Глава VI

Становление нового литературоведения.

Якобсон, Иванов, Топоров.

Тартуская школа (Лотман, Минц).

Последователи

Теперь нам придётся перенестись из эпохи, ознаменованной новыми атаками на литературу, науку и искусство (борьба против «космополитизма» и «низкопоклонства перед За­падом») в эпоху второй половины и конца пятидесятых годов. Можно было бы отдельно упомянуть о так назы­ваемом времени «оттепели» сразу после смерти Сталина и связанными с этим временем событиями в литературе и литературной критике, однако поскольку ни эти лите­ратурные новости, ни эти критические выступления, при всей их важности в тот момент в смысле идеологических трансформаций, не оказали сколь-нибудь существенного влияния на литературоведение как таковое, мы оставим всё это в стороне.

Прежде чем мы пустимся в путешествие по разноо­бразным дорогам, тропам и тропинкам русского литерату­роведения, которые открылись после XX Съезда КПСС и закрытого доклада Н.С.Хрущёва против «культа личности» И.В. Сталина, нам придётся как-то обозначить основные координаты того существенно нового идеологического ландшафта, который начал вырисовываться в конце пятиде­сятых годов. С самого начала я хочу сказать, что сделаю это как с учётом последующих исторических событий и всего, что в этой связи стало известно и о пятидесятых годах, так и с моей собственной перспективы молодого человека, который как раз в эти годы начинал свою академическую исследовательскую деятельность.

Весь период от смерти Сталина в 1953 году до начала «перестройки» в 1986-87 гг., то есть по меньшей мере

208 Глава VI

тридцать пять лет, в сфере идеологии (и вольно или не­вольно имеющей к этой сфере отношение литературе) характеризуется непрекращающейся борьбой между проза­падными, либеральными устремлениями и устремлениями антилиберальными, антизападными, часто возвращающи­мися к прямому сталинизму и густо окрашенными русским шовинизмом, почти всегда склоняющимся к прямому анти­семитизму. Прозападные устремления были связаны - в самом общем плане - с интересом писателей, музыкантов, и особенно художников к живой актуальной культуре За­пада, которая в своей совокупности за очень небольшими и несущественными исключениями (писатели-реалисты коммунистического толка, художники народнического реалистического направления) рассматривалась в кругах партийных идеологов как явление, враждебное Советскому Союзу, подлежащее запрету внутри страны. Направление антилиберальное в целом склонялось к продолжению культурной изоляции страны и постоянно вело идейную и организационную борьбу против всех и всего, что можно было как-то ассоциировать с западным влиянием.

Либеральное крыло культурной общественности до­вольно рано, с самого начала процесса реабилитации жертв политических репрессий сталинского времени, боролось за возвращение в литературу и культуру всех неупоминаемых поэтов, писателей, художников и проч., всех жертв терро­ра, особенно тех, кто участвовал в запрещённых режимом литературных и художественных течениях и группировках. Особенно активным в этом плане был известный в довоенные и военные годы писатель Илья Эренбург, пользовавшийся тогда определённым покровительством Сталина, которому этот писатель был нужен как связной с кругами западной интеллигенции. Монументальные воспоминания Эренбурга «Люди, годы, жизнь», печатавшиеся с продолжениями в тог­дашнем «Новом мире», вернули в поле актуальной культуры множество имён писателей, художников и общественных деятелей, сгинувших в недобрые годы террора.

Здесь и там появлялись новые талантливые поэты и писатели, которые пытались ориентироваться, каждый по-своему, на до того запрещённое наследие русской куль-

Якобсон, Иванов, Топоров. Тартуская школа (Лотман, Минц) 209

туры в её дореволюционном или революционном и по­революционном варианте. Но все эти веяния были, увы, слишком нерешительными или совсем периферийными, чтобы как-то переломилась общая, слишком уж связанная со сталинским как официальным, так и неофициальным прошлым, атмосфера, полная страха, опасений, чувства ложно понятого долга и круговой поруки.

Всё это было поставлено в совершенно новые, дотоле не­виданные и немыслимые рамки в связи с выходом заграницей романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго», присуждением ему Нобелевской премии и публичным скандалом, который устроили вокруг этого советские писатели, подзуживаемые и подстрекаемые к этому тогдашним руководством партии и КГБ. Эти поистине судьбоносные события привели к целому ряду важных последствий: во-первых, в лучах прожектора оказался сам автор - поэт Борис Пастернак и, главное, его замечательное, уникальное поэтическое творчество, кото­рое, как теперь могли увидеть его читатели и почитатели, сохраняло в течение всех лет сталинской диктатуры живое обаяние жизни и надежды, во-вторых, вместе с Пастер­наком внимание обратилось и на других запретных или полузапретных поэтов, таких как Анна Ахматова, Марина Цветаева и Осип Мандельштам, чьё творчество начало распространяться в списках уже не только в кругу близких друзей, но и среди обычных массовых читателей из рядов интеллигенции, в-третьих, оказалось, что эта замечательная литература, с которой так бесплодно конфликтует режим, даёт духовную поддержку и в других самых разнообразных и до того времени сдавленных, убранных в какое-то духов­ное и душевное подполье сферах жизни и переживания. Эта старая, но оказавшаяся удивительно новой и молодой поэзия дала невиданные, прекрасные образы и формы для того, чтобы люди смогли обнаружить и почувствовать то, о чём они ранее, быть может, не имели представления. В числе этих новых сфер экзистенции и чувства мы находим две области, о которых русская литература была как раз очень хорошо осведомлена во времена до случившегося в 1917 году социального катаклизма. Это - новая религиоз­ность и, как теперь оказалось, начинающая с ней смыкаться

210 Глава VI

новая идейность. Оба этих компонента оказались хорошо представленными в романе «Доктор Живаго». Но об этом широкие круги русских читателей смогли получить пред­ставление, увы, лишь после того, как роман был напечатан в СССР уже в эпоху «перестройки».

В том, что касается судеб русского литературоведения в эти годы, когда сначала назревали, а потом развёртывались события вокруг «Доктора Живаго», а также в последующее время, новая религиозность и новая идейность также игра­ли свою важную роль, но их содержание, функция и место в формировании этих судеб отнюдь не были копией того, что было до революции. Скажу очень общим образом, что новая идейность этого периода лучше всего может быть сформулирована, исходя из ставшего тогда крылатым выра­жения мага и волшебника Воланда из булгаковского романа «Мастер и Маргарита»: «Рукописи не горят».

Соответственно, старая идейность, полагавшая, что моральным императивом русского интеллигента является защита простого народа, трансформируется в новую идей­ность, утверждающую, что на самом деле таким моральным императивом является защита свободы мысли.

Многое из того, что произошло в русском литерату­роведении, можно считать реализацией вдруг ставших актуальными, жизненно важными, императивов этих двух сфер. Возрождение русского литературоведения после почти двадцати лет его летаргии стало возможным в резуль­тате духовного и интеллектуального подвига трёх учёных: Вячеслава Всеволодовича Иванова, Владимира Николае­вича Топорова и Юрия Михайловича Лотмана. Я позволю себе более подробно сосредоточиться в этом обзоре на творчестве двух первых, поскольку оно ближе мне как по теоретическим и методологическим предпосылкам, так и в личном плане. Что касается творчества и деятельности Ю.М. Лотмана, то в общей картине литературоведения они, разумеется, найдут своё почётное и славное место.

Вторая половина пятидесятых годов двадцатого века в истории русского литературоведения ознаменовалась реши­тельным изменением парадигмы. Иначе говоря, вместо того, чтобы рассматривать литературу как окно, через которое

Якобсон, Иванов, Топоров. Тартуская школа (Лотман, Минц) 211

можно разглядеть то, что находится там, извне, снаружи, то есть контуры и очертания социального, исторического процесса, вдруг стало важным увидеть в литературе некую самодовлеющую сущность - организм, устройство, если угодно, механизм, а говоря ближе к условиям того време­ни - язык, посредством которого происходит освоение этого мира, его устроение в человеческих целях, его, если угодно, одомашнивание. Вместо литературы как аналога со­циально иерархизированного и служащего этим социальным целям мира (а эта картина в условиях позднесталинского и раннего послесталинского Советского Союза стала вы­глядеть смешной и абсурдной) возник образ литературы как особого языка, которым, с одной стороны, каждый владеет с рождения (и это является условием того, что литературные произведения, в принципе, понятны всем), а с другой стороны, это - язык, который, всё-таки, чтобы понять его по-настоящему, надо выучить специально, очень глубоко и пристально.

Корни такого понимания литературы и, особенно, в плане теоретическом (хотя, чем дальше, тем более и в плане чисто практическом, при литературоведческом анализе текстов) лежали в близкой к концепции лингви­стики литературной теории формальной школы, но за те двадцать пять лет, которые прошли с «закрытия» русского формализма, эта теория и её лингвистические основы были основательно выкорчеваны. Поэтому возрождение теоретического литературоведения в России берёт своё на­чало с возрождения лингвистики. Именно из лингвистики и в её, если угодно, идейном и материальном облачении возникло это новое литературоведение, которое в период «бури и натиска» этого движения получило, по аналогу с термином «структурная лингвистика» название «структур­ного литературоведения». Тем самым, с одной стороны, была проведена резкая грань между этим направлением и так называемым «традиционным» литературоведением, а с другой стороны, обозначился комплекс идей и проблем, откуда могло черпать и это традиционное литературоведе­ние, что и начало постепенно происходить, и чем дальше, тем более интенсивно.

212 Глава VI

Теперь, по прошествии нескольких десятков лет, кажет­ся очевидным, что такая авторитетная роль лингвистики могла проистекать, наряду с внутренними потребностями и лингвистики и литературоведения, также из того довольно неожиданного обстоятельства, что в самом конце своего тиранического правления И.В. Сталин вдруг поставил языкознание в центр своей идеологической и теоретиче­ской программы. Этим можно объяснить то, что именно лингвистика стала - из всех гуманитарных областей - той дисциплиной, где, после десятилетий научной изоляции и автаркии, вдруг обозначилось поле контактов между со­ветской наукой и наукой современного Запада, причём, в самой деликатной с точки зрения политических интересов власти сфере - сфере славистики. Именно славистика стала тем средостением лингвистических и литературоведческих исследований, когда взаимное обогащение даёт весьма интересные и новые результаты.

Выше я выделил Вяч. Вс. Иванова и В.Н. Топорова как основателей нового языкознания и нового литерату­роведения в послесталинском Советском Союзе. Но им трудно было бы это сделать, если бы не выдающаяся дея­тельность двух непохожих, но замечательных - каждый в своем роле - ученых, начавших свою научную деятельность ещё в лоне формальной школы в десятые годы двадцатого века в России. Это - тогдашний глава советских славистов академик Виктор Владимирович Виноградов и глава аме­риканских славистов, бывший российский формалист и футурист Роман Осипович Якобсон. Именно они стояли у колыбели возрождающейся научной славистики в тогдаш­нем Советском Союзе. В научном плане роль P.O. Якобсона была поистине гигантской, роль же В.В.Виноградова была важной в том плане, что именно благодаря его организа­ционным возможностям Якобсон был приглашен в Москву в 1956 году, а Иванов в составе советской делегации смог поехать на конгресс лингвистов в Осло в 1957 году. Обе этих поездки оказались судьбоносными.

Оба обладали острым взглядом на научные проблемы. Виноградов, начавший свою карьеру как блестящий лите­ратуровед, автор классических работ о стиле Достоевского,

Якобсон, Иванов, Топоров. Тартуская школа (Лотман, Минц) 213

опубликованных, в частности, в отреферированном выше сборнике под редакцией А. Долинина, а также блестящих работ по компаративной истории текстов Гоголя, стал позднее классическим исследователем русского литера­турного языка, в каком качестве и был замечен и привечен Сталиным в его работе о языкознании. Результатом этой благосклонности явилось то, что к 1956 году В.В. Вино­градов занимал крупные посты в советской академической иерархии, что позволило ему способствовать организации в Москве в 1956 году заседания Международного комитета славистов, а в 1958 году - Международного съезда славистов. На обоих этих событиях присутствовал P.O. Якобсон, чьё пребывание в Москве явилось чем-то подобным извержению Этны, пользуясь давним выражением Бориса Пастернака о Маяковском. Я не смогу подробно изложить здесь всю историю, а она очень богата и интересна, контактов Якоб­сона с лингвистической и литературоведческой Россией. Многое об этом уже опубликовано, в частности, в вос­поминаниях Вяч. Вс. Иванова «Буря над Ньюфаундлендом. Из воспоминаний о Романе Якобсоне»¹, а также в других местах. Хочется только отметить, что эти контакты, с их подспудной напряжённой динамикой (абсолютная предан­ность Якобсона России и русской культуре versus ненависть к нему со стороны официальных советских «специалистов» по литературе и, особенно, по Маяковскому) всё время служили какой-то питательной почвой, поддержкой всему и всем, кто делал что-то новое и недогматическое в языкоз­нании и литературоведении в России.

Более того, целый ряд идей Якобсона именно в области структурного и сравнительного славянского литературоведе­ния послужил основой для дальнейшего развития. Сюда же, конечно, надо отнести и фундаментальные идеи Якобсона в области сравнительной мифологии.

Вообще, начиная этот беглый обзор идей великого лингвиста и литературоведа, следует прежде всего отме-

¹ Иванов Вяч. Вс. Буря над Ньюфаундлендом. Из воспоми­наний о Романе Якобсоне. В кн.: Роман Якобсон: тексты, документы, исследования. М.: РГГУ, Институт высших гуманитарных исследований, 1999. С. 219-253.

214