Глава II

шьев), он напечатал статью «Взгляд и Нечто», где подверг уничтожающей критике уровень литературы, создающейся под игом большевистской цензуры. «Ипполит Удушьев», в частности, замечает, что для эпох, следующих после тех, которые характеризуются подъёмом общественных и культурных сил, характерно переключение творческого внимания к проблемам стиля, языка, орнаменталистики. Именно эти проблемы выступили на первый план в эпоху «Серебряного века» - по Иванову-Разумнику, эпоху акмеизма и сезаннизма, формальной школы в литературоведении и ЛЕФа. Так видный историк литературы народнического направления оказался, по сути дела, первым, кто сфор­мулировал проблематику Серебряного века и предложил для него веское определение: tarde venientibus - argentum («тем, кто опаздывает, достаётся серебро»)¹.

Удушьев И. Взгляд и Нечто. «Современная литература». Л.: Мысль, 1925. С. 174. Кстати, это определение было применено Ивановым-Разумником в связи с поэтическим творчеством Бориса Пастернака.

Глава III

Формальная школа. Шкловский. Эйхенбаум. Тынянов

Ситуация сложилась так, что так называемые академические школы литературоведения оказались в лице их признанных представителей в политической оппозиции к новой власти. Поэтому на общественную и академическую арену вышли новые молодые силы, обозначенные в словоупотреблении того времени как «формальная школа литературоведения», «формалисты», «опоязовцы», по названию ОПОЯЗ, акро­ниму объединения, куда эти учёные входили (Общество по изучению поэтического языка). Это - Виктор Борисович Шкловский (1893-1984), Борис Михайлович Эйхенбаум (1886-1959), Борис ВикторовичТомашевский (1890-1957), Юрий Николаевич Тынянов (1894-1943). Это были участни­ки филологического семинара С.А. Венгерова, учившиеся у него в Петроградском университете.

Из Москвы к ним присоединились лингвисты Роман Осипович Якобсон (1896-1982), Григорий Осипович Винокур (1896-1947) и фольклорист Пётр Григорьевич Богатырёв (1893-1971).

Формальная школа литературоведения - это наиболее оригинальный и талантливый ответ русской литературы на пертурбации истории, выразившиеся в войнах и революци­ях начала XX века. Она же - наиболее оригинальный вклад русской науки в гуманитарное знание. Парадокс истории состоял в том, что именно академическое литературове­дение, выросшее из народнической критики, представи­тели которой так единодушно отвергли большевистский переворот 1917 года, стало, по прошествии каких-нибудь двадцати лет, абсолютно адекватным выразителем сталин­ской партийной линии в литературе, а формальная школа, многие из членов которой охотно приняли большевизм и, во всяком случае, готовы были предстательствовать за

84 Глава III

революцию, оказалась вытесненной из академического и экзистенциального обихода. Конечно, многое в судьбах фор­мальной школы было определено случайностями биографии и личности её наиболее яркого вождя В.Б. Шкловского, который в какой-то исторический промежуток оказался вовлечённым в сопротивление большевикам активного крыла партии эсеров, боровшегося против них с оружием в руках. К этому стоит добавить некоторые заявления того же Шкловского о том, что политическая идеология не играет никакой роли при анализе художественного произведения, чтобы понять, что как общественное явление формализм с самого начала воспринимался коммунистами как резко враждебное явление.

Более того, понять внутреннюю структуру и динамику формальной школы невозможно, не учитывая того кар­динального факта, что, начиная с 1921 года, а именно с публикации статьи Л.Д. Троцкого «Формальная школа поэзии и марксизм», на формальный метод и на формали­стов велась концентрированная и непрерывная атака со стороны марксистов, а также различных адептов прошлого народничества, академического литературоведения и даже религиозной философии.

В конце концов, особенно после так называемого дис­пута о формализме 1924 года ОПОЯЗ был ликвидирован, и формализм был вытеснен из журнальной и газетной литера­турной критики, формалисты ушли - кто в академическое литературоведение, как Б.В. Томашевский и Б.М. Эйхенбаум, а кто, как В.Б. Шкловский и Ю.Н. Тынянов, в художественную литературу. В.Б. Шкловский в последние два десятилетия своей долгой жизни нашёл в себе новые силы и вернулся в литературоведение того направления, которым он занимался в период ОПОЯЗа. Следует, конечно, отметить и тот факт, что вытеснение формализма сопровождалось всё большей публичной дискредитацией как метода, так самих формали­стов и их работ и, в конце концов, и самого слова, которое где-то к 1948 году превратилось в синоним политического ругательства типа «контрреволюционный».

При всём этом следует иметь в виду и то обстоятельство, что, во-первых, никто из видных представителей формаль-

Шкловский. Эйхенбаум. Тынянов

85

ной школы в литературоведении не был репрессирован, чего нельзя сказать об их противниках. Все представители социологической школы (B.C. Переверзев, И. Гроссман-Рощин), не говоря уже о критиках-марксистах раннего при­зыва (Г. Горбачёв, Г. Лелевич), были арестованы и многие расстреляны. Более того, большинство из формалистов (в годы т.н. «высокого сталинизма» бывших формалистов) не попали под рубрику запрещённых к печати (период гоне­ний, связанных с кампанией против космополитизма, на­чавшейся в 1948 году, окончился со смертью тирана в 1953). Они смогли так или иначе вернуться к своим занятиям, а в случае В.Б. Шкловского, как мы только что указали выше, можно наблюдать новый, весьма плодотворный период. Наконец, конец пятидесятых годов - это начало расцвета структурного языкознания, вместе с которым пришёл новый интерес и к формализму. Соответственно, идеи и методы формальной школы получают новый импульс, причём одно­временно как в Советском Союзе и Восточной Европе, так и на Западе.

Интересно, что подобное развитие не имело места в случае школ и направлений, которые в своё время боролись с формальной школой. Все социологические, в том числе и марксистские направления в изучении литературы в Со­ветском Союзе были преданы анафеме как политически вредные («троцкизм», «бухаринщина» и т.п.), а на Западе они не были известны. Соответственно, западные маркси­сты, марксоиды, литсоциологи, гендерщицы и гендерники, тьермондисты и проч., и проч., и проч. изобретали свои велосипеды каждый по-своему и по-своему каждый раз то­порно и тяп-ляп. После падения коммунизма в Советском Союзе это направление не испытало ни ренессанса, ни даже мини-ренессанса. В сущности, то же следует сказать и о другом направлении, враждебном в своё время формальной школе, - о религиозно-философской критике. Она про­должалась все годы советской власти, но не в Советском Союзе (разве что единичными примерами и в подполье, как, например, работы философа Я. Голосовкера о Досто­евском или труды философа А.Ф. Лосева), а в эмиграции. Но большинство этих работ имело явный крен в сторону

86 Глава III

критики жизни, а не критики литературы, поэтому, опять-таки за редкими исключениями, вроде работ А.Л. Бема о Достоевском, там не создалось непрерывной литературовед­ческой школы такого плана. Кажется, что возобновлённая религиозно-философская традиция чтения литературы в новой России также занята пока более критикой жизни, чем литературы.

Это, как мне представляется, связано, в том числе, и со спецификой развития и рецепции идей формальной школы. Посмотрим внимательно на то, чем отличались идеи, метод и общий подход русской формальной школы в литературоведении от всего комплекса направлений, ей противостоявших. Начнём при этом с обратного. Что общего во всех этих «антиформалистских» подходах? Общим в них является упор на момент воли, сознательного выбора - будь то в создании литературы, в её рецепции или в её изучении, оценке. Критик-марксист, философски мыс­лящий религиозный писатель, занимающийся литературой, историк литературы, исследующий её как часть социально-культурного процесса - все они подходят к литературе, во-первых, извне, с позиций определённого внелитературного ряда, а во-вторых, имея чётко сформулированную систему взглядов касательно наличного состояния литературы в социальном поле, в кругу религиозных ценностей, либо среди других сродственных культурных явлений. Эти на­правления основаны на том, что все явления, связанные с литературой, являются выражением сознательной воли автора, который, в свою очередь, выражает идеи или цен­ности своей социальной группы или среды (или, скажем, волю Провидения). Соответственно, любые события в поле литературной эволюции также являются результатом чьих-то сознательных решений, чьего-то волевого выбора.

Формальный подход к изучению литературы никак не отрицает всего этого. Но формалисты избрали не­кий противоположный угол зрения, а именно позицию, основывающуюся на эмпирически вполне очевидном и универсальном явлении бессознательности процессов, про­исходящих в ходе функционирования человеческого языка как коммуникативной системы. Формальный подход в ли-

Шкловский. Эйхенбаум. Тынянов 87

тературоведении трактует литературу как «ещё одну» (но очень важную и совершенно уникальную!) систему функ­ционирования языка, в которой момент бессознательного очень важен и фигурирует наряду с вполне объективными аспектами сознательного выбора.

Надо иметь в виду, что, взятый исторически, формаль­ный метод в литературоведении развивался не как связная дедуктивная теория, а, скорее, как поиск неких «резони­рующих точек» в поле литературы. Нахождение таковых и установление связей между ними постепенно сделало более прозрачным абрис всей теории, равно как и те модусы поля литературы, где «бессознательное» транспонировалось в «сознательное» и наоборот - иначе говоря, переход чисто «языковых», системных отношений в ценностные суждения, а последних- в бессознательно действующие факторы, часто трансформирующие сами ценности.

Исторически выход на арену формальной школы ознаменовался появлением в печати в 1910-х годах двух статей-манифестов, написанных Виктором Шкловским, «Воскрешение слова» и «Искусство как приём». Шклов­ский стал последним из формалистов, кто смог, уже в 80-е годы XX столетия, после всех ударов судьбы, перипетий литературы и литературной теории, изложить в своём «Избранном в двух томах» (Москва, изд. «Художественная литература», 1983) то, как он видит свой подход к лите­ратуре в контексте других теоретических поисков, как формалистов, так и их оппонентов. В самом общем виде подход В.Б. Шкловского к литературе остался неизменным, несмотря на все вариации сознательно формулируемых им положений - от эпатажного формализма и «антиидейно­сти» ранних статей через функционализм среднего этапа к некоему квази-примирению с марксизмом в эпоху «вы­сокого сталинизма» и возвращению к формалистическому нарративу в конце. Этот подход можно сформулировать следующим образом: литература и литературное произве­дение определяются вовсе не тем, что усматривает в них автор, равно как и не тем, что усматривает в них «первый взгляд» среднего читателя или критика. Это «не то, что мните вы - литература» (перефразируя стихотворную

88 Глава III

строку Ф.И. Тютчева о «природе»), лежит в основе всех научных идей формальной школы.

Заметим здесь же, что сходная герменевтическая кон­струкция присутствовала в то время в основании самых разнообразных и весьма влиятельных научных и пара-научных направлений и школ, начиная от так называемой позитивной социологии (Огюст Конт) и всех её более позд­них разветвлений, различных направлений антропологии, марксистских эскапад в экономику, историю и проч., включая также и аналитическую психологию Фрейда и его учеников и даже уже совсем экзотические тео- и антропософию. Для всех них, включая и только что начинающее складываться структурное языкознание, характерно теоретическое и эмпирическое разделение так называемой поверхностной (эмпирической, повседневной, внешней, фетишизируемой и т.д. и т.п.) реальности и реальности глубинной, подлин­ной, истинной, настоящей, демаскированной и т.п. В язы­кознании это разделение сыграет важную теоретическую роль при выделении «языка» и «речи» у Ф. де Соссюра, т.н. «этического» и «эмического» уровня единиц в американской дескриптивной лингвистике, поверхностного и глубинного уровня в порождающей теории Н. Хомского. В марксизме оно замешано в разделении т.н. «производительных сил» и «производственных отношений», где последние, в т.н. эксплуататорских обществах, искажают подлинную струк­туру первых.

В каждой сфере человеческой деятельности, практики, в каждой сфере коммуникации соответствующая теория полагала свою причину этого наблюдаемого разлада, рас­хождения между видимым и сущим. Все эти причины можно modo grosso расклассифицировать на две группы: одна, видящая источник очевидного неумения расшифровать действительность в большой сложности тех структур, в ко­торые включён человек как общественное существо (сюда я бы включил все социологические и другие функциональные теории человеческого общества и поведения), и другая, усматривающая причину этого в истории и её непрямом, извилистом, скрытом от глаз пути. В принципе, однако, необходимость различения этих двух уровней (поверхност-

Шкловский. Эйхенбаум. Тынянов 89

ного и глубинного) и объективной причины постоянного их несовпадения лежит в основе любого фундаментального методологического научного подхода. Многие из тех под­ходов, которые спорили с формальной школой, считали себя вполне научными и даже единственно научными, как, например, марксизм. Вопрос о противопоставлении бес­сознательного и сознательного, который мы здесь выдвигаем в качестве фундаментального различительного принципа между формальной школой и другими школами литерату­роведения, получил такое главенство лишь в теории линг­вистики. В самых ранних работах пионера формальной школы Виктора Шкловского именно он является отправной точкой всего рассуждения об остранении и проч.

Что же касается различения поверхностного и глубинно­го уровня, то здесь действительно несходство формальной школы и других школ является совершенно принципиаль­ным. Все остальные литературоведческие школы исходили из явной или неявной предпосылки о том, что литература есть явление идеологическое (следовательно, прямо до­ступное наблюдению и исследованию), за которым лежит более глубокая действительность, будь то социальная, по­нимаемая либо в духе марксизма как борьба классов, либо в духе позитивизма как структура социальных взаимодей­ствий , будь то психологическая, понимаемая в духе разных теорий о структуре личности, будь то метафизическая в духе той или иной религиозно-философской теории. Наиболее распространённым было в те годы (двадцатые - начало тридцатых годов XX века) эклектическое литературоведе­ние исторического плана. Оно представляло собою очерк истории определённого периода в развитии литературы или биографии того или иного литератора, построенной по историческому принципу, а все те существенные факторы глубинного плана, о которых мы только что упомянули, привлекались либо как фон, либо как элементы объяснения, мотивации и т.д. и т.п.

В качестве любопытного различительного признака, по которому тогдашнее русское, а затем уже и советское лите­ратуроведение отличалось от большинства школ западно­европейских, выступает относительная бедность в русском

90 Глава III

литературоведении исследований чисто биографического плана. Этот момент может не выступать столь ярко, если мы будем рассматривать русское литературоведение только изнутри себя самого. Тогда, конечно, мы заметим, что во все периоды имели место исследования, так или иначе за­трагивавшие биографию поэта или писателя. Но если мы рассмотрим этот материал на фоне литературоведческих ра­бот, которые писались и печатались, например, в Германии, Франции и Англии, то увидим, что в России, во-первых, не появлялись так называемые солидные, то есть академически фундаментальные, но при этом рассчитанные на широкого читателя биографии великих русских поэтов и писателей. Да, Мережковский писал о Гоголе, Толстом и Достоевском, но эти книги совершенно не рассматривали этих творцов как живых людей, участников исторического процесса, чья биография влияла на картину их творчества. Во-вторых, те биографические работы, которые выходили, трактовали биографические подробности в высшей степени осторожно, выборочно, с большой долей какой-то внутренней, а ино­гда и внешней, цензуры. Это никак нельзя сравнить с теми подробнейшими биографиями Гёте или Шиллера, которые выходили в Германии, или даже с книгами Ромена Роллана о Бетховене. Можно сказать, что на русском языке нет ни одной полной и академически фундированной биографии Пушкина или Лермонтова, Достоевского или Толстого. Те попытки такие биографии создать, которые были пред­приняты здесь и там (работы Шкловского и Эйхенбаума о Толстом, современные книги И. Волгина о Достоевском и проч.), при всём их академическом или популярном успехе, никак не могут быть признаны ни всеохватывающими, ни по-настоящему фундаментальными в смысле глубины исто­рического исследования, ни биографически подробными и смелыми.

В русском литературоведении такого исторического плана, равно как и в русской историографии до настоящего дня превалирует точка зрения, согласно которой роль от­дельного человека в истории всегда остаётся на заднем плане по сравнению с той ролью, которую играют так называемые объективные процессы, неважно, какие они - материаль-

Шкловский. Эйхенбаум. Тынянов 91

ные или идеальные. А если ясно, что в истории тот или иной деятель (например, Сталин, Ленин или Пётр I, или Иван Грозный) сыграл какую-то непомерно важную роль, то всегда найдутся историки, которые докажут и покажут, что эта роль на самом деле выражает какой-то важный под­спудный глубинный исторический процесс.

На данном фоне попытка формальной школы в литера­туроведении иначе осмыслить проблему поверхностного и глубинного уровней в литературе являлась и является заме­чательным исключением из этого общего правила. Русский формализм был, в сущности, явлением того же плана, что философия познания марбургской школы Г. Когена и П. На-торпа и феноменология Э. Гуссерля в том смысле, что он, так же как и указанные философские направления, ставил своей целью рассматривать литературу (resp. познание, язык) исключительно с точки зрения её самой (resp. познания, языка). Соответственно, различение поверхностного (resp. сознательного) и глубинного (resp. бессознательного) уров­ней в литературе должно было проходить исключительно внутри самого литературного произведения, а если речь шла о явлениях более объёмных, более крупных, чем одно произведение, скажем, творчество одного писателя, или даже целое литературное направление, то внутри литера­турного процесса. Если же ставилась проблема разделения поверхностного и глубинного планов внутри самих строи­тельных блоков, из которых строилось произведение, то здесь фокус должен был быть направлен на литературное употребление языка, на то, как литература модифицирует язык, подчиняет его своим задачам.

Итак, формальная школа в литературоведении в качестве своего краеугольного принципа избрала постулат о необхо­димости изучения литературы в терминах самой литерату­ры. Основной задачей такого изучения было обнаружение, во-первых, значимых несовпадений поверхностного и глубинного уровней литературы, во-вторых, содержатель­ная интерпретация таких несовпадений в терминах самой литературы и, в-третьих, выведение на основе такого рода интерпретаций чего-то, что можно было бы назвать пра­вилами или законами бессознательного (или, иначе говоря,

92 Глава III

языковогоили структурного) уровня литературы. Необходимо подчеркнуть, что все формалисты настойчиво указывали на то, что их теория никак не является прескриптивной. то есть предписывающей подобные правила (согласно, допустим, некоторой философски заданной эстетике), а дескриптивной, то есть описывающей те реальные «события», которые про­исходят в литературе. Соответственно, целью формального метода в литературоведении было не систематическое опи­сание всего, что было и есть в некоей отдельной литературе, а, если угодно, распутывание сложной линии (или даже ли­ний), по которым шло развитие литературы, восстановление тех неявных, но важных и самодовлеющих принципов, по которым строилась и строится литература, расшифровка кода творчества писателя и его поэтического языка, кода, вовсе не заданного извне по законам, предписанным обще­ством, но вырабатываемого каждым писателем и часто для каждого произведения индивидуально. «Расшифровка» этого кода поможет, в конечном счёте, понять, чем хорош данный писатель или данное произведение, в терминах получателя, адресата литературной «коммуникации» или в терминах самой литературной системы, в чём состоит его «литера­турность», что делает это произведение произведением литературы. Так, согласно постулатам формальной школы, литературность становится основной, фундаментальной проблемой литературоведения.

До сих пор наиболее, с моей точки зрения, ясное и объёмное изложение основных принципов и эволюции формальной школы дано в замечательной статье одного из её основателей Б.М. Эйхенбаума (1886-1959) «Теория "формального метода"» 1924 года, которая впервые была на­печатана в 1926 году в переводе на украинский язык и вошла в книгу Б.М. Эйхенбаума «Литература», вышедшую в 1927 году. Именно в этой работе впервые изложены основные принципы формального метода именно как развивающего­ся, эволюционирующего метода, а не готовой схемы. Эта эволюция зависит, в первую очередь, от эволюции понятия литературность в применении к разным этапам и разным периодам литературного развития. А главное - это отделе­ние принципов определения литературности от смежных

Шкловский. Эйхенбаум. Тынянов 93

и всегда присутствующих моментов, коренящихся в самом материале литературы. который по природе своей берётся из любых областей жизни, практики, умозрения и т.д. и т.п. Вот что писал по этому поводу Б.М. Эйхенбаум, ссылаясь на мнение P.O. Якобсона, другого зиждителя формального мето­да, чьи лингвистические работы послужили спустя тридцать лет фундаментом структурной школы в литературоведении, ставшей прямой преемницей русского формализма:

«Принцип спецификации и конкретизации литератур­ной науки явился основным для организации формального метода. Все усилия направились на то, чтобы прекратить прежнее положение, при котором, по словам А. Веселов-ского, литература была "res nullius". Именно это и сделало позицию формалистов столь непримиримой по отношению к другим "методам" и столь неприемлемой для эклектиков. Отрицая эти "другие" методы, формалисты на самом деле отрицали и отрицают не методы, а беспринципное сме­шение разных наук и разных научных проблем. Основное их утверждение состояло и состоит в том, что предметом литературной науки как таковой должно быть исследование специфических особенностей литературного материала, отличающих его от всякого другого, хотя бы материал этот своими вторичными, косвенными чертами давал повод и право пользоваться им как подсобным и в других науках. С полной определенностью это было сформулировано Р. Якобсоном («Новейшая русская поэзия». Прага, 1921, с. 11): "... предметом науки о литературе является не ли­тература, а литературность, то есть то, что делает данное произведение литературным произведением"»¹.

Теперь, прежде чем обратиться к анализу понятия «литературность» и эволюции этого понятия в постоянно изменяющемся поле литературы, изменяющемся и акту­ально, здесь и сейчас, и виртуально, то есть post factum как постоянное изменение картины прошлой литературы под влиянием эволюции критериев литературности, попро-

¹ Эйхенбаум Б.М. Теория «формального метода». В кн.: Эйхенбаум Б.М. О литературе. Работы разных лет. М.: Сов. писатель, 1987. С. 379-380.

94