Рассудок и разум

Современное слово «разум» ведет свое происхождение от греческого «логоса», в котором синкретично объединены два процесса: собирать, складывать, упорядочивать и говорить, сказывать, называть. Разум раскрывается как разумение, рассуждение, то есть разбирательство на основе права, закона, порядка. Важным в этом значении является и то, что человек мог иметь разум, внимать ему, но не быть самим этим разумом, присвоить или узурпировать его.

Объективный разум — это то, что присуще миру, это сам мир и принцип разумности, который объединяет мир в целое, делает его постижимым. Субъективный разум — характеристика разумности человека, его возможности рационально познавать и действовать. В таком понимании разум извне приносится в мир и осуществляется волевым субъектом. Однако субъективный разум вовсе не признавался в античности и в Средние века. Там, где речь первоначально шла о бы­тии, разум определялся как нечто объективное. Именно ему должен подчиняться человек, если он хочет быть разумным. В античности объективный разум принадлежал космосу, порядок которого имел сверхличностное значение, и даже христианская концепция творения меняет статус объективного разума весьма незначительно.

Объективное определение разума (логоса) в античности прояв­ляется в его характеристиках. С понятием логоса связана концепция точного знания, которому противопоставляется мнение. Другая про­тивоположность: логос — эстезис, то есть чувственное и рациональное. Истина может схватываться разумом, мышлением, а мнения происхо­дят из чувственных впечатлений.

В эволюции понятия «разум» прослеживается антропоморфизация и гуманизация, то есть очеловечивание понимания разума. Древнегре­ческие философы считали, что управляющим началом мира является Ум, и это было воспринято учением о божественном интеллекте. Од­нако идея творения привела в рамках средневековой динамической картины мироздания к длительному спору о соотношении воли и ин­теллекта: подчинена ли воля Бога его разуму? Волюнтаристы настаи­вали на примате постулата творения и исходили из божественного Fiat («да будет»). Их противники интеллектуалисты видели угрозу в том, что примат воли приведет к уничтожению разума. В Новое время спор воли и разума наиболее впечатляюще представлен метафизикой А. Шопенгауэра. Он высказывал резкий протест против гегелевского единства бытия и мышления, которое, по его мнению, означало порабо­щение живого процесса становления абстрактной мыслью. Преодолевая гегелевский логоцентризм, Шопенгауэр пришел к волюнтаризму и ир­рационализму: мир произведен не разумом, а слепой и темной волей, порывы которой определяют желания и поступки человека. Именно Шопенгауэр поставил под вопрос определение человека как «разумного животного». После него основанием природы человека стали выбирать социум, экономический базис, бессознательное, коммуникацию и т. п. Классическая модель рациональности была подвергнута уничтожаю­щей критике в философии постмодернизма.

Воля — способность человека достигать поставленных им целей в условиях преодоления препятствий. В качестве основы осуществле­ния волевых процессов выступает характерная для человека опосред-ствованность его поведения за счет использования им общественно выработанных орудий или средств. На ней строится процесс, имею­щий значительные индивидуальные вариации сознательного контроля над теми или иными эмоциональными состояниями или мотивами. За счет этого контроля приобретается возможность действовать во­преки сильной мотивации или игнорировать сильные эмоциональные переживания. Развитие воли, начинающееся с раннего детства, осу­ществляется за счет сознательного контроля над непосредственным поведением.

Однако истолкование разума как формы воли к власти на самом деле не является корректным. Это власть иного рода, и она не сво­дится к стратегии насилия. В греческой философии логос отождеств­лялся с огнем, светом. Мысль, освещая бытие, дает ему возможность показать себя. Точно так же в христианстве развивалось учение о естественном свете разума (lumen naturale), давшее возможность соединения разумности и святости. Гегель выступил продолжателем этой традиции. Он связывает дух не только со светом, но и с дыха­нием (пневмой), и таким образом соединяет визуальное, внешнее, бесстрастное и символическое, внутреннее, динамическое. Его разум оказывается живым.

Важным обобщающим понятием человеческой способности пости­гать окружающий мир является также понятие мышления. Еще Локк определял его как связь представлений (идей), не проводя при этом резкого разграничения между чувственными и абстрактными пред­ставлениями. Способность рассуждения у Канта объединяет рассудок ^и Р^азум, а у Гегеля пронизывает все формы и виды представления, в том числе и чувственные. Однако сегодня наиболее общеупотреби-ельньщ синтезирующим понятием является «рациональность». Она отождествляется с безличными законами логики, которые являются общечеловеческими нормами мышления.

Основные понятия немецкой классической философии восходят к средневековому различению «рацио» и «интеллекта», которые ведут свою «родословную» от древнегреческих понятий «нус» и «дианойя». <<Нус» в древнегреческой философии представляет собой своеоб­разное духовное видение, благодаря которому истинно сущие идеи постигаются человеком. «Дианойя», напротив, обозначает операции и процедуры, при помощи которых методически исследуются идеи. В латинской традиции «ноэтическое» и «дианоэтическое» выражается в форме противопоставления интуитивного и дискурсивного. Первое характеризует интеллект, способный к чистому духовному постиже­нию. Второе — рассудок, то есть анализ понятий и операции с ними. Таким образом, рассудок и разум обозначают как бы две стороны мышления, которое направлено на нечто, как предмет мысли, и кото­рое является одновременно операцией, процедурой, то есть собственно размышлением, или исследованием. Обе эти стороны взаимосвязаны: мыслительные операции без предмета пусты, а мысль без логических процедур смутна и невыразима.

Уже в античной философии удалось найти пластичное соединение интуитивного и доказательного знания. В философии Нового времени это достигалось на основе согласования и дополнительности «врожден­ных» и «необходимых» истин. Одни являются продуктом рефлексив­ных актов, которые делают наши идеи понятными для нас и открывают доступ к невидимым чувственным зрением предметам — субстанции, абсолюту, причине, закону и т.п. Аргументация и другие операции мышления зависят от идеальных объектов, которые усматриваются чистым разумом. Эта четкая картина мышления, созданная филосо-фами-рационалистами, подверглась критике эмпиристами, которые опирались не на «внутренний» — интеллектуальный, а на «внешний» — чувственный опыт восприятия предметов. В рамках этой парадигмы противопоставление рассудка и разума обессмыслилось, ибо ведущее значение приобрела оперативная способность мышления.

Однако Кант, предпринявший попытку примирения рационализма и эмпиризма, снова вводит различение рассудка и разума, уже не ис­пользуя представления о «врожденных идеях». В познании он выделял чистые формы, которые недоступны чувствам, ибо являются не предме­тами, а условиями их возможности (пространство и время как формы чувственности; единство, множество, субстанция, причинность и ДРУ" гие категории как формы мышления). Рассудок (интеллект) мыслит посредством форм, то есть рассуждает по правилам логики. Разум дает основания для рассуждений и выполняет по отношению к рас­судку критико-рефлексивную функцию. По Канту они оказываются не разными способностями человека, но мышлением, выполняющим различные функции: рассудок — это мышление о предметах, а разум — мышление о мышлении. Рефлексия, как способность размышлять о мышлении, обеспечивающая возможность априорного, то есть до-опытного, познания предметностей как таковых, дополняется у Фихте и Шеллинга «чистым созерцанием». У Гегеля оба момента, «понятие» и «созерцание», получают абсолютное единство в его диалектической логике. Правда, за это приходится платить высокой ценой. Всякий предмет оказывается предметом мысли.

Феноменология и проблема сознания

Основоположник современной феноменологии Э. Гуссерль выступил с критикой «натуралистической установки», нацеливающей на по­иски материального предмета мысли. Он предложил вынести вопрос о реальности «за скобки» и заняться исключительно феноменами со­знания, которые не обладают никакими характеристиками реального или трансцендентального мира. Среди разнообразных актов сознания Гуссерль выделяет прежде всего чувственное восприятие, представле­ние и воображение, которые выступают как разные способы данности объектов. Важнейшая особенность феноменологического подхода к со­знанию заключается в том, что он порывает с традицией понимания сознания как образного представления предметов. Дело в том, что та­кая концепция заставляет мыслить истину как совпадение или соот­ветствие образа и предмета. Но как установить такое соответствие? Для этого мы должны как бы иметь в одной руке предмет, а в другой образ и посмотреть на них со стороны. Но это невозможно. Кроме того, образная теория навязывает нам допущение о реальном существовании предметов до каких-либо исследований на этот счет.

В современной культуре любой исследователь всегда и во всем оза­бочен прежде всего вопросом о том, существуют ли реально изучаемые объекты. Слишком поспешное приписывание высказываниям статуса реальности приводит к ошибкам. С методологической позиции ре­шение вопроса о том, реально или как-либо еще существуют объекты наших представлений или утверждений, не такое уж и значительное. Например, сами ученые понимают, что большинство объектов, о ко­торых идет речь в теориях, имеют идеальный характер, но это вовсе не подрывает их значения. Приоритет вопроса о реальности связан господством установки, которая и навязывает нам стремление искать ^{за Вся}ким образом или мыслью какой-либо реальный объект. Между тем, если некто думает, что он видит Кельнский собор или Наполеона, то для него это является истиной, даже если он ни разу в жизни не был в Кельне и тем более не видел воочию Наполеона.

Феноменологический подход позволяет одним ударом отделаться от всех затруднений теории соответствия, вызванных удвоением объекта на образный и реальный. Гуссерль утверждает, что вполне мыслимо, что наш мыслимый мир является самостоятельным и не тре­бующим специальной поддержки со стороны независимой реальности. Подкладывание вещей под субъективные переживания осуществляется с целью обоснования знания. Однако Гуссерль убедительно показывает, что в этом нет никакой надобности: «Бытие сознания, бытие всякого потока переживания вообще, хотя и непременно модифицируется вследствие уничтожения вещного мира, однако не затрагивается им в своей собственной экзистенции»¹. ¹ Гуссерль Э. Идеи к чистой феноменологии. — М., 1994. — С. 9.

Имманентное бытие сознания не нуждается в допущении реального мира, а реальный мир, наоборот, совершенно не мыслим без сознания.

Что же дает такой подход? Он кажется очевидно бессмысленным. Разве внешний мир и мы сами не существуем реально, то есть незави­симо от сознания? Разве не очевидно, что наше сознание с его образами, познаниями, переживаниями и эмоциями должно соответствовать объективным положениям дел? Конечно, все это так. Однако можно привести и другие аргументы, защищающие правомерность фено­менологического подхода. Дело в том, что очень часто ссылки на так называемое «объективное положение дел», как и ссылки на «чистый разум», лишь маскируют невидимые и неконтролируемые механизмы работы сознания. Возьмем, к примеру, произведение реалистического искусства или естественнонаучную теорию. Кажется, что в них пред­ставлена именно реальность. Но какая разница между картиной худож­ника и абстрактными моделями физика! Поневоле возникает вопрос о том, какая из «реальностей» является настоящей.

Но это еще не все. Хотя мы воспринимаем картину, выполненную в реалистической манере, как изображение того, что есть на самом деле, и говорим о портрете «как живой», все-таки нельзя забывать о тех предпосылках и допущениях, благодаря которым возможна картина художника. К ним относятся концептуальные различия ре­ального и воображаемого, субъективного и объективного, внешнего и внутреннего, красивого и безобразного и т. п., а также феноменоло­гические допущения, касающиеся выделения прямой или обратной перспективы, фона и фигуры, переднего и заднего плана и т. п. Так мы убеждаемся, что реалистическое изображение на самом деле является весьма сложной конструкцией, и поэтому утверждение о том, что она есть не что иное, как «сама реальность», уводит от критики целый ряд недостоверных допущений.

Аналогично обстоит дело с естественно-научными теориями. Фено­менология выступает за то, чтобы сделать философию строгой наукой, и критикует натуралистическую установку, суть которой в онтологи-зации явно мифологических конструкций, подаваемых под видом «са­мой реальности». Миф о физических объектах препятствует развитию науки, хотя и дает чувство уверенности относительно объективности научного знания. На самом деле ни природа, ни бог, ни физические эксперименты не гарантируют этой объективности и не снимают с нас ответственности за выдвигаемые предположения.

Сознание и бессознательное

На изменение современных представлений о сознании наиболее впе­чатляюще и сильно повлиял психоанализ. Его основатель 3. Фрейд об­наружил тайный исток «человеческого», генеалогия которого уперлась в инстинкты, считавшиеся преодоленными духом. Если классическая философия определяла разум как господствующую и контролирую­щую аффекты инстанцию в человеке, то романтическая установка разрабатывала своеобразную «метафизику экстаза», согласно которой спонтанная чувственность ближе к природе, в принципе не подлежит искажающему воздействию власти и, стало быть, выступает опорой ис­тины и подлинного бытия. Понятие бессознательного как выражение иррациональной воли к жизни, которую сковывают знание и мораль, первоначально разрабатывалось в русле этой традиции.

Фрейд освободился от метафизических установок и естественно­научным образом приступил к изучению архипелага бессознательного. Главным становится подход к нему как к энергетическому базису, рацио­нальное использование и расходование которого должно быть изучено и поставлено под контроль. Этим подходом определяются функции понятия либидо как первичного влечения в работе «По ту сторону прин­ципа удовольствия», где этот процесс исследуется в двух режимах: эроса (.символ любви и единства) и танатоса (символ разъединения и разру­шения). Изначальная энергия рассекается на два потока, задающих пси­хику, телесность и их отдельные органы. Наиболее интересной аналогией выглядит характеристика этих влечений как бесконечного, повторяю­щегося процесса, имеющего кибернетический, то есть стохастический характер. Бесконечное повторение при условии отсутствия единства танатоса и эроса указывает на нечто иное, а именно на то, что наслажде­ние — это прежде всего энергетический процесс. Именно в этом состоит своеобразие фрейдовского подхода к удовольствию, которое обычно раскрывается как чувство, связанное с потреблением, созерцанием, пониманием, моральным удовлетворением и т. п. Желание выступает как либидо, как производительная сила, способная к разнообразным пре­вращениям и изменениям в самых неожиданных формах, и как энергия, канализируемая и используемая в различных системах для производства необходимых аффектов, то есть превращаемая в нечто иное.

Эта сторона желания описана Фрейдом при разъяснении принципа константности, соединяющего эрос и реальность. Именно здесь ярче всего проявляется сходство с Марксом, который использовал понятие рабочей силы в качестве основания общественной системы. Как и эрос, она подчинена своему принципу константности, который реализуется в законе стоимости, обеспечивающем обмениваемость разнообразных продуктов труда. Другой режим энергии присущ либидо, которое, как кажется, не регулируется и не контролируется в рамках обществен­ной системы труда или дискурса, ибо это энергия смерти и разрушения. Но фактически эта энергия оказывается столь же позитивной, как и та, что циркулирует по сетям порядка и используется для воспроизвод­ства. Она отличается лишь чрезмерностью и поэтому тематизируется Фрейдом не как биологические регулярные ритмы, а как «химические» реакции, имеющие взрывной характер, вызывающие страдание и в этом по своим последствиям подобные «кризисам» Маркса. Таким образом, нельзя считать, что Фрейда интересовал некий невыразимый или за­претный предмет или содержание мечтаний. Для него самым важным было изучение преобразования энергии желания в разнообразных формах манифестируемого содержания: от описания сновидений до научного и художественного творчества.

При этом надо помнить, что начиная с 3. Фрейда и К. Юнга, традиции психоаналитической философии определили приоритеты бессознатель­ного в повседневной жизни, познании и общении людей. С их «легкой руки» бессознательное получило «прописку» в различных нишах и эта­жах философского дискурса и за его пределами, основательно завладев правами социокультурного гражданства и став очень популярным поня­тием. Наглядное подтверждение этому можно видеть в лечебной работе психоаналитиков. Есть основания предполагать, что бессознательное относится к числу самых мощных источников психической энергетики и информатики человека, известных под названием мотивации поведе­ния, общения, познания, оценки, принятия решения и т. п.

В энергетике бессознательного необходимо различать проявления свободной и связной энергии. Свободная энергия выражает наиболее подвижную динамику состояний бессознательного, подчиненных лишь принципу «удовольствие — неудовольствие», в которых отсутствуют сомнение и уверенность в чем-либо. Если свободная энергия бессозна­тельного непосредственно устремлена к разрядке, то движение к раз­рядке связной энергии заторможено и замедлено. Состояния связной энергии бессознательного обусловлены гораздо большей организован­ностью или упорядоченностью человеческой психики.

Фрейдовский регрессивный подход, выявляющий в культурных феноменах следы архаичных желаний, является выражением попыток разоблачения сознания, начатых Марксом и Ницше. Классическим теориям культурного творчества, ориентированным на раскрытие роли высших ценностей, они противопоставили «генеалогический» и «социологический» методы редукции сознания к фундаментальным практикам труда и власти. То же самое можно сказать и относительно морали. Ницше разоблачал ее как способ выживания слабых и завист­ливых людей, Фрейд видел в ней ограничитель исходных инстинктов эроса и танатоса и считал ее источником навязчивых неврозов.

Воля к власти угрожает существованию, и поэтому для ее обузда­ния необходимо культивирование чувства виновности, но последнее делает индивида несчастным и неудовлетворенным. Так противоречие основных инстинктов переходит на высших фазах развития в другие конфликты, которые, в частности, и задают динамику культуры. По­этому психоаналитическая интерпретация художественного творче­ства должна быть дополнена изучением тех новых проблем, которые вызваны цивилизацией. Сети порядка, полиморфная техника власти делают механизмы сублимации исходной энергии все более тонкими и опосредованными. В этих условиях критическая рефлексия должна не только эмансипировать человека от иллюзий и инфантильных же­ланий, а также от давления дисциплинарных пространств общества, но и контролировать стратегические ориентации, ценности структуры различия и дифференциации, определяющие цели, потребности, жела­ния, вкусы и идеалы.

Информационные процессы и компьютерная метафора в познании

В XVII веке часы и автоматы были всеобщей метафорой для понимания селенной и, по аналогии, человеческого ума. В XX веке потребовалась новая всеобщая метафора. И на эту роль претендует новая машина XX века — компьютер. Психологи все чаще используют компьютерные операции как объяснительную схему для понимания процесса позна­ния. О компьютерах все чаще говорят в связи с проблемой искусствен­ного интеллекта, и наоборот, сами компьютеры все чаще описывают в терминах человеческой деятельности. Так, например, способность накапливать информацию называют памятью, коды программирова­ния — языками, а о появлении новых поколений компьютеров говорят, что они эволюционируют.

Есть мнение, что компьютерные программы, которые по существу представляют собой некие инструкции, алгоритмы по обработке опре­деленных символов, действуют точно так же, как сознание человека. И человек, и компьютер получают из окружающей среды огромные массивы информации (стимулов или данных). Далее эта информация подвергается соответствующей обработке, накоплению, на ее основе предпринимаются определенные действия. Таким образом, компью­терные программы выступают как своего рода модель для понимания процессов обработки информации в человеческой психике. Правда, следует оговориться, что такой моделью выступает не сам компьютер как аппарат, а его программное обеспечение.

Когнитивную психологию интересуют прежде всего те физио­логические корреляты психических процессов, с помощью которых можно понять способы и закономерности обработки различного рода сигналов, лежащие в основе процесса мышления. Свою главную цель когнитивное направление видит в том, чтобы раскрыть те совокупности программ, накопленных в памяти человека, при помощи которых ин­дивид понимает звуки речи и сам создает новые слова и предложения, приобретает определенный опыт, способен решать совершенно новые проблемы.

Именно такого рода компьютерное представление процессов по­лучения и обработки информации и лежит в основе современной ког­нитивной психологии. Можно сказать, что за более чем сто лет своей истории психология прошла путь от метафоры часов до метафоры ком­пьютера в понимании предмета деятельности. И дело здесь не в слож­ности аппарата. Важно иное: и то, и другое мыслится как машины. Это обстоятельство наглядно показывает, что современная когнитивная психология сохранила преемственность со старым механицизмом.

Почему еще древние философы верили, что можно познать ра­зум, изучая правила математики, почему пионеры науки сводили его то к паровой машине, то к арифмометру, почему современные ученые используют компьютер как модель для понимания человеческого разума? Очевидно, что все это связано со стремлением понять работу сознания и при этом использовать сравнение с самой совершенной технологией. Лейбниц сравнивал функционирование мозга с работой мельницы, Фрейд также часто использовал гидравлические метафоры, а Шеррингтон уподоблял мозг телеграфу. Другим мотивом является до сих пор еще не осуществившаяся мечта об искусственном интел­лекте. Создание компьютера, который бы мог общаться с нами на есте­ственном языке, стало бы изумительным достижением. Но вряд ли это стоит расценивать как окончательное решение загадки человеческого сознания.

Воспользуемся следующим примером: допустим, что часы не из­готавливались бы в мастерской, а естественным путем вырастали на деревьях, как плоды, причем всякая попытка их разобрать заканчи­валась бы их уничтожением. В этих условиях, естественно, нашлись бы люди, постаравшиеся построить машину, функционально эквивалент­ную часам. Это могли бы быть, например, песочные, водяные или сол­нечные часы. Но означало бы это, что на этой основе можно понять, как действуют механические или электронные часы? Да, компьютер продуцирует информацию, похожую на ту, что перерабатывает человек, но это еще не означает, что они функционируют одинаково. Медленно продвигающиеся попытки построения искусственного интеллекта связаны с отсутствием у машины «неявного знания». Например, ма­шина способна отвечать на простые вопросы о рассказе, в котором описывается поведение человека в столовой. Но в ответ на вопрос «Ест человек ртом или ушами?» машина ответит, что не знает, ибо в рассказе об этом ничего не говорится. Конечно, все это можно предусмотреть, однако трудности такого рода неисчислимы, и поэтому нельзя создать программу, на основе которой машина во всех случаях жизни могла бы вести себя по-человечески. Эта проблема вообще связана уже не с несо­вершенством машин, а с границами наших собственных знаний и тео­рий, которые опираются на фундамент очевидностей, в которых мы сами себе не отдаем отчета. Они не репрезентируются в знании как раз потому, что представляют собой то, что называют навыками, умениями, привычками.

Компьютерная метафора полезна и безобидна, когда она не при­нимается буквально. Это можно показать на примере понимания переработки информации. Этот процесс сегодня описывается по ана­логии с машиной, в которую закладывается исходная информация, на перерабатывается на основе фиксированных правил и выдается виде конечного продукта. Но на самом деле, например, калькулятор ^е занимается переработкой информации, а, так сказать, пародирует акты человеческого сознания, даже если повторяет те же шаги, что и че­ловек. Подсчитывая стоимость покупок в магазине, человек знает, что цифры означают деньги, и знает их цену. Калькулятор же не знает ничего. Он потому и считает быстрее, что не затрачивает никаких ментальных усилий, то есть не мыслит. Совершенно недопустимо смешивать реальную мыслительную обработку информации челове­ком с теми фиктивными действиями, которые совершает компьютер. Более того, столь же недопустимо отождествлять нейрофизиологи­ческие процессы, происходящие в мозге, и психологический процесс, называемый мышлением. Можно описать движение воды, пробиваю­щей себе русло, по аналогии с переработкой информации о строении местности, но не следует путать законы гравитации с психическими процессами. Конечно, можно предположить, что «переработка ин­формации» и есть то общее, что объединяет движение воды, работу мозга и вычислительную программу компьютера, но вряд ли верно утверждение, что исчисление объясняет все, в том числе и ментальные процессы. Компьютерная программа — это набор чисто формальных процедур, не содержащих в себе значения и интерпретации, которая налагается извне. Одни и те же формальные процессы могут быть интерпретированы как ураган ветра, экономический бум, трепетный танец или вообще затейливый, но непонятный узор. Но они не имеют по отношению к ним никакой объяснительной силы.

Ядром идеологии современной когнитивной науки — так имену­ется сегодня дисциплина, ведущая свое происхождение от теории познания — является убеждение, что разум функционирует как циф­ровой вычислительный компьютер, что ментальные процессы в целом, включая эмоционально-волевые и духовные акты, также сводятся к переработке информации. Откуда возникла эта метафора? В про­шлом мозг уже уподобляли и телеграфу, и телефону, и телевизору. Оче­видно, что эти сравнения вызваны тем, что разум в действительности является некой «понимающей машиной», управляющей поведением человека на основе некоторых формальных правил. И все-таки эта метафора вызывает и возражения, так как понятие «правила» имеет различные значения в зависимости от того, применяем мы его к ма­шине или к человеку.

Но главная трудность когнитивной психологии состоит в сохране­нии прежнего дуализма тела и духа, так как он трактуется как нечто нематериальное, формальное, не являющееся частью физического и биологического мира. Вот почему среди представителей когнитив­ной науки не так много консервативных исследователей, настаиваю­щих на том, что мозг буквально является вычислительной машиной, а разум — компьютерной программой. Согласно этой сильной версии любая соответствующим образом запрограммированная система, не­взирая на ее физическое строение, может иметь разум в том же самом смысле, как это говорится о человеке. Так сформировалось понятие искусственного интеллекта. Компромиссным вариантом можно счи­тать убеждение, что компьютер, как раньше телефон и телевизор, есть последний рабочий инструмент, по аналогии с которым описывается сегодня работа сознания. Вместе с тем и в этой слабой версии есть свое «сильное ядро», суть которого состоит в утверждении формальной или синтаксической структуры ментальных процессов.

Наиболее убедительным аргументом в пользу того, что сознание подобно вычислительной машине, является открытие формальных правил синтаксиса и фонологии, которые действуют по аналогии с ком­пьютерной программой при нашем употреблении языка. Но на самом деле эти формальные правила наполнены семантическим содержанием, которое и определяет поведение человека. Таким образом, формальные связи не могут выступать в роли правил поведения.

Норбертп Винер определял кибернетику как науку об управлении и связи. Интеллект в этом случае рассматривается как единый «закон природы», действующий в человеке, животном и в машине. Созна­тельная деятельность описывается в кибернетике как динамическая система с обратной связью, целью которой является достижение рав­новесия. Она осуществляется на основе обучения, адаптации к среде и переработки информации, которая сводится к сигналам, ограни­чивающим разнообразие. В рамках модели «универсального интел­лекта» были построены теория игр и программы машинного перевода. Важным результатом можно считать создание «общего решателя задач», где решение задачи представлено по аналогии с блужданием в лабиринте. В дальнейшем были построены модели «конкретного ин­теллекта», в основе которых лежит формальная теория, выделяющая набор элементарных объектов, правила построения из них выражения и список аксиом и правил вывода. Однако постепенно были осознаны значительные эвристические возможности нечетких понятий и даже поэтических образов.

Сегодня успехи построения искусственного интеллекта определя­ются не только логикой и математикой, но и философской методоло­гией гуманитарных наук. Например, в феноменологии Гуссерля, герме-евтике Гадамера, в концепции поэтического языка Хайдеггера можно найти такие важнейшие предпосылки мышления, которые в принципе допускают экспликацию и могут быть учтены в программировании скусственного интеллекта. Особенно важной в этом отношении оказывается феноменология Гуссерля, которую часто упрекали за из­лишнюю скрупулезность в описании актов сознания. Большинство из них мы делаем бессознательно, повинуясь привычке и здравому смыслу. Однако если их не заложить в программу, то машина окажется неспособной к распознаванию важной информации. Этот интерес пред­ставителей когнитивной науки к философии приводит к существенной корректировке их самосознания. Полезно обратить на это внимание, чтобы не оказаться во власти неоправданных надежд на искусственный интеллект и всеобщую компьютеризацию.

Человек представляет интеллектуальные машины либо как нечто притязающее на тайну мысли, либо как нечто монструозное, беспо­лезное и даже разрушительное для интеллектуальности: так люди обзаводятся машинами, чтобы потом с ними играть. Люди мечтают о гениальных машинах, потому что сомневаются в собственной ориги­нальности или любят снимать с себя ответственность и перекладывать ее на кого-нибудь другого. Машины помогают мыслить в неопределен­ных ситуациях, когда требуются длинные вычисления. Вопрос о самом мышлении при этом может вообще не возникать. Как очки и контакт­ные линзы стали нашими родовыми протезами, ибо мы теряем зрение, так и компьютер становится интеллектуальным протезом людей, теряющих способность мыслить.

Сегодня нет ни одного события, ни одного поступка, которые не вы­разимы на экране как технически возможные образы, нет ни одной акции, которая не стремится стать сфотографированной, отснятой и сохраниться в памяти технических устройств. Человек старается трансцендировать себя в виртуальной вечности не для существования после смерти, а для сохранения в искусственной памяти. Кто я: человек или машина? Новые машины, новые технологии, новые образы, интер­активные экраны не отчуждают, а интегрируют нас в свои сети. Видео, компьютер, мини-телефон (наподобие контактных линз) являются про­тезами, которые так интегрированы в наше тело, как будто генетически или от рождения заложены в качестве имплантантов. При этом идет ли речь о человеке или машине — это, собственно, уже и не важно.

Контрольные вопросы и задания

1. Охарактеризуйте основные подходы к пониманию сознания в науке и философии.

2. Опишите эволюцию различия «духа», «души» и «тела» в филосо­фии.

3. Что такое разум и мышление?

4. В чем состоит различие эмоционально-волевых и когнитивных актов сознания?

5. Что такое «интенциональность» сознания в феноменологии?

6. Как понимается бессознательное и его работа в психоанализе?

7. Опишите специфику когнитивных наук.

8. Каковы возможности и границы «искусственного интеллекта»?

Литература

1. Алахвердов В.М. Методологическое путешествие по океану бессо­знательного к таинственному острову сознания. — СПб., 2003.

2. Гуссерль Э. Идеи к чистой феноменологии. — М., 1994.

3. Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность. - М., 1975.

4. Райл Г. Понятие сознания. — М., 1999.