{327} 2 Октября 1938 года 1‑я картина

Мейерхольд. Первый понтер — читает буднично. Второй понтер — желчная, неприятная личность, его ремарки: злобно, насмешливо.

О терминах карточного стола: не надо их выделять, их нужно однообразно говорить. Тембры только различны. Внутри не надо разнообразия. Пусть как будто один человек читает «Маскарад». Это для того, чтобы выделилась одна вещь, которую нужно услышать. Фраза четвертого понтера: «Кто нынече не гнется» — грибоедовская фраза, ее нужно курсивом, чтоб было бичевание подлости. Раньше все это смазывалось. Все понималось так, что в картах что-то «не гнется».

Банкомету не кричать «Убита», ибо публика может подумать, что под столом находится убитая женщина, и банкомет ее обнаружил, приподняв скатерть и заглянув под стол.

Все на страстях, крупный игорный дом, здесь игра кончается часто самоубийством, снимают кольца, спускают имения…

«Вам надо счастие поправить» — надо меньше тривиальной простоты. Станиславский [говорил]: «Самое страшное на сцене — тривиальная житейская простота».

Нельзя, чтобы звучало под театр миниатюр, под рассказы Горбунова. Ведь эти военные — они сейчас поедут на бал к Энгельгардту, они пышные, они мчатся по Невскому на рысаках, в касках с перьями. Это как в Монте-Карло, как в игорном доме в Виши, куда не проникнешь без специального пропуска. В Монте-Карло, когда срывают банк, стол покрывают черным сукном.

Как только заговорили Арбенин и Казарин — впечатление тонкого плетения кружев. За словом в карман оба не лезут. Как в комедиях О. Уайльда. Надо так говорить, чтобы публика хотела их встречи, их интересно слушать! Разговор их не камерный, не интимный.

(Гайдарову.) Опять «Шприх» с мягким знаком! А этого не должно быть, так как люди вроде Казарина должны любить русификацию немецких фамилий. У Шприха должен быть максимальный подхалимаж: «Я вас знаю». Но гнуться не надо, это мелко. Он гнется внутренне, «он — франтик», по словам Арбенина, значит, все-таки и денди. Надо, Шприху помнить, что у него все [время] злобная улыбка, оскал рта такой, как у мертвеца-желчника.

Нужно актерам читать эпиграммы Пушкина, Лермонтова с эстрады — это замечательная форма.

Казарину нужно очень остро читать характеристику, Шприха — как эпиграмму. Конец — как на рисунках Добужинского: хвостик под эскизом. «Короче — ты его полюбишь».

Казарин и Арбенин обмениваются эпиграммами, как Пастернак с Маяковским могли бы обмениваться четверостишиями.

Баронесса. В ней волна эротичности. Лермонтов хотел показать неблагополучие общества. А был женоненавистником. Баронесса не авантюристка, но интриганка. Влияние рисунков Гаварни, Домье. Она не идет ва-банк с князем, легкий флирт.

Сцена баронессы и князя. Стихи должны быть легки, все кружевнее, легче, от Арлекина, от бубенцов. […] Когда она гадает, то она стреляет {328} в него глазами, стреляет словами, идет стрельба слов. Баронессе нужна цыганщина. В ней чары цыганки, чтобы было цветистее. […]

Лермонтов писал под влиянием испанской драмы; конечно, ему нужно было бичевать то, другое, но он купался, как художник, в эффектах.