ботать и отдыхать, концентрировать энергию и расслабляться, как пра­вильно питаться и даже дышать, как эффективно достичь успеха на том или ином поприще, как стать богатым и счастливым.

Традиционные ценности серьезно потеснились перед лицом науч­ных советов и рекомендаций. Точно так же девальвации подверглись и другие общественные ценности — служение государству, патриотизм, ответственность перед народом и т.п. Все это дает повод говорить об эпохе нигилизма, и старшее поколение скорбно качает головой, глядя на образ жизни молодых. Обе эти позиции нуждаются в сближении: исторические ценности, выработанные предшествующими поколени­ями людей в борьбе за выживание и самосохранение — не только му­зейные экспонаты, но и живое наследие, которое нужно приумножать. Ведь онаучивание, машинизация жизни содержат в себе другую опас­ность: людям грозит растворение в этом мире машин, которые активно внедряют свою логику в мир человеческих отношений. Однако люди — это не машины. Человек, несмотря на успехи науки и рекомендации психотерапевтов, по-прежнему нередко впадает в печаль и чувствует себя несчастным. Наконец, есть болезни и смерть, смириться с кото­рыми невозможно на основе чисто рациональных знаний. Вообще го­воря, переживший горе человек ждет не столько исследования точных причин, почему беда случилась именно с ним, сколько элементарного человеческого участия, сострадания и утешения. Все это говорит о том, что как бы ни развивались наука и технический прогресс, всегда будут такие ситуации, в которых рациональные решения окажутся неэффек­тивными и потребуются вера и надежда, воля и мужество, терпение и смирение, чтобы выжить.

Особенно это значимо в пограничных ситуациях. Переход из од­ного состояния в другое, пересечение границы привычного образа жизни — это и есть пограничная ситуация, переживание которой дает принципиально новый опыт чужого. Современный человек стремится колонизировать все незнакомое, чуждое на основе понимания и ин­терпретации. Однако существует и иного рода опыт встречи с Другим. Наиболее радикальная пограничная ситуация — это смерть. Если в других случаях мы имеем хоть какой-то опыт, то о смерти мы не знаем ничего. Правда, интеллектуалы иногда относятся к смерти с некото­рым любопытством и ожидают от нее отгадки самой страшной тайны. Но они обманываются в своих ожиданиях. Перед смертью ученый кричит: несите приборы, умираю и хочу точно передать этот процесс умирания. Но слова умолкают, а приборы бездействуют. Тайну смерти в очередной раз усопший уносит с собой.

Существует множество видов и форм смерти и дискурсов, рассужде­ний о ней. Самое аморальное — это насильственное, намеренное убий­ство, оно подлежит самому жесткому наказанию. Между тем именно оно — наиболее частое и легко оправдываемое дело. Для объяснения его приводят доводы. Во-первых, существует стремление к убийству и разрушению, которое биологи выводят из агрессивности челове­ческой природы. Во-вторых, существуют причины убийства: месть, покушение на собственность, устранение противника и т. п. В-третьих, как ни странно, убийство ничуть не противоречит логике, и этим обычно пользуются для его оправдания.

Существует огромное множество разного рода «философий наси­лия», в которых смерть и убийство определяются как нечто необхо­димое для прогресса и даже существования людей. Во время войны убийство оправдывается как способ защиты интересов воюющих сторон, а сама война — как продолжение политики насильственными средствами. Смерть и уничтожение людей оправдывается и «логикой революции», которая призывает к открытому протесту против господ­ствующих классов и во имя движения к более прогрессивному общест­венному строю допускает человеческие жертвы.

Согласно логике Раскольникова всякий гениальный и великий че­ловек вынужден совершить убийство, ибо он сталкивается с костным порядком действительности, который нужно нарушить, если стре­миться построить новую жизнь. Как известно, существует и «логика самоубийства», согласно которой человек, не согласный с окружающей действительностью, считающий жизнь абсурдной, решает покончить с собой. Такая логика — обратная сторона рассуждений, оправдываю­щих убийство. Однако на всякое доказательство находится опровер­жение. Война и массовые убийства не решают политических проблем и, более того, к старым бедам добавляют новые. Так, в современных условиях последствия ядерной войны окажутся опасными и для побе­дителей, и для побежденных. Даже совершенное во имя блага большин­ства революционное насилие не принесет желаемого эффекта, так как развязавшие гражданскую войну люди в случае победы опять будут вынуждены управлять на основе насилия, и именно поэтому после ре­волюции обычно наступает диктатура. Точно так же смертная казнь — не лучшее разрешение противоречия преступления и наказания.

Наказание и смертная казнь за особо тяжкие преступления кажутся справедливыми. Действительно, с одной стороны, преступник нанес ущерб и за это должен понести наказание. Но с другой стороны, нака­зание противоречит правам человека. В результате несправедливость осуществляется дважды: сначала преступник переступил закон в отно­шении общества, затем общество переходит черту гуманизма, применяя смертную казнь. Противники смертной казни считают, что она только способствует возрастанию количества совершаемого зла и не имеет нравственного оправдания. Выход они видят в покаянии и прощении преступников, которые таким образом нравственно исправляются, или в содержании в тюрьме неисправимых.

К сожалению, смерть и убийство — не логические или метафизиче­ские проблемы. Как ни странно, именно защитники смерти заставляют нас глубже посмотреть на проблему. Наоборот, моралисты, подвер­гающие смерть нравственному осуждению, на самом деле не только не могут остановить поток убийств, но как бы скрывают и вытесняют чувство виновности. Перед войной пацифистские движения развива­ются наиболее успешно, а в их тени вынашиваются милитаристские планы.

Проблему смерти поэтому необходимо перевести из метафизи­ческой плоскости в практическую. Это значит, что общественность не должна ограничиваться философскими дискуссиями о добре и зле, жизни и смерти. Действительно, жизнь — это умирание, и каждый час ее приближает нас к смерти. С этой позиции убийство не представляется чем-то исключительным. Но точно так же верно и то, что человеческая жизнь бесценна, и всякие попытки ее прервать должны быть исклю­чены. По тому, каким образом общество разрешает это противоречие, можно судить о его цивилизованности. Исключить несправедливые войны, открытое насилие, добиваться наименьших потерь и облегче­ния страданий, принять достаточно эффективные меры профилактики и борьбы с преступлениями — это и есть реальная борьба со смертью, которую не следует подменять дискуссиями.

Повседневные нормы и ценности, в отличие от теоретических идей, слабо поддаются критическому анализу и «просвещению». В боль­шинстве своем они считаются «естественными». Однако попытки обосновать их ссылками на некую «природу» человека оказываются несостоятельными: в разные исторические периоды, у разных народов существовали разные повседневные нормы. Поэтому их содержание за­висит не столько от общечеловеческих потребностей и чувств, сколько от специфики дисциплинарных пространств, в которых обитают люди.

Например, школа — место не только получения знания, но и место, где усваиваются и используются различения дозволенного и недозво­ленного, плохого и хорошего, красивого и некрасивого. Эти различия отличаются от тех, что усвоены в семье или на улице. Будучи нормами, обеспечивающими функционирование социума, они не остаются чисто вербальными, а проникают в сердца и души людей. В границах соци­альных пространств формируется особая культура поведения, выра­жения своих чувств, управления эмоциями и поступками. Это зависит от структуры других дисциплинарных пространств: например, если на улице или на производстве функционируют жесткие, основанные на телесном насилии структуры порядка, то школа как-то должна подготовить учеников к выживанию в этих более суровых условиях и научить их не только теоретически критиковать, но и практически преобразовывать архаичные культурные пространства.

Важнейшим компонентом повседневной культуры является жилище. Если попытаться кратко описать суть того, что в XX веке понимали под бытием в мире, то можно сказать, что человеческая экзистенция — это расположение, пребывание в доме. Дом и город являются дополне­нием природы, которую разделяют на элементы и заново компонуют вокруг жилища. Сегодня революция затронула и архитектуру, которая выступает как грамматика производства искусственного пространства. Архитектура модерна — это медиум, посредством которого артикули­руется экспликация человеческого расположения в очеловеченном интерьере. Строительное искусство XX века становится тем, что можно назвать «осуществлением философии». Именно оно трансформировало представление о «месте», как поселении, в котором прививались соли­дарность и прочие моральные и социальные добродетели людей. Старое место понималось как «ойкумена», имевшая четкий вид и границы жи­лья. Сегодня наши дома расположены не на склоне горы и не на берегу речки. На зачумленный воздух мегаполисов, отравленную химикатами воду, чудовищный шум инженеры отвечают изобретением изоляцион­ных и реагентных материалов для фильтров и кондиционеров. Жилище превращается в антропогенный остров, апартамент изолированного индивида. Дизайн квартиры, обстановка, кухня, освещение, отопление, очистка воздуха, воды открыли широкий фронт наступления на микро­мир человека. Сегодня процветает индустрия интерьера. Направленная на удовлетворение индивидуализма, она тем не менее возрождает ужа­сающий коллективизм, ибо предлагает серийный комфорт.

Архитекторы проектируют и строят жилище как место отдыха, покоя и сна. Главным помещением в современном жилище становится спальня. Когда дом превращается в ширму для моего тела, шлем для моей головы и затычку для моих ушей, он перестает быть медиу­мом внешнего. Именно так, обретая изолированное жилье, человек становится бездомным. В центре маленького акосмического домика расположена кровать — техническое средство, гуманизирующее ночные часы. Жилье «в последней инстанции» определяется как место сна.

Квартира как жилищная машина — новая ступень эволюции рас­положения человека в мире. Она является продуктом строительной техники. Это выражение ввел Корбюзье в ходе дискуссий о реформи­ровании строительства жилья под нужды одиночек и малых семей. Не­смотря на диффамацию этого термина романтиками от архитектуры, оно точно соответствует направлению искусства дизайна, облегчения домашнего груда, создания искусственного климата и изоляции. Главный долг архитектора, утверждал Корбюзье, состоит в ревизии представления о жилище. И первый шаг в этом направлении — переход к серийному строительству: дом следует рассматривать как машину, конструировать как авто или кабину корабля.

Возникает вопрос: что происходит в процессе изоляции индивидов, их отказа жить вместе с кем-либо другим? Индивидуальный апарта­мент, снабженный электрическими, нагревательными, охлаждающими и иными приборами, где ванна и туалет олицетворяют санитарный стандарт, а кухня — гастрономический, является клеткой, местом за­ключения одинокого индивида.

Если практическое сознание формируется как приспособление к структурам повседневных дисциплинарных пространств, а теорети­ческое сознание ориентируется на идеальное положение дел, то каким образом удается примирять чувство реальности с желанием свободы? Могут ли — и если могут, то при каких условиях — исполниться наши мечты о справедливости, счастье, свободе в условиях повседневной жизни, которая властно диктует нам логику поведения? Иногда этот конфликт понимают как противоречие разума и тела: чувства и желания определяются телесными и материальными потребностями, а мысли и идеи формируются в «чистом разуме», который не принимает во вни­мание эмпирических условий существования. Но на самом деле тело и разум находятся в относительном согласии. Чувства и желания чаще всего рациональны, а идеи разума подпитываются энергией желаний и потребностей. Это может служить ключом понимания соединения «земного» и «небесного» в человеке. Жизнь, по сути, и есть искусство компромисса, в ходе которого происходит рационализация чувствен­ности и одухотворение рациональности.