{359} 8 Декабря 1938 года 7‑я картина Игроки, Казарин — Гайдаров, хозяин — Оранский, Звездич — Болконский. Юрьева нет.

Мейерхольд. Начало сцены: Казарин сидит на диване направо, хозяин стоит перед ним, облокотившись на спинку стула. Урванцов — за столом налево; около него стоит Судовский; налево на диване сидит Фокин, между ним и Урванцовым стоит Щербаков. Идет монолог Казарина: «… и с силой слова».

Входит Арбенин, ему скорее уступают стул. В это же время входят игроки: двое слева, из глубины сцены, трое справа.

Первыми видят Арбенина хозяин, затем обернувшийся Казарин, после — Урванцов и игроки с левой стороны стола. После слов: «… и с силой слова» — небольшая люфтпауза, чтобы хозяин не сразу срывался с места, чтобы было восприятие некоторого эффекта: раз! — и потом — два‑три — вошел Арбенин — у хозяина: «А!» — Фокин встает навстречу Арбенину, слегка кланяется и идет в глубь сцены, вокруг стола. Другие игроки занимают свои места, и после этого выходят пять игроков из-за кулис.

(Повторяют всю сцену.)

(Гайдарову.) Помните, что этому монологу, который мы ставим, как начинающему сцену²¹⁶, надо дать больше спокойствия и больше торжественности. Не нужно нервности в этой сцене, потому что в этой картине есть очень большое постепенное развитие. Поэтому нам выгоднее, чтобы публика даже и не подозревала вначале, что здесь закипят страсти; все будет у вас очень торжественно: и начало ваше, и вход Арбенина, и вход Звездича — торжественно, как будто они в церкви к причастию приходят, а потом пойдет такой кавардак. Состояние такой праздничной сосредоточенности. Больше приготовлений, чем будет на самом деле действия, и очень большие приготовления: приходы, встречи. Арбенин вошел: «А!» — «Ты все причуды оставил…» (Показ.) Медленно все это развивать, а потом уже мы пустим в эту сцену ток электричества.

(Повторяют сцену сначала.)

(Гайдарову.) Лучше сесть в начале сцены как-то скрестив руки (показ), немножко развалясь. Он очень хорошо устроен и делает минимальное число жестов. Он говорит свой монолог, и видно, что все Казарина считают заправилой этого дела, все внимательно его слушают. Когда он говорит, его монолог насыщен волей, мыслью, красотой. Чтобы вышло, что вы ломаетесь немножко перед ними и говорите медленно, чтобы публика все это усвоила. Сделайте Казарина таким необычайной красивости денди: красиво развалился и прочно, монументально сидит, необычайно важно. А у всех игроков — странный интерес (показ), максимальное напряжение к его словам. У всех игроков — напряженное внимание, как будто они впитывают в себя каждое слово: каждое слово — на вес золота. А хозяин просто боготворит Казарина: «ума палата».

Хозяин своей мимикой говорит: «Да, да, наверное будет». И это понятно — у вас до этого с Казариным был диалог. […]

(Игрокам.) Имейте в виду, что когда хозяин скажет: «У нас жестокий бой» — игра идет. Вы из той породы людей, которые долго ждали, и, {360} как только вас усадили, как только вы дорвались до карточного стола, уже банкомет на месте, уже идут какие-то ставки, уже идет игра. Потому что ведь это — инсценировка: Казарин с хозяином где-то до этой картины сговорились, что будет дан бой, чтобы втянуть в игру и Арбенина, и князя; и при приглашениях, которые рассылались хозяином, все было учтено: это не просто игорный дом, а это инсценировка, это комбинация, организованная так, чтобы, поскольку Арбенин опять решился встать на путь этой карточной авантюры, были бы созданы все условия наиболее благоприятные, чтобы он не разочаровался, а вошел бы в игру. И тут поэтому приглашены самые матерые картежники, самые завзятые, самые прожженные. Это надо выразить, и поэтому, как только вы сели за стол, то уже по всему: и по тому, как деньги плывут из карманов, и как организуются пачки бумаг и кучки золота у каждого, и как банкомет кладет карты, — должно быть видно, что это все условлено: «Да ну, товарищи, играйте! Ну, расходитесь сильнее!» И тогда уже хозяин скажет: «Идем сюда: у нас ужасный бой!» Это — подначивание Арбенина, подыгрывание. Поэтому, когда идет диалог с Арбениным, нужно, чтобы стол уже весь был готов, и когда Арбенин подойдет к столу, — то он уже в какую-то пучину бросается. Чтобы было такое ощущение. […]

(Гайдарову.) «Я ставлю пятьдесят рублей» — опять не началась новая сцена. Тут был какой-то разговор Арбенина с князем, он был несколько «проходным», — в музыке это была бы модуляция, — несмотря на то, что это очень валено и что тут есть крупицы нужного для всей пьесы. Но эти крупицы будут услышаны, потому что мы вывели князя и Арбенина на авансцену, они тут говорят на фоне протекающей в глубине игры, и все благополучно. Князь говорит: «… поставил бы свою» — и Арбенин занимает место за столом.

И вот, смотрите, товарищи, какую мы тут даем сложную экспозицию, сколько мы вола вертели: вставили монолог Казарина в начале акта, придали этой сцене большую выпуклость, потом — приход Арбенина был отмечен рядом действий, ходили люди, удивлялись, ахали, охали, кто-то бросил какую-то реплику — и это все еще идет введение, все еще нет ничего, все — введение. И вот когда начало — когда Казарин говорит: «Я ставлю пятьдесят рублей!» — «Я тоже». — «Я расскажу вам анекдот». Вот начало, в сущности говоря, седьмой картины. Но если вы хорошо подготовили сцену, то играть ее ведь надо еще лучше. Начало страшно заинтриговало публику — тут много наговорили: какой-то человек с огнем в сердце и с умной головой, и «князя пощипать надо» и т. д. — столько тут наговорено, несмотря на то, что места это все занимает очень мало — только одна страничка, — но все страшно подчеркнуто. И вот идет начало, и я слежу за вами, и вижу, что вы все уже израсходовались в игре. Мне понравилась ваша сцена игры — с точки зрения репетиции она блестящей была: и стуку много было, и все было хорошо. Но надо найти градусы, потому что теперь, когда бой настоящий пойдет, надо всему этому найти градусы. […]

Во время монолога Арбенина Сахаров — слуга работает все время, он находится на сцене: или он убирает какие-то «игранные» карты, или щеточкой что-то смахивает, или какую-то пепельницу берет, вытряхнет ее где-то за кулисами и опять ее ставит куда-то; он на подносике приносит по чьему-то заказу стакан воды или какой-то оршад, или лимонад — он все время должен аккомпанировать игрокам. Кто-то ему дает на чай — {361} вот, например, Казарин выиграл кучу денег, и он одной рукой кладет деньги в карман, а другой тут же дает через плечо слуге. Это традиция. Слуга делает все «на чаевых». Чистота его мало интересует, но он знает, что, если он поставил сюда пепельницу, то он уже имеет шанс получить на чай. Если он воду подал — уже какая-то мелкая монетка ему идет. Это обязательно. Это мелочь, но это даст какой-то штришок, который очень заметен. Все двигаются в игре, но этот фланирующий слуга, облизывающий каждый участок сцены, — это очень нужно. Пока я даю вам право ex improviso это делать, не устанавливаю вам ничего; но, когда вы найдете какие-то удачные штришки, я их зафиксирую. Сейчас ищите сами, потому что мне за вас очень трудно это делать. Но надо делать это очень тактично, а то опять Юрий Михайлович будет недоволен. Нужно помнить, что у него и у игроков есть своя вязь, тоже очень сложная. […]

(Болконскому.) Когда откидываешься от стола, это «Я!» уже надо про себя иметь. А то получается отдельно техника, когда он садится, и потом — «Я!». Нужно хоть про себя сказать это «Я!», а потом ты скажешь громко. А то это стоит отдельно — слово и движение, и заметно, что это мы так условились, и Кузнецов помогает тебе. А ты живи в этом. А самое главное вот что: когда ты сказал «Я! Я!» — стой. (Показ.) Чтобы в этой же позе остаться, когда Арбенин бросит карты. А то получится, что ты перепланировался. Надо застать князя в состоянии первых глупых «Я!». Надо создать человека — в оцепенении от всего, что на него наваливается. Нельзя быть активным: тут состояние некоторой пассивности. Человек оцепенел и смотрит — и только потом, после того как он спохватился, он вспомнил, что можно ведь схватить саблю, броситься, рубать… (показ). А то ты не будешь обалделым потом. Иными словами, на всякое такое сценическое «безобразие» есть свое техническое выражение, обязательно. Если надо дать оцепенение — на это есть уже энное количество уже найденных гениальными актерами рецептов. Все актеры думают, что я, Болконский, могу что-то новое выдумать. Ничего подобного: все давно за нас выдумано. Потому что уже были Росси, Поссарт, Муне-Сюлли, Сальвини, Мочалов — и они уже все придумали. Ты хочешь что-то придумать, но все это уже было, так что не надо придумывать Америки, а надо этот ассортимент пустить в ход. И если бы этих великих актеров воскресить, они пришли бы к тебе и пожали бы руку: «Вот спасибо тебе, милый, что ты мой прием, Мамонта Дальского, пустил в ход в мейерхольдовском “Маскараде”. Вот спасибо!» Вот поэтому мы и читаем и изучаем рецензии Белинского; поэтому мы и пустим эти приемы в ход. А вот если ты выдумаешь что-то новое, то ты будешь уже не Болконский и будет не просто «Маскарад», а будет «“Маскарад” с участием Болконского», потому что ты выдумаешь то, чего не выдумал ни Росси, ни Сальвини. Вот если ты это сделаешь — тогда давай. Тогда я отменю все, что от Сальвини. Тогда давай. А пока давай то, что другими найдено уже. Как в шахматной игре: почему отпадает Ласкер, потом Капабланка? Потому что появляется еще кто-то, который дает новые мысли и новую технику в шахматной игре, и все ахают: «Батюшки мои!» — и Капабланка сдал позиции. Так и в актерской среде: может быть, придет кто-то такой, что мне придется переменить для него все мизансцены. Такой был Мамонт Дальский. Он знал приемы прежних актеров; но в «Кине», когда в уборной он сидит и гримируется, он играл так, как никто до него не играл, и вот все кончено: и бутафоры, и дирижеры, и музыканты, и декораторы — {362} все меняется, и все ходят тихонько: «Не дай бог, в морду даст!» (Повторяют еще раз: «Вы шулер и подлец!»)

(Болконскому.) Сыграл хорошо, но у тебя осталась рука на груди, и она была вялая. Не давай публике подумать, что ты уже сыграл. Поэтому старайся так схватить стул (показ). Это даст тебе [то], что ты задрожишь оттого, что хватал стул. Чтобы было напряжение, и тогда уже: «Я! Послушайте!» — хлопнул рукой по столу, а другая рука крепко держит стул (показ), и тогда можно массу накопления делать. А если рука повиснет отдельно от тела — не выйдет. Не стоит этого делать. Это уже декаданс, это эпоха неврастении, а этого еще нет тут: князь нервен, но не неврастеничен. Это разница громадная. Истерия или нервность: у тебя истерии нет, князь нервный. Как конь, которого долго не объезжали и держали в конюшне: он выходит на воздух, он здоров, но он дрожит и пугается. Отчего? Ему хочется скакать, рваться. Ну, давай это здоровье, а не упадок.

(Повторяют: «Вы шулер и подлец… — с вами встречу…»)

(Болконскому.) Рано. Когда Арбенин бросит карты, не надо играть никакой реакции. Ничего нет. Он молчит и дрожит (показ). Нельзя играть ничего. Стоит и дрожит. Он еще не имеет реакции. Он еще должен накапливать силы для дальнейшего. Как только ты руку на грудь положил — значит, ты плакать хочешь, значит, ты слюнтяй. А какой же он слюнтяй? Он сейчас его рубать будет.

(Повторяют: «Взяла!..» до слов «с вами встречу…».)

(Оранскому.) Хозяин бежит к Арбенину, слуга приносит Арбенину на подносе стакан воды.

(Крунчаку.) Вы должны уже увидеть этот жест Арбенина, и вы покидаете князя, отходите от него.

Крунчак. Но вчера было иначе.

Мейерхольд. Товарищи! Всегда в режиссуре действительно сегодня, а не вчера. Вчера был набросок, эскиз. Первый эскиз — неверный, и он отменен сегодня. И второй, и третий может быть неверным, и будет отменен, и пятнадцатый — тоже неверный, и вплоть до генеральной; а вот уж если генеральную пустили — все не нравится, тогда уже конец, хода нет. […]

(Повторяют еще раз: «О бешенство!» — сцена с саблей.)

(Болконскому.) Не «напоролся». Напороться — это значит ближе подойти (показ). Напоролся — и отошел. Потому что тогда можно говорить слова не подчеркивая их, а совсем легко. Потому что уже все выражено пантомимически, публика уже все поняла: что вы пришли, увидели тупые, безразличные, холодные глаза — и от них вы отошли, и уже совсем легко можно говорить, потому что все выражено уже, настроение уже начерчено сценически. А слова могут быть уже легко сказаны. Иначе же все надо растолковывать публике словами, а публика может и не поверить словам. Надо, чтобы все это было сыграно: «О бешенство!» (показ). Так же, как «Молчалины блаженствуют на свете!..». Это бешенство в вас кипит, оно наполняет вас. Как будто вы — котел, который наполнен паром без остатка, и этот пар может разорвать вас. Вы никого не убили, и от этого вы можете разорваться: «О бешенство!» (показ). Пауза. Страшно мучительно, и он идет и натыкается.