Глава 8 теория познания

Познавательное отношение человека к миру проникает во все сферы жизнедеятельности. В профессиональной, художественной и иной практике, чем бы ни занимался человек, он остается познающим суще­ством и не может не размышлять. Таким образом, познание встречается в разнообразных видах и формах: от повседневных раздумий до спе­циализированных исследовательских действий. Как основа духовной жизни человека познающее сознание работает постоянно, но при этом оно выступает как важный, но не всегда автономный процесс, часто обслуживающий или сопровождающий практику. Однако существует такой вид духовно-практической деятельности, в которой познава­тельное отношение составляет ее сущность. Это, прежде всего, наука, понимаемая в широком смысле как постижение закономерностей окружающего нас мира и одновременно как рефлексия (критическое исследование) познавательного инструментария, посредством которого раскрывается истина.

Эволюция понятия «знание»

Термины «знание» и «познание» многозначны, что связано с разно­образием познавательных практик. Чтобы усвоить общее значение этого термина, необходимо разграничить различные словоупотреб­ления. Так, в древнегреческой философии основным было различе­ние знания и мнения. Знание считалось раскрытием сути бытия, его Устойчивых и неизменных законов и поэтому было носителем свойств истинности, а также всеобщности, необходимости и общезначимости. Мнение, напротив, расценивалось как выражение частного интереса, как обобщение чувственного или практического опыта, отражающего мир изменения и становления.

Знание как постижение сути бытия наделялось в древнегреческой философии также ценностными характеристиками. Истинное знание служило основой государственной политики и частной жизни. Сооб­щая о порядке космоса, знание обеспечивало мудрость в любых делах, гарантировало благо и счастливую жизнь. Высшей формой знания греки считали теорию (усмотрение, созерцание). В отличие от мнений, которые опираются на практический опыт, теория — незаинтересо­ванное созерцание сущности. Но было бы поспешным отождествлять такое философствование с современным теоретическим знанием. Муд­рость греческих философов озаряла личную жизнь людей, не столько задавала ее общий смысл или цель, сколько открывала способы ее конкретной организации в форме советов и наставлений. Древний учи­тель заботился прежде всего о душе ученика и постепенно посвящал его в такие истины, которые он сам постиг и проверил собственным опытом.

По мере развития культуры все более актуальными становились инструментальные знания о природе. Для Аристотеля образцом зна­ния служит не столько жизненная мудрость, сколько наука, которую он определяет как систему всеобщего и доказательного знания, опи­рающуюся на небольшое число общезначимых утверждений — аксиом. Истина у Аристотеля оказывается свойством знания, которое соответ­ствует тому, о чем оно сообщает. Образцом точного, обоснованного зна­ния в античности считалась Евклидова геометрия. Ее исходные поло­жения относятся к идеальным фигурам, которые неизменны, в отличие от эмпирических объектов, и поэтому имеют всеобщий и необходимый характер. При этом геометрические фигуры могут быть выполнены, на­пример, в чертежах, с помощью циркуля и линейки, а потом благодаря этому при строительстве зданий теоретические положения оказыва­ются применимыми к реальности. Вера в возможности теории связана с тем привычным для нас,.но на самом деле удивительным фактом, что возможен перенос знаний, полученных при анализе идеальных мо­делей, на реальные объекты, что математические расчеты и вычисления подтверждаются наблюдениями и измерениями. Это обстоятельство объяснялось древними философами на основе допущения невидимых чувственному зрению пропорций и закономерностей, которые пости­жимы лишь умом.

В Средние века господствующим стало различение знания и веры. К прежней дифференциации знания и мнения добавилась новая про­тивоположность видимого сотворенного мира и непостижимого умом человека замысла Творца. Знание в рамках такого противопоставления понималось как человеческая способность постигать устройство сотво­ренного Богом мира, основанная на опыте и логических умозаключе­ниях. План же мира, его цель и смысл недоступны человеку и остаются достоянием божественного интеллекта. Его совершенство, добрая воля и бесконечная мощь превосходят возможности человека, который ре­шительно неспособен понять, как Бог сотворил мир из ничего.

Оппозиция знания и веры не оставалась неизменной. Уже в Сред­ние века она опосредовалась в ходе жарких споров схоластов — ученых Средневековья — и богословов другими противоположностями, такими как интуитивное и дискурсивное, интеллектуальное и чувственное, умопостигаемое, априорное (доопытное) и опытное, аналитическое и синтетическое знание. Как ни странно, споры о соотношении знания и веры способствовали не столько уяснению феномена веры, сколько полному и точному определению феномена знания, что и выражалось в установлении все более тонких различий между его многообразными формами и видами. Это обстоятельство оказалось очень важным, когда бурное развитие механико-математического естествознания вызвало актуальные философские дискуссии о природе, структуре и функциях научно-теоретического знания.

Любая познавательная доктрина так или иначе касается проблем выявления условий и обоснования истинности знания. Решение этих проблем тесно связано с ответами на вопросы: кто познает, что позна­ется, каким образом осуществляется познание и что представляет его конечный результат. Совокупность этих вопросов и составляет со­держание всякой теории познания, возникающей в поле постоянного логического напряжения между сторонами гносеологического отно­шения — познающим субъектом и познаваемым объектом или, иначе говоря, отношения между мышлением и бытием.

Первый тип представлен в философии досократиков (Гераклит, Парменид) и знаменует эпоху слитности бытия и мышления, когда мышление как бы растворено в бытии и выступает именно как мыш­ление бытия, как непосредственная открытость бытия мышлению, еще не отягченная роковой раздвоенностью бытия и сущего. Второй — представляет линию, идущую от Платона и Аристотеля, через Декарта, вплоть до Гегеля и Гуссерля. Здесь мышление уже не слито с бытием, но отделяется от него и само онтологизируется, превращаясь в абсо­лютный «субъект», противостоящий миру сущего как универсальному «объекту».

Именно вторая модель отношения познающего к познаваемому становится наиболее привычной для европейской культурной традиции, в русле которой и разрабатывались основные теории позна­ния, восходящие в своих истоках к учениям Платона и Аристотеля. Данная традиция исходит из признания одной-единственной истины, представляющей подлинное знание, противопоставляемое неподлин­ному мнению, а правильное рассуждение ведется от имени некого надличностного субъекта согласно строгим логическим законам, которые, будучи раз открытыми, остаются вечными и неизменными. Каждая отдельная мысль при этом выступает как некое очередное звено в общей цепи доказательств, а само познание понимается как постепенное проникновение сознания к некоторой глубинной сущности вещей, непосредственно не представленной в обыденном опыте. Таким образом, формируется представление о «двуслойное™» бытия: под внешней поверхностью явления скрывается глубинный «мир сущего», выступающий основанием и причиной всего происхо­дящего на поверхности. Именно он становится действительным объ­ектом, на который направлена познавательная активность субъекта, стремящегося «прорваться» сквозь обманчивую видимость явлений к скрытой сути бытия.

Галилей и Декарт еще более резко обозначили это противопо­ставление субъекта объекту в новоевропейской философии. С одной стороны, физика Галилея обосновывает радикальное отличие научной картины мира от мира обыденных представлений. С другой стороны, Декарт, утверждая субстанциональный характер как протяженности, так и мышления, проводит столь же резкую черту между идеями, составляющими содержание нашего сознания, и внешним миром. В понимании сути субъектно-объектных отношений первая из этих установок ориентирована прежде всего на объект, вторая — на актив­ность субъекта, а в совокупности обе они воспроизводят классическую теоретико-познавательную дилемму: есть ли наше знание «отражение» объекта или субъективная «конструкция». Вопрос формулируется так: можем ли мы на основании «познавательных образов» делать заключе­ния о свойствах внешнего мира, скрытого «за» нашими идеями, или мы познаем только наши собственные идеи?

Сторонники объективного подхода исходят из того, что существует независимый от человеческого сознания (и свободный от всякой субъ­ективности вообще) объективный мир, непосредственно «данный» нам в формах чувственного опыта. Идеи нашего сознания представляют от­ражение этого мира, возникающее как результат воздействия объектов на органы чувственного восприятия. Активная роль в познавательном отношении принадлежит объекту, тогда как субъективной стороне приписываются преимущественно рецептивные функции.

Представители субъективизма, напротив, считают, что не сущест­вует никакой совершенно независимой от сознания действительности. Человеческое познание в конечном итоге есть воспроизведение в ин­дивидуальном сознании образов и идей, уже имеющихся в содержании некого надчеловеческого, трансцендентального субъекта. Поэтому, строго говоря, нет никакой чистой объективности, в которой отсутст­вовали бы субъективные моменты. Активная роль принадлежит здесь субъекту, который формирует «образ» внешнего мира в соответствии с имманентно присущими ему познавательными способностями.

Возможна и третья позиция, от умеренного скептицизма до край­него агностицизма", существует независимый от сознания мир «вещей-в-себе», но он недоступен человеческому познанию, которое касается только явлений, то есть внешних форм обнаружения этого мира. Если даже и имеется существующая сама по себе «объективная действи­тельность», то она доступна нам не прямо, а только косвенно, через посредство каузального умозаключения типа: если есть мысль, то ей непременно должно что-то соответствовать; то, что породило ее и сде­лало такой, какова она есть.

Материалист предполагает, что «материя» как объективная ре­альность, воздействующая на наши органы чувств и порождающая ощущения, является последним предметом теоретического знания. В процессе познавательной деятельности субъект превращает реаль­ный предмет в знание, в идею, в субъективную цель; в процессе практи­ческой деятельности он, напротив, материализует (опредмечивает) то, что первоначально было чисто субъективной целью, знанием, проек­том. Главным элементом познавательного отношения считается объект. Субъект вторичен по отношению к объекту, но в то же время оба они существуют самостоятельно, независимо друг от друга. Для идеалиста субъект первичен по отношению к объекту, но, образуя стороны устой­чивого отношения, они взаимно предполагают друг друга, подобно двум полюсам магнита.

В идеалистическом направлении можно выделить две линии фи­лософствования. Первая — так называемый объективный идеализм — опирается на признание логической природы реальности, познание которой есть воспроизведение в индивидуальном сознании некого Рационального проекта, предшествовавшего бытию предметного мира и составляющего его истинную сущность (Платон, Гегель). Вторая ли­ния представлена так называемым субъективным идеализмом, основной тезис которого: «Быть — значит быть воспринимаемым». Это означает, что вне субъекта бессмысленно толковать о бытии. С точки зрения представителей данного направления, познание всегда опосредовано впечатлениями и идеями, которые принадлежат внутреннему миру субъекта.

Философские споры идеалистов, материалистов и агностиков в значительной мере корректировались наукой. Феномен европейской науки, возникновение которой связывают с Галилеем и Ньютоном, характеризуется пластичным соединением двух ранее изолированных традиций — эмпирического естествознания и логического анализа. По мере практического внедрения механических изобретений посте­пенно пересматривается статус механики. Если в греческой философии механические изобретения считались «хитростью», нарушающей закон природы, то Галилей, внимательно изучавший расчеты инженеров Арсенала, пришел к выводу, что именно в механических устройствах законы природы получают свое наглядное воплощение. Так на место ес­тественного опыта и здравого смысла в науку приходит эксперименти­рование, связанное с созданием искусственных устройств, с изоляцией «мешающих факторов» и созданием необходимых для существования теоретических объектов условий. Большинство описанных Галилеем экспериментов имеют «мысленный» характер. Для подтверждения основного закона механики: «Если на тело не действует никакая сила, то оно движется равномерно и прямолинейно» — Галилей ссылается на движение абсолютно круглого ядра, движущегося по отполирован­ной плоскости в условиях отсутствия трения и сопротивления воздуха. Ясно, что в реальном мире не существует тел, «на которые не действует никакая сила». Однако в реальных расчетах помимо этого второго закона механики учитываются и такие «мешающие» его реализации факторы, как сопротивление воздуха, сила трения и т. п., что позволяет довольно точно предсказать поведение движущегося тела.

Экспериментальная проверяемость исходных теоретических по­ложений дает возможность широкого использования логико-дедук­тивного метода, применявшегося прежде только в геометрии, а теперь и при построении физики. Механика Галилея и динамика Ньютона обретают теоретическую форму благодаря использованию метода, которым построена геометрия Евклида.

Научная теория — это удивительное достижение человеческого разума. Ученый, опирающийся на небольшое количество аксиом, использующий в процессе рассуждения экспериментальные обоб­щения, при помощи логических правил выводит все возможные эмпирические следствия. Особенно наглядно это проявляется в том случае, если закон записан в математической форме, связывающей постулат с необходимыми условиями существования «идеального объекта». Неудивительно, что начиная с Ньютона, между теоретиками и экспериментаторами возникали не только конкуренция, но и кон­фликты. Например, Ньютон часто исправлял данные астрономов-на-блюдателей, и это вызывало неприязнь: люди, проводившие все свое время за наблюдениями и измерениями, не могли понять той «легко­сти», с которой теоретики, сидящие за письменным столом, вычисляли и предсказывали действительные события, за которыми они долго и старательно охотились. Но на самом деле труд теоретических иссле­дователей был не таким уж легким. Исаак Ньютон долгие годы исправ­лял свое главное сочинение «Математические начала натуральной фи­лософии» и при этом, разумеется, учитывал наблюдения и измерения, полученные астрономами-наблюдателями. Одна из максим великого ученого звучит: «А гипотез я не измышляю». Правда, самопонимание не всегда оказывается объективным, и постепенно стало выясняться многообразие допущений, в том числе и не эмпирического характера, необходимых для построения классической механики.

В этом процессе обнаружения большого числа гипотез, предполо­жений и допущений, которые казались вполне естественными, но не­доказуемыми научным путем, важную роль играла теория познания. Как философская дисциплина, сменившая лидировавшую ранее онтологию — науку о бытии, она формируется и развивается начиная с XVII века. У ее истоков лежат споры так называемых эмпириков и ра­ционалистов о приоритете опытного и теоретического знания. Речь шла о том, что вначале: теория или опыт. Опыт оказался весьма сложным феноменом. У Бэкона он выступал продуктом экспериментальной деятельности, а у Локка связывался с внутренним опытом восприятия идей. Аналогично те, кто настаивали на приоритете разума — Декарт и Лейбниц — раскрывали экспериментальную реализацию теоре­тических объектов. Таким образом, результат этих споров состоял не в победе одного направления над другим, а в выявлении связи чув­ственного и рационального, теоретического и эмпирического знания.

Важнейшая роль в развитии теории познания принадлежит Канту, который открыл существование, наряду с эмпирическим и теоретиче­ским, фундаментального знания, которое сегодня называется предпо-сылочным. Речь идет о доопытном, или, как говорил Кант, априорном знании, которое предшествует опыту, выступает условием его возмож­ности и не поддается принятым в науке способам доказательства и про­верки. К нему Кант относил, прежде всего, особые формы чувственного представления предметов — пространство и время: человек восприни­мает мир как существующий в пространстве и времени. Рациональное познание также опирается на специфическую сеть понятий, категорий ^и принципов, которые выступают условиями возможности понимания мира. Наука познает и объясняет реальность, открывает законы и при­чины явлений. Но что такое доказательность, причинность, законосо­образность? Такие категории потому и называют предельными, что мы как лбом в стену упираемся в них, не в силах доказать их правомер­ность, Действительно, докажите, что надо доказывать. Так, после Канта современная теория познания открывает значительное число вненауч-ных предпосылок естествознания и обществознания, которые неявно принимаются учеными в силу их принадлежности к той или иной культурной среде.

Наука решительно претендует на ведущую роль в решении совре­менных человеческих проблем, так как считает вырабатываемые в ней знания объективными и экспериментально проверяемыми. Однако слепая вера в непогрешимость науки ничуть не лучше фанатичной ре­лигиозной веры, которая вопреки здравому смыслу («На Бога надейся, да сам не плошай») буквально во всем полагается на провидение. Науч­ное естествознание возникает в определенной культурной и социальной среде и ориентируется на преобразование природы для удовлетворения человеческих потребностей. Сегодня стало очевидным, что наука раз­вивается в интересах техники и экономики, которые, в свою очередь, становятся все более самостоятельными и не только не служат человеку, но уже требуют преобразования его способностей и реорганизации его жизни для того, чтобы он мог эффективно обслуживать общественную мегамашину. Тот факт, что научно-технический прогресс выявил проти­воречия науки с природой, общества с человеком, которые выражаются в экологическом кризисе, росте психических и иных заболеваний, часто используется для отрицания науки (антисциентизм). На самом деле речь должна идти о границах научного познания. Оно вовсе не беспре­дельно и опирается на целый ряд положений, выступающих обобщением опыта человеческого выживания. Именно на эти традиции и направляет свое внимание современная философия. Не все из них абсолютно верны и универсальны. Критический анализ исторических традиций и пред­посылок, с одной стороны, и выявление границ применения науки с другой — так можно обозначить задачу современной теории познания.

Знакомство с различными познавательными парадигмами открывает многозначность понятия «знание». Классические философы видели в этом настоящее несчастье. Более того, позитивизм и феноменология, как раньше эмпиризм и рационализм, претендовали на окончательное и строгое определение. Если какая-то проблема долго не решается, пора задуматься о том, правильно ли она поставлена. Может быть, критерий строгости и однозначности, применимый в одном из видов познания, а именно в научном, не так уж необходим в других формах познания? В конце концов, философы могли бы брать пример с матема­тиков, которые пережили кризис оснований своей науки и сегодня уже не считают единство мнений по главным проблемам свидетельством благополучия. Наоборот, такое единство означало бы безжизненную стагнацию. Поэтому наличие альтернативных направлений в теории познания — это условие ее творческого развития, и не следует думать, что философы могут знать то, чего не знает никто.

Что такое истина?

Что понимается под истиной, если истинными или ложными могут быть мысли, высказывания, мнения и суждения? В каком отношении находится такое эпистемологическое (теоретико-познавательное) определение истины к другим: к онтологическому, где речь идет об ис­тине бытия, этическому, где речь идет об истинном благе? Истина — чрезвычайно широкое понятие, которое в русском языке ассоцииру­ется со словом «правда», соединяющим истину и справедливость. B.C. Соловьев писал: «Если бы на вечный вопрос «что есть истина?» кто-нибудь ответил: истина — есть то, что сумма углов треугольника равняется двум прямым или что соединение водорода с кислородом об­разует воду, — не было ли бы это плохой шуткой?»^{1 1} Соловьев В. С. Соч. в 2 т. Т. 2. - М, 1988. - С. 230.

Русский философ ставил проблему истины в аспекте человеческого бытия.

Современная теория познания сосредоточила свое внимание на ис­тинности знания, игнорируя вопрос, истинно ли наше бытие. Между тем, еще Платон первичным считал вопрос о статусе того мира, кото­рый дан нашим чувствам. Созерцающий мир с помощью органов чувств и не обладающий «умственным зрением» человек похож на узника, находящегося в пещере и воспринимающего лишь слабые тени внеш­него мира. Его познание не есть познание истины, ибо он воспринимает не подлинный мир. Платон сформулировал этические предпосылки постижения истины. Это свобода и мужество, благодаря которым че­ловек, заключенный в пещеру, решился выбраться наружу. Там его под­жидает опасность: привыкший к полумраку, к смеси правды и обмана, он не способен вынести яркий свет солнца. Поэтому еще одно условие истины — это образование, свет, дающий способность понимать истину. Наконец, постижение истины предполагает у Платона решимость Рассказать о ней людям, устранить препятствия и завесы, мешающие свободному познанию. Ложь — это не просто заблуждение, а чаще всего обман или запрет думать и говорить. Оттого борьба за истину требует напряжения всего существа человека, включая его разум и волю.

Вместе с тем уже у Платона важен не только прорыв к сути бытия, но и поиск идей; только в их свете может быть правильно воспринято бытие. Важнейшее условие истины — правильная речь, которая пока­зывает суть вещей, в то время как ложная речь выдает несуществую­щее за существующее. Этот аспект истины был усилен Аристотелем, согласно которому утверждающая речь — это то, что выводит сущее на свет. Высказывания Аристотель определяет как функцию истинно­сти. При этом он использует для ее определения понятие соответствия: истинность предложения «Сократ курносый» зависит не от мнения самого Сократа и даже не от мнений других людей. Наоборот, их суж­дения истинны лишь в том случае, если Сократ на самом деле курнос.

Понимание истины как правильности и адекватности мышления было подхвачено классической философией. Истина определяется как свойство знания, которое состоит в соответствии объективному положению дел. Правда, при этом возникли споры: должны соответст­вовать высказывания идеям разума или данным чувств. Ведь, по сути, требование соответствия знания «самому бытию» невыполнимо, так как оно всегда дано в формах познания. Есть еще одно противоречие в критерии соответствия: слова не похожи на мысли, а мысли — на вещи. Более того, сама попытка определить признаки истинности предпо­лагает, что безусловно истинны и признаки. Так возникает порочный круг: то, что должно быть определяемым, входит в определяющее.

Дальнейшие попытки развития теории истины были связаны с уточнением понятия «соответствие»: одни философы сводили его к соответствию между высказываниями и фактами, другие — к сходству отношений. Однако что такое факт: истинное предложение или объек­тивное положение дел? Эти затруднения привели некоторых филосо­фов к тому выводу, что следует ограничить проблему истины сферой сознания. В конце концов, большинство истин не подвергают критике и не проверяют. Отчасти они кажутся нам очевидными, отчасти ос­нованы на авторитете других людей. То, что мы называем проверкой, чаще всего и состоит в сопоставлении тех или иных мнений с выска­зываниями, считающимися несомненными. Как показал Декарт, само сомнение предполагает несомненное.

Крайне важными критериями истинности выступают непротиворе­чивость и последовательность рассуждений. Нельзя сбрасывать со сче­тов и консенсус, то есть согласие других членов коммуникативного сообщества. При этом возникает новая проблема: как в сложившуюся систему языка проникают новые высказывания? Но в любом случае следует признать, что новое мнение тогда признается за истину, когда остальные люди принимают его в ходе проверки.

С целью раскрытия философской природы истины целесообразно рассмотреть вопрос о соотношении знания и информации, истины и ценности, истины, заблуждения и лжи. Многие критические замеча­ния философов в адрес современных представлений об истине стано­вятся более понятными, если учесть, что синонимом знания становится информация. Если знание требует понимания и осмысления, так как оно традиционно связывалось с изменением познающего субъекта, то понятие информации лишено ценностно-этического значения, вы­ражает меру порядка и определенности системы, инструментальные сведения о которых необходимо учитывать для выбора эффективного действия.

Понятие истины раньше включало ценностное содержание и харак­теризовало не только адекватность и соответствие, точность и прак­тичность знания, но и оценку тех или иных возможностей и условий, при которых живет и действует человек. Сегодня параметры сущест­вования, задаваемые техникой и экономикой, расцениваются как объ­ективные и выступают основой прогнозов и решений. На самом деле критериями оценки социально-экономических решений должны стать не только технические возможности, но и человеческие потребности. В противном случае человек станет заложником техники, а знание не будет способствовать освобождению людей, как об этом мечтали ученые, философы и религиозные деятели.

Анализ соотношения истины с ложью и заблуждением также спо­собствует лучшему уяснению ее богатого философского содержания. Поскольку истинность сегодня в основном расценивается как адек­ватность, то ее установление связывают с устранением условий воз­можности разного рода ошибок, неточностей и погрешностей. Между тем существование заблуждений и фабрикация лжи слабо учитывается разработанными в науке критериями истины, ибо они предполагают идеальное научное сообщество. Однако люди не ангелы, и даже в науке нередки предрассудки и заблуждения, которые можно определить как непреднамеренную ложь. Их существование вызвано сложным составом реального человеческого сознания, в котором кроме научных истин существуют повседневные традиции, навыки, умения, верова­ния, социальные нормы и правила. Многие из них так или иначе уста­ревают и в случае отсутствия критической рефлексии, направленной на их устранение, могут стать источниками заблуждений.

Далеко не столь проста, как может показаться, и проблема лжи. Ложь намеренное искажение или сокрытие истины обычно связывают с корыстными интересами. В этом смысле заповедь «не солги» вы­ступает моральным барьером, препятствующим выдавать желаемое за действительное. Вместе с тем еще Августин приводил примеры необ­ходимой лжи. Допустим, рассуждал он, я хочу предупредить человека об опасности, но он мне не доверяет; не следует ли ему солгать, чтобы он поверил? Аналогичные случаи возникают во взаимоотношениях ре­бенка и взрослого, больного и врача, судьи и подсудимого, победителя и пленника и т. п. Необходимо обратить внимание на то, что метафизи­ческая градация истины и лжи выступает неким идеальным масштабом оценок. В реальной жизни человек сталкивается с многочисленными разновидностями лжи — от умолчания, сокрытия, хранения тайны или секрета до намеренного искажения объективного положения дел. Таким образом, ложь может градуироваться в зависимости от той или иной цели: помочь человеку, оставить его в счастливом неведении, избавить от страданий или, наоборот, нанести ему вред, подчинить чьей-то воле, использовать в корыстных интересах и т. п.

Проблема истины имеет важное мировоззренческое значение, и споры о ней ведутся не только в теории познания. В центре этих споров в науке и политике, в искусстве и морали, в религии и филосо­фии находится вопрос о монизме или плюрализме истины, с которым тесно связаны проблемы абсолютной и относительной, субъективной и объективной истины. Можно выделить два подхода к решению этих проблем. Привлекательным остается классическое понимание истины как приоритетного понятия культуры. «Большая» истина — абсолют­ная и единая для всех — обеспечила бы не только знание, но и мораль, а также религию, политику и жизненную практику. Однако анализ реальных функций такой «истины» обнаруживает, что она побеж­дает, как правило, при поддержке «огня и меча» и нередко выполняет не освобождающие, а репрессивные функции, что под ее именем скрываются тоталитарные идеологии. Неудивительно, что во всем мире ширится тенденция признания плюрализма, свободы мнений, то есть релятивизация истины, утверждение ее зависимости от кон­кретной истории, культуры, национальной, этнической, социальной принадлежности.

Множественность истины несет другую угрозу. Отказ от универ­сальных масштабов оценки обостряет проблемы коммуникации и мир­ного сосуществования. Поэтому возникает сложный вопрос о том, как, не прибегая к фундаментализму (научному, религиозному, националь­ному), обеспечить порядок, взаимопонимание и нравственную соли­дарность человечества. Во всяком случае, стремление слить воедино истину, мораль, политический интерес и классовый подход всегда заводит в тупик. Установление границ применения истины не только не дискредитирует науку, но наоборот, сделает ее более самостоятель­ной в своей области и одновременно контролируемой в ее социальных последствиях. Научная истина, добро и красота — это не одно и то же, но они тесно связаны и взаимно корректируют друг друга. Моральные и религиозные проблемы не решаются ни научным, ни политическим путем, и наоборот. Но это не означает, что моральные ценности непри­менимы в науке. Они задают ориентиры познания и жизни.

Из обзора некоторых подходов к определению истины следует несколько парадоксальный вывод: хотя и в жизненной, и в научной практике люди очень часто используют понятие истины, на самом деле его нельзя считать окончательно определенным. Человечеству пред­стоит открывать не только еще неизвестные истины, но и новую истину об истине. Но она формулируется не за письменным столом, а в тех разнообразных практиках людей, которые заняты поиском конкретных истин в науке, искусстве, морали, жизни. Философия как раз и пыта­ется осмыслить эти практики, понять, как сегодня функционируют эти различные и в то же время взаимосвязанные практики производства истины.

В заключение можно предложить схематичное изображение различ­ных подходов к проблеме истины.

Онтологические критерии оценки истины бытия: 1) подлинное — неподлинное; 2) сокрытое — несокрытое; 3) упорядоченное — хаотиче­ское; 4) необходимое — случайное; 5) идеальное — реальное и т. п.

Гносеологические критерии познавательного значения: 1) соответ­ствие — несоответствие объекту; 2) эмпирическое — теоретическое знание; 3) непротиворечивость — противоречивость системы знания; 4) простота — сложность; 5) проверяемость — непроверяемость.

Этические, ценностные критерии: 1) доброе и злое; 2) благое и вред­ное; 3) справедливое и несправедливое и др.

Структура познания, его виды и формы

Познавательное отношение к миру предполагает разделение субъекта и объекта. Когда человек становится познающим субъектом, это вы­ражается в принятии позиции внешнего наблюдателя, нейтрального исследователя, свободного от разного рода предпочтений, интересов и чувственных влечений. Познание как форма незаинтересованного созерцания требует своеобразной аскезы, прежде всего отказа от фан­тазий и желаний для объективного постижения существа дела. Вместе с тем, приостанавливая волевые акты и практические действия, позна­ние остается своеобразной формой активности. Познающий субъект осмысляет, интерпретирует, объясняет реальность в понятиях и суж­дениях. Он наделяет мир законосообразной структурой, отыскивает причинно-следственные связи, разделяет сущность и явления. Даже наблюдение и опыт не остаются пассивными, а представляют собой отбор и систематическое отделение существенных явлений от несуще­ственных. Критерии селекции нередко остаются вне поля внимания. Из этого следует то важное для философии познания обстоятельство, что познающий субъект не тождественен научному методу, в котором фиксируются эмпирические, теоретические и логические процедуры исследования. Познающее существо — это живой человек, контро­лирующий свои волю, внимание, желания, фантазии, память и т.п. способности, которые хотя и не исключаются, но существенно транс­формируются в науке.

Двойственная пассивно-активная природа субъекта породила споры, в которых одна сторона настаивала на необходимости «вслушивания» в бытие, «воспоминания» неких изначально заложенных в душу идей, а другая — на конструктивном, экспериментальном, творческом отно­шении к природе, выражающемся в изобретении все более изощренных технических устройств и построении сложных теоретических моде­лей. Сегодня активность субъекта ни у кого не вызывает сомнений: образные модели, эксперименты, теории — все это дело рук человека, и даже факты не есть пассивная регистрация того, что было «на самом деле». Однако вызывает сомнение абсолютизация такой позиции, так как она приводит к бесконтрольному преобразованию природы в интересах производства. Но и созерцательная позиция в трактовке субъекта не служит панацеей. Поскольку человек — это социальное и культурное существо, он осмысляет мир сквозь призму понятий и представлений своей эпохи, реализует свою сущность при помощи тех средств, которыми располагает общество. Сегодня вряд ли можно представить себе жизнь без достижений науки и техники, и вряд ли кто захочет вернуться к «золотому веку», когда «естественный» чело­век жил в равновесии с природой.

Субъект современной науки — это не отдельный индивид, самостоя­тельно и заново изобретающий экспериментальную технику и новые понятия. В процессе образования люди усваивают прошлый опыт, вклю­чая не только факты и теории, но и культурные традиции. Далеко не все из них подвергаются критической проверке в новых условиях. К числу таких неявных предпосылок относятся и представления о субъекте и объекте. Жесткое противопоставление «активного» и «пассивного», «индивидуального» и «общественного» при обсуждении природы, структуры и функций познания оказывается сегодня недостаточным. Действительно, как можно однозначно ответить на вопрос, представ­ляет ли собой объект данность или конструкцию субъекта? С одной стороны, предмет познания отличается от природы «самой по себе», ибо по мере усложнения науки ее объекты приобретают искусственный, идеализированный характер. Техника и эксперимент есть не что иное, как реализация теоретических моделей, как воплощение того, чего в ес­тественных условиях не было и не могло быть. Теоретические законы относятся не к самой реальности, а к идеальным объектам, искусственно воспроизводимым в экспериментальных условиях. С другой стороны, наука и техника раскрывают законы природы, так как без соответствия им промышленное производство будет приводить к таким катастрофам, которые равноценны стихийным бедствиям. Поэтому констатация метафизических противоположностей сегодня должна уступить место философским исследованиям, которые исходят из взаимозависимости и взаимообусловленности субъективного и объективного. Это приводит к переоценке критики прогресса. Так, источник технических катастроф — это не свидетельство некой изначальной порочности науки и техники, это неизбежное следствие того, что человек как бы занял место Бога, стал по-своему распоряжаться природой. Действительно, вооруженный техническим потенциалом, человек не только превзошел сильных жи­вотных, но и может помериться мощью с силами природы. Это требует от него особой осторожности, сдержанности и предусмотрительности не только в отношении других людей, но и мира в целом. На заре техни­ческого прогресса вера в активность субъекта, лозунг о преобразовании природы и покорении ее не были столь опасными, как сегодня.

Задача современной философии состоит в новом осмыслении природы знания. Необходимо по-новому понять и определить само понятие рациональности. Известно, что вера в разум лежит у истоков европейской культуры и что именно ему человечество обязано науке и технике, праву и рациональному ведению хозяйства, воспитанию и образованию. Господство разума над стихийными силами природы, контроль за душевными аффектами, подчинение поведения рацио­нальным нормам человеческого общежития — все это несомненные Ценности. С одной стороны, это направлено на исключение хаоса и катастроф, на преодоление иллюзий и формирование объективных знаний о реальных возможностях. С другой стороны, это приводит ^к Уменьшению свободы и независимости человека. Надежда, вера ^{в ВЬ1}сокие идеалы считаются утопиями, пока еще заслуживающими уважения, но совершенно бессильными в мире расчета.

Наряду с оптимистической верой в разум сегодня имеет место столь же безудержная вера в иррациональное. Мистика, миф, слепая вера имеют хождение едва ли не больше, чем в Средневековье. Во мно­гом повинен в этом, как ни странно, пафос рациональности. Разум, поставленный на службу воли к власти, привел к тому, что все чуж­дое и не похожее на него сделалось объектом присвоения, покорения и эксплуатации. Дело даже не только в том, что разум используется, скажем, для совершенствования вооружения, в то время как некото­рые полагают, что он должен служить добру. Но ведь и добро необ­ходимо уметь утверждать и защищать. Настороженность вызывает то, что наука берется определять рациональные критерии добра или блага. При этом душевные и духовные, телесные и психические акты человека считаются чем-то таким, что должно контролироваться с точки зрения рациональности, понимаемой как экономия средств, практическая целесообразность, полезность и т. п.

Действительно, морализация не годится для оценки науки, так как сама мораль тоже не имеет права решать, что морально, а что — нет. Науку и технику, а также остальные завоевания цивилизации не стоит, вслед за Львом Толстым, осуждать с точки зрения христианской мо­рали, а наоборот, надо всячески поддерживать и даже использовать для определения и утверждения добра. Но, к сожалению, для общест­венности альтернативой позитивистски понимаемой рациональности становится сегодня вера в мистику и астрологию. Поэтому возникает важная задача: сохранить рациональность — основное достижение ев­ропейской культуры — и при этом не поддаться иррационализму, недо­статки которого ничуть не меньше, чем у прагматизма и позитивизма.

Несмотря на возможность рационального познания, нельзя отрицать важную роль чувственного познания. Как бы ни была сегодня велика роль понимания, интерпретации, анализа, как бы сильно опыт не был «нагружен» теоретическим значением, роль практического познания и сегодня остается существенной. Это проявляется в том, что при попытке обоснования тех или иных абстрактных представлений так или иначе приходится опираться на фундамент чувственно-телес­ного опыта. Этот опыт в значительной мере остается допонятийным и передается как умение и навык, как способность воспринимать мир в его качественном многообразии. С ним тесно связано эмоциональ­ное познание, в основе которого лежат эмоционально-волевые акты сознания. Если не учитывать их, остается непонятной, например, способность к оценке, а также к душевным симпатиям, любви, вере, надежде. Попытка тотальной рационализации этих способностей при­водит к затруднениям: с одной стороны, современный человек желает как о чем-то близком добродетели или благу.

Кант различал чистый разум, раскрывающий общие условия возможности познания, и прак­тический разум, оправдывающий условия возможности нравственной жизни. Сегодня же рациональность сводится в основном к компе­тентности, расчетливости, бережливости и определяется в терминах экономии, а не самопожертвования. Однако понятие рациональности, несомненно, остается ценностным, и поэтому ее определение как сво­боды от ценностных предпочтений, данное Вебером, оказывается отклонением от традиционного античного и христианского понима­ния разума, хотя нельзя отрицать, что рациональность предполагает не только следование нормам и образцам, но и обоснование, логиче­скую аргументацию, а также практическую проверку их истинности. Стало быть, в понятии рациональности должны пластично соединяться познавательный и ценностный аспекты бытия человека в мире. Это даст возможность сохранить положительное содержание рационализма и в нашу критическую по отношению к рациональной философии эпоху. Любые формы познания предполагают возможность рефлексии, то есть способность контролировать и улучшать стандарты рациональности.

Контрольные вопросы и задания

1. Опишите изменения в понимании понятий «знание» и «познание».

2. Охарактеризуйте основные позиции в теории познания.

3. Дайте определения понятий «субъект» и «объект».

4. Приведите основные ответы на вопрос «Что есть истина?»

5. Как вы мыслите соотношение истины и ценности, истины и мо­рали?

6. Каково соотношение рационального и чувственного в познании?

7. Что такое наука, каковы критерии научной рациональности?

8. Охарактеризуйте специфику эмпирического и теоретического зна­ния.

Литература

1. Лекторский В. А. Субъект, объект, познание. — М., 1980.

2. Микешина Л. А. Философия познания. — М., 2004.

3. Основы теории познания. — СПбГУ, 2000.

4. Рорти Р. Философия и зеркало природы. — Новосибирск, 1997.