{264} XIX картина. «Лес» Самозванец — Царев, Пушкин — Бузанов, лях — Коренев

«Спокойна ночь» — тут длительная пауза. Тут должно пройти время. Прокофьев в это время дает песенку. Пушкин собирается спать, ходит, слушает песенку, потом подходит к Самозванцу, хочет ему что-то сказать, но тот уже спит. Тогда он говорит:

«… Приятный сон, царевич. Разбитый в прах, спасаяся побегом, Беспечен он, как глупое дитя; Хранит его, конечно, провиденье; И мы, друзья, не станем унывать».

Так что я думаю остановиться пока на Бузанове для Пушкина, а там вы еще ищите.

Давайте следующую сцену — «Севск».

XVIII картина. «Севск» Самозванец — Царев, пленник — Темерин, лях — Лещенко, другой лях — Бутенко

Ляхи должны быть толстые, больше всего стариковские, чтобы они были комичные, чтобы было впечатление юмора, а то сцена очень пресная. Чтобы не получилось пресно, и тот и другой ляхи должны быть вот такие, как я сказал: толстые, смешные, петухи по отношению друг к другу. Так что ни Лещенко, ни Бутенко не подходят для ляхов. Надо набрать толстых. Один обязательно должен быть толстый, а может быть, и оба.

По амплуа они должны быть комиками, роль которых может быть очень маленькая, это не важно, но они выходят на сцену, скажут одно словечко, а публика хохочет, заливается.

Теперь мы наметим такой план работы: надо продвинуть сцены Бориса. Теперь Боголюбов поправился, и мы можем начать. Может быть, даже так сделать: однажды прогнать все сцены Бориса и однажды прогнать все сцены Самозванца.

Что касается музыкальной партитуры, то она готова, песни и оркестровка переписываются.

(Коренев спрашивает мнение у труппы: есть ли некоторое движение работы вперед, или она стоит на одном месте? Темерин считает, что наметка уже имеется. Царев считает необходимым закрепить роли.)

Может быть, зафиксировать на данном периоде закрепление: Басманов — Килигин, Курбский — Кудлай, Пушкин — Бузанов. Но на ком остановить выбор для Василия Шуйского?

Громов. Лучше всего подходит для этой роли Старковский.

Мейерхольд. Давайте сейчас объявим ограниченный список. Наметим для этого трех человек.

На этом мы сегодняшнюю работу закончим.

{265} 27 ноября 1936 года V, XIV, и XXI Картины. «Ночь. Келья в Чудовом монастыре», «Граница литовская», «Ставка» Григорий — Царев, Пимен — Килигин, Курбский — Кудлай, Басманов — Килигин, Пушкин — Бузанов

Мейерхольд. […] Исполнитель роли Пимена должен помнить следующее: часто бывает, что задают вопрос, — сейчас не задают вопроса, потому что мы готовимся к торжественному юбилею Пушкина, связанному с трагической смертью Пушкина. Никто сейчас не задает вопрос: почему вы ставите именно сейчас эту пьесу? В конце прошлого века нельзя было даже заикаться о «Борисе Годунове». Задается этот вопрос потому, что не ясна, мол, позиция Пушкина в отношении этой темы. Так говорили. Правда, там есть сведения всякого сорта. Николай I запрещал эту пьесу.

Это — сведения о трудностях, которые испытывал Пушкин, чтобы протащить эту вещь через цензуру.

Почему эта вещь доставила много беспокойства ему? Не надо забывать, что он все-таки был опальный, он был сослан. Его письма прочитывались. Надо четко вытащить эти «уши юродивого», о которых он говорил. В какой мере торчат здесь «уши юродивого»? Мы не знаем, о чем он говорит: в какой степени ему удалось завуалировать рискованные места в цензурном отношении. С этой точки зрения получается, что действительно трудно отыскать, чтобы они (уши) четко обозначались.

В отношении наших историков литературы — они пропустили монолог Пимена: «Не сетуй, брат, что рано грешный свет покинул ты». Здесь очень ловко замаскировал Пушкин перечисление такого типа царей, которые прятались под клобук. На нашем языке это тип двурушничества. Он, с одной стороны, прятался под клобук, а с другой стороны, он делал такие вещи, которые характеризуют в нем палача. Тут нужно подпустить немножко ироническую нотку.

Дальше. Когда он говорит все относящееся к богу, нельзя говорить, что называется, в лоб, выдавая себя абсолютно чистым религиозником, [надо] выявить в Пимене человека и заставлять слушать. Вот я думаю, что сложность построения Пимена — это была одна из хитростей. Он именно в уста Пимена вложил такие вещи, которые он не вложил бы в уста другого, и это прошло через цензуру. Это вышло какой-то дымовой завесой. […]

Все это мы не можем вскрыть, но нельзя не вскрыть всех дум поэта, который, строя всю эту сцену, имел в виду что-то сказать. Поэтому мы протокольно ставили бы эту вещь. Поэтому в «Борисе Годунове» должны быть две правды: 1. Историческая правда, которую нужно обязательно донести, и тут недопустимы никакие выверты, а с другой стороны — 2. Надо обязательно донести отношение никого иного, а именно Пушкина к тому, что он на сцене изображает. Есть же разница между отношением к историческим моментам Пушкина, Островского или Аверкиева. Отношение разное. Режиссеру можно предложить поставить историческую правду, а мы спрашиваем: а какое отношение Пушкина к этому историческому моменту?

{266} Почему так напугала Николая I и цензуру эта тема? Потому что в устах Пушкина изложение исторических событий гораздо страшнее, чем если бы за это взялся другой поэт того времени, например Булгарин Фаддей — уж он бы безупречно изложил эти события. У него не было бы торчащих «ушей юродивого». Поэтому этот монолог можно было бы так прочесть, чтобы публика поняла, что такое клобук; чтобы публика поняла, что он (царь) убьет человека, а потом положит тысячу поклонов перед богом.

Тут что? Конечно, церковь опорочена. Пушкин опорочил ее и правильно сделал. Подумаешь, как Пимен благостно рассказывает Григорию: «Они его меняли на клобук».

После клобука он сразу грохает: «Царь Иоанн искал успокоенья в подобии монашеских трудов».

Если вы попадете в Ватикан, то вы будете бояться ходить, будете ходить на цыпочках, громкого слова там сказать нельзя. Стены дышат чистотой и верой. А между тем мы знаем, что именно Ватикан постоянно благословляет фашистов на безумные дела. С 1917 года сколько мы поймали ксендзов, которые — слышишь в хорошее зимнее снежное утро из костела бим‑бом, бим‑бом, и вы думаете, вот где благодать, — как оказалось после ареста их, были нашими ярыми врагами и агентами интервенции, и черт знает что они делали. Смотришь, он молится, а под ризой у него маузер.

Вот какие узелки мы должны находить в пьесе. Мы должны эти узелки нанизывать и, разглядывая эти узелки, мы поймем, почему мы хотим, чтобы «Борис Годунов» пошел у нас. Чтобы показать исторические события, можно было бы найти лучшую тему, но Пушкин именно на «Борисе Годунове» повернул свою тему таким образом, что она не перестает быть надобной, потому что он еще раз и еще раз напоминает о мракобесии, о борьбе за власть и проч. и проч.

Меньшинство этих людей заботилось о благе отечества, а большинство — о личном благополучии, о захвате каких-то участков, какой-то территории, в которой им лучше командовать, притяснять, насиловать людей, уничтожать и т. д. Это очень важная тема.

Режиссер определил бы здесь так свою работу: все время Пимен стоит и пишет и действенным местом в монологе является тот момент, когда встает и стоя читает это место монолога. Раньше он не вставал, он все время копался, а тут он встал и в первый раз мы увидели его походку, увидели, какие у него ноги, какая спина. Он выпрямился и от этого помолодел, потому что струна эпизода натянулась и его подняла. […]

Самозванец необразованный человек, но у него очень пытливый ум, как бывает: вот живет ребенок в доме, где есть большая библиотека, и если у этого ребенка пытливый ум, то он займется самообразованием: там он картинки посмотрит, там он несколько страниц прочитает и т. д. Таким образом, у него происходит накопление знаний, но знаний поверхностных, и он будет производить впечатление человека, который как будто получил образование, но на самом деле у него никакого образования нет. Это только результат пытливости ума. Я думаю, что Григория надо сделать на сцене так, чтобы публике бросилось в глаза прежде всего то, что у него пытливый ум. Поэтому немного рискованно накладывать на Григория черты мальчика из народа. Самое главное это то, что {267} у него пытливый ум. Вот смотрите, первое указание на пытливость его ума:

«Давно, честный отец, Хотелось мне тебя спросить о смерти Димитрия царевича; в то время Ты, говорят, был в Угличе».

Что вы в этом видите? Это мальчик с пытливым умом, мальчик допытывающийся: что такое комета с хвостом.

Следующие указания на пытливость его ума: «Каких был лет царевич убиенный?»

И вот, больше ничего. Мне кажется, что с этой точки зрения нельзя дать разыгрывание с чертами ужаса, как, например, в пьесе (я не помню какой), Шекспира, где человек спит в палатке и ему начинают являться привидения. Это, кажется, «Ричард III», наверное, это есть и в «Юлии Цезаре». Вот я этого боюсь, и вот почему. Нельзя дать уготованности для зрителя, что этот сон сыграет свою роль. Я этого боюсь. В первой сцене «Сон», во второй сцене с чернецом и в сцене «В корчме» — это все еще Гришка Отрепьев, и в Гришке Отрепьеве прежде всего важен его пытливый ум. И даже в корчме торчит знак вопроса: «Куда ведет эта дорога?» Он все время ходит с вопросом. Он даже в сцене с Пименом еще не раскрывает кусков своей будущей биографии. И мне кажется, что хитрец Пушкин заимствовал этот прием у, Шекспира, что он героя своего (здесь два героя: Борис Годунов и Григорий) показывает скромно. Он его положил, он спит. В сцене доминирует Пимен, который грохнет один монолог, второй, третий. Григорий все еще не вскрывается. Много еще времени пройдет, пока Григорий себя раскроет. Много еще времени пройдет, пока произойдет встреча с тенью отца Гамлета. Конечно, здесь — искусство режиссера, гримера, которые должны прийти на помощь в том смысле, чтобы скромность вышла по-настоящему. Для получения этой скромности требуется сугубо большая мобилизация выразительных средств. […]

Так вот, мне трудно выразить ту скромность, которая должна быть в этом монологе. Все же этот монолог написан, и содержание его такое: «Сны мой покой тревожат», и это надо выразить, но нельзя, чтобы это пронеслось галопом.

Если поговорить с психиатром, который ведет наблюдение за больными (вероятно, есть больные, страдающие галлюцинациями, которые тоже в своем роде видят сны), то, может быть, [мы] узнаем, что бывают такие галлюцинации, когда при этом надо человека вязать, но есть такие галлюцинации, когда человек лежит в спокойном состоянии, он не будет биться, но на губах у него будет запекшаяся пеночка.

Я опять вспоминаю собак: когда они волнуются, у них всегда бывает пена на губах. Собаке снится, например, что она бежит от врага, бежит от соседской собаки, — и она волнуется во сне.

Так вот, пробудившийся Григорий будет сосредоточен. Я лично вижу, что он скован своей сосредоточенностью. У него в одну точку уставлены глаза и он говорит:

«Ты все писал и сном не позабылся, А мой покой бесовское мечтанье Тревожило, и враг меня мутил. {268} Мне снилося, что лестница крутая Меня вела на башню; с высоты Мне виделась Москва, что муравейник».

Ведь сны не вспоминаются с абсолютной четкостью. Сон трудно рассказать. Большей частью остается маленький кусочек сна. О, если б можно было проснуться и отпечатать сразу свой сон. Поэтому он говорит:

«Внизу народ на площади кипел И на меня указывал со смехом, И стыдно мне и страшно становилось — И, падая стремглав, я пробуждался… И три раза мне снился тот же сон. Не чудно ли?»

Ему странно, что три раза один и тот же сон приснился. Мы с вами начинаем прощупывать Самозванца. Это был бутон, который должен развиться в цветок. Надо наметить, где в Димитрия Самозванца распустится Гришка Отрепьев. А до этого надо вести роль Григория с величайшей скромностью, чтобы публика не знала, чем он будет в пьесе потом. Ведь Пушкин мог бы иначе эту сцену построить. Он мог бы показать Григория в библиотеке Вишневецкого, как он книги читает, когда по заданию своего хозяина разбирает библиотеку. Если он служил позднее у Вишневецкого, то он мог служить и раньше где-нибудь.

Я попросил бы Гладкова посмотреть мой тюремный дневник, в котором указаны все материалы, которые мне доставлены в тюрьму. Там есть материал про Григория.

Первое, что бросается в глаза в сцене Пимена с Григорием, это то, что Пимен старик, а Григорий молодой. Он ему подаст помыться, сделает всякие услуги, костыль подаст и т. д. Вот эта скромность необходима. Так что, когда кончается эпизод, должен остаться Григорий и ясно очерчен контур его: какая-то загадочность.

(Читает монолог Григория.)

Мне кажется, что здесь должна была быть затушеванность, заглушение тембра. Я бы сказал, что надо взять такой тембр, чтобы это говорило о внутреннем трепете, но чтобы это было заглушено. Но все же его надо не заторопить, а растянуть, потому что здесь есть трамплин для дальнейшего. Не надо пугаться, что публике будет скучно. Этого не будет, тем более что сейчас у нас в этом монологе появляется вестник.

Я предлагаю все, что относится к аксессуарам человека проснувшегося, — это должно быть в мизансцене. Вообще, редко кто просыпается так… Вот у нас Константин, когда просыпается, он, не спуская с постели ног, сразу садится. Потом по-турецки поджимает под себя ноги. Обычно бывает, что человек проснулся, но головы еще не поднял, а Костя сразу подымается. Люди по-разному просыпаются. Вот надо за это время переночевать в нескольких квартирах у своих друзей и посмотреть, как каждый просыпается. Вот надо пойти к Донскому на ночевку и посмотреть, как он просыпается. Есть такие актеры, которые проводят клинические опыты. Я, например, раз провел клиническое наблюдение и чуть не поплатился, меня больной чуть ли не разорвал. Теперь я избегаю таких наблюдений. У меня был знакомый врач в психиатрической больнице. Он раз предложил мне прийти посмотреть пробуждение {269} одного больного, говоря, что мне это будет полезно. Я пошел. Когда больной проснулся, он на меня набросился и чуть меня не разорвал. Вероятно, мой знакомый хотел надо мной пошутить, прекрасно зная, как этот больной просыпается.

Ну, давайте новую сцену начнем, «Граница Литовская».

Вот тут самое трудное, чтобы у Самозванца, хотя есть ремарка, что он едет тихо, с поникшей головой, не прозвучала депрессия, депрессия неудачника, которому предначертаны срывы. Срыв произойдет в свое время, но мне кажется, что контраст между прискакавшим Курбским и Самозванцем, едущим с поникшей головой, — это является образцом. В этой картине так нужно выпятить роль Курбского, чтобы после него была ясно выражена роль Самозванца. Я для того ядрено выставляю роль Курбского, чтобы после него Самозванец говорил совсем просто. В ремарке говорится: «Едет тихо, с поникшей головой». Если же припустить ноту печали, то это дезорганизует зрителей и получится: как же так, мы только что слышали, как он женщину отбросил от себя, то есть это человек, у которого все собрано, он даже из когтей Марины Мнишек высвободился, он не попал в ее сети, которые она ему расставила, и вдруг он так опустился. Я не так выражаюсь, я вульгаризирую, но это не важно.

И вдруг после этого он едет с поникшей головой. Причем:

«Ты кровь излить за сына Иоанна Готовишься; законного царя Ты возвратить отечеству… ты прав, Душа твоя должна пылать весельем».

То есть реплики Курбского навели его на сопоставление: «Вот ты бодро едешь, а мне вот трудно». Вот почему он едет с поникшей головой; что было до этого — для меня это не ясно. Это надо выяснить.

Царев. [Мне кажется], что Самозванец — это плохой полководец, который не желает народной крови. Уверенность Самозванца в том, что он ненастоящий царевич, портит ему настроение, и поэтому, идя в бой, он сумрачен. Он бы не прочь избежать этого боя. В общем, Самозванец — не вояка. Вот почему, мне кажется, он едет с поникшей головой, если не принять во внимание также и его настроение после сцены с Мариной Мнишек.

Мейерхольд. По времени эти сцены не рядом. Лучше не брать этого мотива. Жалко, что умер Пушкин, что нельзя спросить его мнения. (Смех.) А может быть, найдется какой-нибудь материал, который может это раскрыть. Ясно, что Самозванцу неприятна роль человека, который «кажет врагам заветную дорогу». Это ясно. Но эта поникшая голова может вызвать (от чего я предостерегаю) в Самозванце состояние депрессии, и это может вызвать в публике вопрос: почему он в депрессии? Вот поэтому я предлагаю после ядреного Курбского, который произносит свой монолог: «Вот, вот она! Вот русская граница! Святая Русь, Отечество, я твой!» — чтобы после этой ядреной речи Самозванец казался простым. Вот если бы Кудлай еще ядренее произносил бы эти слова (ядреность есть, но еще недостаточная). Например, «вот, вот…» он говорит недостаточно ядрено. Эти слова — «Вот, вот» — очень важны. Если вы не произнесете ядрено эти слова — «Вот, {270} вот она! Вот русская граница!» — то не зарегистрируете сразу своего монолога. Не будет вкусно. […]

Я считаю, что таким должен быть Курбский для того, чтобы Самозванец после него казался разительным в своей простоте.

Но в общем надо, чтобы была скромность. Надо так прочесть этот монолог, как лирические стихи Лермонтова, чтобы была простота.

А Курбский выкрикнет: «Вперед! И горе Годунову!»

Я настаиваю на хриплом голосе Курбского, потому что он едет сразу усмирять. Вот эта роль инструктора банды трудна ему. Вот как надо, чтобы не было вылизанности, которая не свойственна Пушкину, несмотря на то, что у него удивительная стройность, но в подборе слов видно, что он лазил в такие подвалы, что у него запачканы все руки в мусоре, из которого он достает необходимые ему перлы. Он не в манжетах писал. Он очень долго любил лежать в постели, и лучшие его вещи, как известно, написаны в постели.

Вот хочется, чтобы эти черты какие-то проступали.

(Громов что-то тихо говорит.)

Это, может быть, верно. Эта поникшая голова — не депрессия, а оттого, что он берет на себя большую ответственность.

Царев. Тогда это не проходная сцена.

Мейерхольд. Я никогда не вижу эту сцену проходной. Я вообще в этом спектакле не вижу проходной сцены. Они все являются спиралью, которая все время напряжена, и как вы ее ни растяните, она примет все же свое положение в силу того, что она спираль и она напряжена от такого заворота. Поэтому роль ядреного Курбского необходима для того, чтобы Самозванец был скромен. Но здесь должна быть не печаль, а выраженная дума. Он очень много думал. После такой напряженной умственной работы человек начинает жрать бифштексы и т. д. Он потерял калории и должен наверстать. Я, например, гораздо больше ем не после того, как показываю, а после того, как головой работаю. И Самозванец, вероятно, готов в этот момент, когда он едет с поникшей головой от дум, курицу сырую сожрать — так много он думал.

Ну, давайте еще раз.