14 Декабря 1936 года X и XV картины. «Царские палаты» и «Царская дума»

Мейерхольд (Боголюбову). Укорачивать слова. Должна быть тенденция к укорачиванию, сжатию слова. (Запас и звука, и напряжения.) Слова — металлические комочки, а не расплавленный металл. Искры, а не костер и пламя. Брызги искр на наковальне, а не огненная лавина.

Везде вы смахиваете цезуры. Цезуры играют роль задыха[ющегося] командира. Нет готового слова. Как бы подыскивает слова — обилие остановок. Сначала будет казаться как бы нарушением гладкости стиха, но это пройдет. Вы берете технически, а технически не может выйти. Технически выйдет после накопления эмоции. Потом вы найдете технические приемы, после найденной эмоции. […] Надо растравить нервную систему, не давать ей спать. Я всегда внешние раздражители ищу, {302} которые дают возможность мобилизоваться. Интонация — всегда результат то промелькнувшей мысли, то эмоции.

Не хватит голоса — надо искусственно уронить, накипь сохраняя. «Мне свейский государь…» — разозлился на свейского государя. Это жульнический прием, чтоб разжечь в них желание самим разбить «изменников» — сильнее, чем «ляха» («и ляха» — задохнулся).

Я должен ощущать, что хотя строчка кончилась, но [он] будет продолжать. Суженные гласные. «Пусть молятся» — все равно ни на что не годны. Все время в кипении.

«Теперь вопрос мы важный разрешим» — трамплинчик для усиления. «Тревожить ныне их» — в одно (а то у Боголюбова каждое слово с ударением — абсолютная проза, а тут одна эмоция).

И Басманов, и патриарх — a tempo.

Патриарх — с нервом. Надо смешать: не только религиозная [няня], но и мать. Ласкает и пришептывает: «Успокойся». Крестное знамение превращено в некую форму знахарства, и этим патриарх утихомиривает царя. Он еще и в роли няни. Самый же монолог патриарха, собственно, начинается со слов «Сам бог на то нам средство посылает».

15 Декабря 1936 года X картина. «Царские палаты» Борис Годунов — Боголюбов, Шуйский — Старковский, Федор — Нещипленко

Мейерхольд. Федору [Нещипленко] — грузнее, ленивее, чтоб не было излишней «комедийности».

Maestoso Бориса (веселое — бодрит сына, подбадривает на захватнические стремления).

Стихи не терпят осмысливания, подчеркиваний (масло масляное) — слова уже стоят на своем месте, в структуре музыкальной. […]

«Учись, мой сын» — заключение предыдущих вещей.

«И легче, и яснее державный труд»… — кончается весь кусок. […]

Вялости у Бориса быть не может.

Надо не ударности давать, а энергию вливать и строго соблюдать цезуры, паузы и межстиховые остановки. […]

«Из Литвы…» — Литва играет роль жупела в узловых участках трагедии. В этом эпизоде актеру нельзя остыть ни на одну терцию. Это все из-за кулис торчащие враги, к которым отношение такое же, как к «роду Пушкиных». Идет все время самонагревание. Тогда шаги Шуйского страшны. Нельзя перед Шуйским дрожать. Безумная трудность роли — чрезвычайная острота реакций. Пушкинская трагедия в терциях. Пять строчек — пять разных настроений, пять разных темпераментов, пять разных мозговых усилий. Актер все время должен быть внутренне [собран]. Как на седле — с дозором пограничник. Постоянные повороты, энергия бдительности — и все смотрит. Все время повороты и у Шуйского, он меняет позиции. Шуйский хорошо знает Бориса, он знает, как себя защитить. […]

После ухода Семена Годунова Борис не останется в том же положении. {303} Опустился, тупо смотрит. Ищет разгадку факта сношения с Литвой. «Позвать его сюда» — эмоционально, тра‑та‑та (у Боголюбова рассудочно. Надо играть нервность, но не неврастению). […]

Монолог Шуйского.

Хам, раскинулся как бы один, не глядя на Бориса.

Борис постепенно выпрямляется.

(Старковскому.) «Король и паны за него» — серьезнее, не дразня. Вы не только сыграли, но готовитесь к монологу.

В ответ: «Чем опасен он?» — фразочка клюнула, воздействовала. Он смотрит.

Начало новой сцены: удар шапкой. Серьезный монолог, публика должна быть огорошена, что вас, Василия Шуйского, никогда, ни в одной пьесе не показывали. Тяжеловесно начинает, технически надо вообразить себя на пиру, он пьянея говорит. […] Он только потом покажет зубы, надо потом уже в гневе.

«Конечно, царь» — не торопясь, монолог переломный, на грани двух настроений. Не торопиться. […]

Медлительность имеет решающее значение. Пружина так крепко берется, что нельзя снижать. «Черрнь» — ненависть к черни. […]

«Димитрия воскреснувшее имя» — развер[нутый] жест. Переход обусловливается не тем, что мизансцена красивая.

Федор — пластика ухода, звереныш.

«Он покраснел, быть буре» — на пороге, когда Федор уходит. Тот не шарахнулся, «Димитрия» — на мягких движениях. Ошибка — скрыл {304} глаза, это одна из тех сцен, которые читают зрители [по глазам], безумие. В сознании сверлит яд. Зрительный зал получает глаза. Молчание, сосредоточенность, страх, доходящий до безумия. Эта сцена доходит до безумия.

Тут столько вариаций, сколько физических данных у актеров. Но в этой сцене глаза — первое. Телом не выразишь. […]

Раскрытые глаза. Сцена безумия зарождается около Федора — ты не имеешь права показывать глаза, принести глаза надо готовыми.