22 Ноября 1936 года XIV картина. «Граница литовская» Самозванец — Царев, Курбский — Садовский, Донской, Голубович

Мейерхольд. Теперь скажу свое впечатление о Курбских. Сначала о звучании.

На всех, читающих Курбского, лежит отпечаток — у кого больше, у кого меньше — лжедекламации. Вот именно так читали в период, когда русские актеры миновали тот стиль, который имеется у Пушкина, и прямо скакнули в литературу эпигонскую. Вы помните ту неудачу, которую потерпел Островский. Он был прекрасен, когда показывал чиновника в «Доходном месте», в «Грозе», но у него были срывы, когда он принимался за исторический сюжет. Он дал образец нечеткого построения стиха для исторической пьесы. У него все было построено на лжедекламации. Я не отрицаю, что, может быть, у него были отдельные удачи. И у Алексея Толстого — лжедекламация. Но у Пушкина этого нет. Мы, актеры, которые тренировались на этой литературе, мы стремимся протащить средства изложения стиха лжедекламационные и сюда.

Как этого избегнуть?

Первое препятствие к протаскиванию лжедекламационных средств изложения стиха это то, что Пяст предложил нам свою партитуру. Но можно разметить экземпляр пьесы по точкам — и все-таки он не зазвучит так, как надо. Значит, надо следить, чтобы это зазвучало.

Второе, на что надо обратить внимание и чего надо избегать, — это то, что актер не должен вносить свое отношение в линию так называемых красивых слов. Ведь у Пушкина красивых слов не оберешься. У него много красивых метафор, слов. Всюду рассыпана красота. Но какая красота? Подлинная. Вот и надо добиваться, чтобы не было фальсификации. Это так же, как есть люди, которые прекрасно разбираются в винах. Он признает только настоящее вино, и о портвейне, подслащенном сахаром, он отзывается: «Как вы можете пить такую гадость, тут ведь нет вина, это простая фальсификация, а вы пьете».

Так и здесь, в стихах. Нельзя брать фальсификацию чтения. Наиболее ярко сказалось это у Садовского. Он сахару подпустил в портвейн. Конечно, он вот из чего исходит: «Душа твоя должна пылать весельем» или «Как чистая душа в нем радостью и славой разыгралась». Вот Курбский и должен показать радость, чтобы публика ощущала эту радость. А актер думает: «А, душа должна пылать весельем, — значит, надо брать на перекате слова, чтобы показать пылающую весельем радостную {260} душу». Вы так читаете потому, что не представляете себе Курбского, какой он есть на самом деле. Ведь это человек 1604 года. Пушкин заставил его говорить языком XIX столетия. Для того чтобы не впасть в лжедекламацию, мы должны не столько заниматься — за вас сам Пушкин скажет, стиль его не может быть вами смят, — но вы должны учесть, кто такой Курбский. Вы должны его себе представить вот каким.

На коне сидит молодой воин, у него крепкие мускулы, крепкие руки, крепкие плечи. Это сидит на коне физически очень крепкий человек. Значит, душа у него заиграет весельем, как у какого-нибудь, например, Ростана. Это есть не одно и то же, будут иные способы выражения. Я не понимаю вашего голоса. Ваш голос высокий, допустим, — но надо этот голос взять так, чтобы он не звучал. Курбский, прочитанный вами, представляется мне в трико, изящным. Вспоминаю картину известного художника — не помню точно сейчас фамилии. На ней изображена гондола, из которой выпрыгивает этакий изящный молодой человек в обтянутом трико.

Одним словом, в стихах, прочитанных Садовским, звучит паж, мы видим поведение именно пажа, а не воина. Воин не скажет так (читает с пафосом):

«Вот, вот она! вот русская граница! Святая Русь, Отечество! я твой!»

Это лжедекламация. Это звучит лженародностью. Весь вопрос в отношении к словам. […] Вы произносите их, но произносить вы должны их так, как произносит воин, а не паж. […]

Конь его подошел к тому месту, что стоит ему еще один шаг сделать, как он будет в России. Он не так веселится, как любовник, который подошел к окну своей любовницы. Курбский должен в своем монологе выразить какое-то удовлетворение.

«Вот, вот она! вот русская граница! Святая Русь, Отечество! я твой!»

Снимает свой шлем. Тогда Самозванцу легко будет сказать свои слова.

Вы, Садовский, слишком интеллигентно говорите: «Пью жадно воздух новый». Это ведь человек 1604 года, он не может так интеллигентно разговаривать. Он так произнесет (читает громко, жирно):

«Вот, вот она! вот русская граница! Святая Русь, Отечество! я твой! Чужбины прах с презреньем отряхаю С моих одежд — пью жадно воздух новый: Он мне родной!.. теперь твоя душа, О мой отец, утешится и в гробе Опальные возрадуются кости!»

На всем будет лежать отпечаток большой тяжести. Вот видите, я говорю как удовлетворенный человек. И это он играет, а не веселье показывает.

Неужели мы будем прыгать и скакать, когда наш театр будет наконец построен? Нет, мы будем сумрачно настроены, мы будем смотреть в партер и молчать. Я глубоко в этом убежден. Это не будет для нас арлекинадой {261} с бубенцами. Мы ждали семь лет нового театра, и чем радость больше, тем ее глубже воспринимаешь. […]

Теперь о других исполнителях. Я подслушал, что они без тормоза ведут монолог, поэтому они не знают того, что они должны сказать, и не осваивают этого, — то есть мысль не участвует.

Понимаете, какая штука. Если у Курбского будет такая ростановская романтика, то куда вы денете такие слова Самозванца:

«… я в красную Москву Кажу врагам заветную дорогу!»

Видите: «Кажу врагам». Это не ростановская романтика, это звучит ядрено. В этом звучит тяжелая рука воина.

«Вы за царя подъяли меч, вы чисты. Я ж вас веду на братьев; я Литву Позвал на Русь, я в красную Москву Кажу врагам заветную дорогу!»

Здесь сумрачность.

Также нельзя сказать с подъемом:

«Вы за царя подъяли меч, вы чисты…»

Здесь я опять подхожу к тому замыслу, что они говорят тихо. Может быть, там воины стоят или другие люди, — не в этом дело. Здесь нет красивого подъема, чтобы сказать красиво: «Вы за царя подъяли меч, вы чисты».

Как будто за спиной все какие-то трудности. Вообще этим людям не легко, им трудно. Поэтому надо так читать (читает тихо):

«О витязь мой! завидую тебе. Сын Курбского, воспитанный в изгнаньи, Забыв отцом снесенные обиды, Его вину за гробом искупив — Ты кровь излить за сына Иоанна Готовишься; законного царя Ты возвратить отечеству… ты прав, Душа твоя должна пылать весельем».

И дальше Курбский:

«Ужель и ты не веселишься духом? Вот наша Русь: она твоя, царевич. Там ждут тебя сердца твоих людей: (подымает руки, ударяет по плечу несколько раз М. М.) Твоя Москва, твой Кремль, твоя держава».

Так нельзя сказать. На руках у него варежки, и жесты некрасивые, тяжелые. (Ударяет тяжело М. М. во время чтения.)

«Твоя Москва (ударяет по плечу М. М.), Твой Кремль (ударяет), твоя держава» (ударяет).

Простите, М[ихаил] М[ихайлович]!

Тогда я с радостью посмотрю потом на афишу и скажу: «Да, это 1604 год». Вот как надо. Нет возражений?

{262} Я думаю, что дети в этой пьесе — даже самый маленький ребенок — вот какого роста (становится на стол и подымает над собой руку). Вот какие люди были в то время, понимаете? Так что здесь романтика ни при чем.

Я помню, что Шаляпину показалось неприятным, когда в опере Мусоргского «Борис Годунов» Федора играла женщина. Слишком сладко.

Ну, как? Возражений нет?

На этом мы сегодня работу закончим.

25 ноября 1936 года XIV, XVIII, XIX и XXI Картины. «Граница литовская», «Севск», «Лес», «Ставка» Самозванец — Царев, Курбский — Кудлай, Басманов — Килигин, Пушкин — Нещипленко, лях — Коренев, пленник — Темерин, лях — Лещенко, другой лях — Бутенко