4‑Я картина

Разговор Нины и князя — светский штамп.

Женщины Лермонтова — всегда женщины, они всегда около людей. Нина, конечно, слегка кокетничает со Звездичем, какое-то волнение у нее пробегает, и Звездич, прощаясь с ней навсегда, тоже чувствует на себе, что Нина держит на нем глазок. […]

Князю держать интерес к браслету, он подготавливает замечание о маскараде: «Пикников двадцать я отдам… за маскарад». Слово «маскарад» бьет Нину, ибо и она вчера была виновата, ее тоже какая-то маска мяла, она даже браслет потеряла. Князь говорит подчеркивая, с фатовским, дурацким смехом о том, что узнал там дам. Баронессу этот смех очень больно задевает.

«Ах, князь» — баронессе говорить без «аха», просто.

«Отречься не могу, стыдиться же готов» — сказать это с блеском: дороже продать. Лермонтов удивительно умел кончать эпизоды. Можно историку литературы писать диссертацию об умении Лермонтова заканчивать сцены.

Входит чиновник, он долго готовился дома, примерял галстух, брал особого лихача, шел анфиладой, смотрел в зеркало, вошел, блеснул, ему хотелось, чтобы его усадили, обратили внимание, а его задвинули. Он заблестел и потух, заблестел и потух.

{329} «Будто в свете только муж» — начало эротической сцены. Дыхание у князя прерывистое, поэтому монолог: «Но если он вас любит» — короче, по дыханию. Сцена переплетается с Пушкиным, со сценами из «Дон Гуана», это ария, ариозо, ее нужно выделить.

Нина прослушала арию до конца, не оборвала ее после слов «А если любит он», она тоже взволнованна как женщина.

Звездич взволнован, говорит как испанец. «Ну, ты вырвалась — добро» — сквозь зубы.

Шприх такой человек, что слово «интрига» он выделяет так же, как символисты слова Душа, Воля писали с большой буквы. Он должен так сыграть, чтобы зритель вернулся, взял Лермонтова с полки и перечитал слова баронессы — что она там такое говорила? — и ахнул: «Да ведь она предала Нину, а за болтовней и не было заметно ее предательства».

3 октября 1938 года 1‑я картина Читают: роли игроков пробуют Судовский, Урванцов, Васильев, Кузнецов, Мерцалов, Клейнер, Козловский, Фокин; князь — Болконский, Шприх — Эренберг, хозяин — Светлов, банкомет — Фокеев, Трушов — Царев и Козловский, слуга — Колотушкин

(Читают до слов: «Ни до чего тот не добьется…».)

Мейерхольд (Судовскому). Почему вы ссоритесь? У вас первый понтер ссорится с банкометом. Интонация ссоры. Из‑за чего вы злитесь? Вы не должны злиться. Вы бросаете на стол золото и вступаете в игру, но делаете это торжественно, потому что вы хорошую сумму бросаете. Импозантность должна быть в силу того, что вы 100 рублей, а не 5 рублей кладете.

(Читают до слов: «И не мешало бы загнуть».)

(Клейнеру.) Вы паузу не ощутили. По-моему, вы вступили немного раньше — на секунду. Нет шороха, движения. Надо эту паузу услышать. Тут есть какой-то шорох.

(Читают снова.)

«Не мешало бы загнуть» — это какой-то «терминус техникус» игры, и его надо немного выдвинуть. А вы говорите без ударения. Что такое «загнуть» — страницу в книге? Не звучит как технический термин (показ). Слова, относящиеся к технике, всегда произносятся с каким-то особым подчеркиванием, нельзя бросать такие слова небрежно. Как-то вкусненько подано должно быть. Когда играют в винт, произносят какие-то слова: «шлем» — это не бутафорский шлем. Игроки как-то всегда эти слова вкусно подают. Как гурманы, которые любят покушать, не просто говорят: «масло, грибки», а как-то по-гоголевски, как он описывает. Ведь если начать читать Гоголя на эстраде, надо вкусово это подавать, нельзя небрежничать. Нужно говорить с большим вкусом. «Ва-банк!» — это не шутка, и надо, чтобы это прозвучало. Когда князь произнес слова «Ва-банк!», кто-то из понтеров говорит: «Эй, князь! Гнев только портит кровь, играйте не сердясь» — это значит, что в словах «Ва-банк!» он уже почувствовал темперамент человека, у которого вскипел гнев, и этот {330} гнев может ему кровь испортить. «Ва-банк!» (показ). И так же надо говорить слова: «Убита!»

Это все слова, оправданные процессом игры. Это не болтовня, это настоящая работа, сложная, имеющая свою технику. И правильно в прошлый раз Урванцов подбросил мысль, что здесь несомненно затесались люди с шулерскими наклонностями, профессионалы шулера. Тут есть какие-то махинации в игре.

(Читают до слов: «Ни до чего тот не добьется…»)

(Клейнеру.) Добродушие есть, а нужно больше желчи к тем, кто гнется. Немножечко злобнее отношение. Еще раз.

(Читают.)

(Клейнеру.) «Ни до чего тот не добьется» — отчего вы так снизили? Отчего так по-стариковски? Как сторож в саду: «Яблоки не надо рвать». Есть какое-то добродушие, выпад из темпа. Затормозить — это одно, но надо сохранить все же пружину напряжения действия. Ведь в этой сцене есть страстность, поскольку уж они добрались до карт и все настроены метать банк, понтировать. Это какая-то работа, требующая страстности. Бесстрастные люди не играют. Давайте этого четвертого понтера не делать таким вялым, пусть он тоже будет страстным.

(Повторяют сцену.)

(Клейнеру.) «Послушай, милый друг…» — почему вы торопитесь? Почему тут нельзя торопиться? Ведь он хочет что-то важное сказать, тут как будто две точки стоят, он хочет, чтобы это было хорошо прослушано, потому что здесь не столько слова важны, сколько то, что за этими словами скрыто: «Кто нынече не гнется…» (Показ.)

Вероятно, характер будет какой-то другой, вы сами придумаете его, это будет человек с биографией, это определится и в гриме, и в походке, и в том, как вы сидите у стола; но сейчас я занят не этим, а тем, чтобы подобрать тембры, чтобы голоса были живые. Сейчас, когда Урванцов говорит, он уже подбрасывает в мое сознание мысль о том, что это будет за личность. […] «Кто нынече не гнется» — эти слова должны прозвучать значительнее, это лермонтовское подражание Грибоедову. Это то, что в Грибоедове восхитило Пушкина…

(Слова 4‑го игрока передаются Судовскому вместо Клейнера.)

(Клейнеру.) Вы молодой актер, и не сдавайтесь никогда. Добивайтесь. Если эти строчки мы попросим прочитать Урванцова, он сделает это, потому что он знает, как быка брать за рога. А вы еще не можете знать. Поэтому не сдавайтесь, работайте, и в следующий раз вы опять произнесете эти фразы. Добивайтесь этого.

(Читают еще раз.)

Еще немножечко острее. Чтобы было ощущение, что то, что он сейчас скажет, все покроет.

(Читают еще раз.)

Сильнее звук, но не значит, что надо орать. Бывает так, что все правильно, но хочется чуть-чуть интенсивнее. Острее. Хлестко. Эта фраза — пощечина. Пощечина общественному укладу.

(Повторяют сцену два раза.)

У вас такая интонация: «Послушай, милый друг, сейчас будут петь арию». То есть «послушай» у вас звучит [буквально]. Ведь это façon de parler: «послушай, милый друг» — ведь это не в буквальном смысле слова.

{331} (Читают.)

И так как «Послушай, милый друг» вы будете говорить быстрее, то правило стихотворной строчки таково, что если я украл время у того, что идет дальше, то я обязан удлинить фразу: потерянное время вознаграждается паузой. Как в музыке: если музыкант израсходовал время, он сейчас же ставит пустотный знак, заполняет это время — говорит, что тут пауза в 1/8 или в 1/32.

(Повторяют сцену.)

Обратите внимание на ремарку: 3‑й понтер тихо 1‑му: «Смотри во все глаза». Не упустите этого. А дальше — начнется новый ритм: «Ва-банк!» (Показ.)

(Повторяют сцену.)

Для чего у Лермонтова сделано так хитро? «Кто нынече не гнется, ни до чего тот не добьется» — и тихо: «Смотри во все глаза». И вдруг: «Ва-банк!» — кричит. Чтобы после тихого точно выскочило что-то, и тогда можно будет сказать: «Эй, князь, гнев только портит кровь». А сейчас нельзя этого сказать, потому что нет этого волнения, не брошено это. А бросить можно только тогда, когда будет верно сказано: «Смотри во все глаза»; потом — пауза, и потом — «Ва-банк!». А так — нет подготовки, нет трамплина для этого скачка. Здесь какая-то аритмия все время идет.

(Повторяют сцену.)

(Судовскому.) «Ни до чего тот не добьется…» — опять бытовите, жанрите под купчика: «Ни до чаво тот не добьется…» Это салон, тут все притворяются, что все живут на Английском проспекте — не на Песках.

(Повторяют сцену.)

«Смотри во все глаза» — сказано тихо, но а‑сценично. А надо быть тихим, но сценичным. Этому нас учили Сальвини, Росси, которые шептали иногда, но это до последнего ряда было слышно. (Показ.)

(Повторяют сцену.)

[…] На репетиции, чтобы сносно произнести фразу, я, как вы видите, все время себя раздражаю. Это нужно обязательно. Так спокойно нельзя этого сделать. Надо себя немного разогреть, как лошадка на бегах. А то не возьмешь приза никогда.

(Мерцалову.) «Позвольте получить» — что это такое за «позвольте получить»? Как в лавке. Буквально. Даже не в лавке «Гастроном № 1» — там такого не может быть, а на улице у лотка, где моченые яблоки продают. Надо придумать, как это должно звучать. Опять вспоминается покойный Корвин-Круковский: как-то широким броском надо это бросить¹⁹⁸. Как-то надо это придумать.

(Повторяют до слов: «Я ждать сто лет могу».)

(Эренбергу.) Ведь это первая фраза, Шприха. Это ведь тот человек, о котором Казарин будет говорить: «Глаза — стеклярус точно», которого будут называть жидом, которому будет эпиграмма посвящена: «С безбожником — безбожник, с святошей — езуит…» и т. д., — и вдруг он так начинает! Мелко. Мелко. А играл его, Шумский в Малом театре. По-моему, вы теперь уже должны ходить по коридору и другим два пальца подавать. Буквально. А Н. Н. Урванцову я бы даже и двух пальцев не стал подавать. Вы представьте — вы приглашены тут гастролировать. Вот вчера я был в Тбилисском театре¹⁹⁹. Весь оркестр уже сидит, а первая скрипка вошла в последний момент. Не то что он опоздал, он тут все {332} время был, но он дает всем войти, чтобы вся публика видела, как он войдет. Я уж знаю, что он давно пришел, а он вошел и начинает распаковывать свою скрипку, ноты. И дирижер знает прекрасно, что он это себе «выход» делает. И вот, на вашем месте я бы тоже не сидел там, а стоял бы — тут же, за дверью, а потом бы сразу вошел и сказал. Тогда ваша реплика выйдет. Вы понимаете, что эта роль обязывает. И тогда выйдет. Тут уж и галстух надо подбирать себе утром какой-то другой. Это все помогает.

(Повторяют сцену.)

Хорошо было сказано: «Позвольте получить» — с каким-то полувопросом. Это ничего.

(Читают.)

(Болконскому). Князь немного старо сказал: «Я с честью их достал, и вам их не купить». Надо моложе. Задорнее. Это — плевок.

Эренберг. Почему в ремарке сказано: «Шприх подходит с участием»? Нужно ли тут участие?

Мейерхольд. Лермонтов хотел только подчеркнуть, что, Шприх прилез сюда, чтобы выручить князя. Чтобы зритель знал об этом. Это шприховское участие. Тут дело не в этой ремарке, а в том, что он этим влезает в свет. […]

Урванцов. Бал в доме Энгельгардта — что это такое? Он давал балы?

Мейерхольд. Это дом на углу Екатерининского канала и Невского. Я точно сейчас забыл, но это было вроде как Английский клуб в Москве: Английский клуб находился в каком-то доме; так и тут, вероятно, у Энгельгардта снималось какой-нибудь общественной организацией помещение, и там устраивались общественные маскарады, постоянные балы. Но в противоположность какому-нибудь дворянскому собранию, это был клуб, где собирались всякие люди.

Урванцов. На Фонтанке был такой зал Марцинковича, там были всякие танцульки, маскарады — низкопробные, а тут, очевидно, несколько повыше. Но — как говорили «Дом Марцинковича», так же говорили «Дом Энгельгардта». […]