{230} 17 Мая 1936 года Беседа с актерами. Читка. IX картина. «Москва. Дом Шуйского» Читают: Шуйский — Чистяков, Афанасий Пушкин — Свердлин, мальчик — Стельмахович, Крапчитов

Мейерхольд. […] Я работал с художником Якуловым — я не помню, какую пьесу мы должны были с ним ставить, — я его умолял: нельзя ли, чтобы вы, художники, позаботились о том, чтобы на плечи актеров не наваливать тяжелые костюмы¹⁴⁹. Правда, тогда и носили такие костюмы, но эти костюмы так могут актера утомить и навязать тот штамп, которого я так не люблю. Я помню, как я ужасно уставал от этих костюмов, участвуя в [спектакле] «Царь Федор Иоаннович». Когда мне попадается книжка с изображением этих костюмов, то я прямо впадаю в панику, потому что это ужасная мура. И вот я говорю художнику: актер, тем более когда он говорит стихами, хочет себя вольно чувствовать, сделайте так, чтобы плечи его жили. Ведь можно выразить одну и ту же форму костюма, не накручивая туда вату и т. п. […] Когда я теперь слушаю ваше чтение, я вижу, что вы в таком же ознобе находитесь. Хоть вы и сидите в пиджаках, я чувствую, что вы по условному рефлексу наложили на себя тяжесть парчи. […]

Мы будем говорить с художником. Нужно будет совсем снять костюм. Надо будет добиться такой легкости, как будто люди совершенно голые читают. Вот эту легкость надо стараться обрести и надо считаться с характером. Вы обязаны омолодить Пушкина в отношении звука, жестов. В театрах без женщин на женские роли выбирались очень худые юноши (в театрах старой Японии, Китая), и, когда они надевали на себя тяжелый женский костюм, — это не давало тяжести в силу их молодости и стройности. Но если напялить этот тяжелый костюм на тщедушного старичка, то он упадет.

Я помню, в Пензе был один архиерей, старик. Он был так стар, что, когда ему надо было ехать в церковь, то его завязывали в узел, сажали в карету. Потом, по приезде в церковь, его вынимали из кареты, вносили в архиерейскую, там он расправлял свой архиерейский костюм с бубенцами, его брали под руки и водили по церкви, и это производило впечатление. Я говорю это для того, чтобы вы поняли, что костюм имеет большое значение и играет громадную роль. Вы всегда представляйте себе костюм, какую бы роль вы ни читали. Поэтому нужно всех омолодить, кого бы вы ни играли.

Что является самым отличительным в борьбе Шуйского? Несмотря на то, что он старый, с бородой, — в борьбе он молодой. И [Афанасий] Пушкин молодой, и архиерей молодой, потому что для того, чтобы прочесть, как нужно, этот монолог, надо быть молодым, надо омолодить того, чью роль играешь.

Вот я в «Антигоне» играл Тиресия¹⁵⁰. Это роль многолетнего старика, но, когда я играл ее, мне было двадцать четыре года. Я омолодил старика. Я согнулся как старик, но я был молод, и стих поэтому не угробливался. Я и Ивана Грозного играл, когда был молодым, несмотря на то, что возраст его старый.

{231} Так вот, две вещи нужны при чтении: чтобы ощущались остановки в середине стиха и чтобы в конце стиха была остановка.

Актеры, участвовавшие в «Каменном госте», могут подтвердить, что самую большую радость в чтении стиха доставляют остановки. Они доставляют удовольствие. И я вижу, что когда актер окунается в сцену, то, как только он начинает ощущать эти остановки, он слышит их и сейчас же в них укладывается. […].

Переход от стиха к прозе есть не только переключение всех прелестей, свойственных стиху, — а вдруг вы попали на прозу, у которой тоже есть своя прелесть. Здесь есть какая-то перемена. Это обстоятельство показывает, что при стихе голос [должен] звучать в какой-то сугубой торжественности. Очень хорошо, что «Борис Годунов» будет поставлен в дни торжеств, когда принято устраивать банкеты, произносить заздравные тосты и проч.

Так вот, все, что бы я ни играл: мальчика, Пушкина, Шуйского — я должен выйти с торжественностью. Когда мы смотрим исполнение Шекспира Сальвини и другими, то видим, что и они выбирают влюбленно-ритмически настроенных людей, которые любят носить плащ на сцене, шелковые шаровары, мягкие туфли, тюрбаны и т. д.

Я видел недавно туркменский спектакль (видел всего один акт) — я порадовался их игре¹⁵¹. Конечно, они кладут нас на обе лопатки. Они несут утраченную нами наивность и любовь к такой театральной сусальности: борода по-театральному привязана, мягкие туфли, кольчуга — то есть все, что разлюбили. Когда вы смотрите «Отелло» в Малом или Реалистическом театре, вы видите, как люди потеют в труде над психологическими штуками, в труде над осмысливанием бессмысленного. Ну что особенного в «Отелло», что сугубо смыслового? Это очень наивный сюжет. […] А туркмены наивно играют. Вот вышли они в кольчугах, в шлемах. Это очень приятно смотреть. Сюжет наивный, и мы наивно играем, когда нужно, мы рычим, когда нужно, мы смеемся, целуемся — и все приятно. Все это преподнесено не рапповскими методами и темпами. Вот эту прозрачность надо уметь найти.

Вот монолог Пушкина надо легче дать, воздушнее. Мне хочется, чтоб монолог Пушкина прозвучал так:

«Такой грозе, что вряд царю Борису Сдержать венец на умной голове. И поделом ему! он правит нами, Как царь Иван (не к ночи будь помянут). Что пользы в том, что явных казней нет, Что на колу кровавом всенародно Мы не поем канонов Иисусу, Что нас не жгут на площади, а царь Своим жезлом не подгребает углей? Уверены ль мы в бедной жизни нашей? Нас каждый день опала ожидает, Тюрьма, Сибирь, клобук иль кандалы, А там — в глуши голодна смерть иль петля».

Мне хочется, чтоб он стоял как на картине. (Показ.) Поэтому мне нравится Пяст. Иногда он меня шокирует, он иногда очень тенденциозен, но что мне нравится — он иногда нарочно, чтоб вывести себя {232} из прозаизма, чтобы не превратить торжественность в прозу, — он иногда ахнет, как во времена Суворова. Но это ничего, только чтобы не было мхатовского чтения, вот так (читает особенно; смех).

Понимаете, это не Пушкин, это свобода молодого задора. Нам не коня нужно, а трепетную лань.

Чтение мальчика — он наивно читал, и из этого легче найти краски. Давайте еще раз. […]

У Пушкина до того крепко связана форма с содержанием, что можно смело говорить: форма-содержание. […]

Здесь дом Шуйского, множество гостей.

«Вина еще. Ну, гости дорогие, Последний ковш! Читай молитву, мальчик».

Вкусное слово «ковш». Вы видите на фоне золотистого пьяного угара вдруг мальчика, который читает молитву: «Царю небес, везде и присно сущий…» (читает). Этот мальчик тоже появляется как вынутый из узла архиерей. Молитва мальчика — это ария. Ее нельзя просто произносить, а [нужно] с той торжественностью, как будто мальчик на амвоне выступает. Здесь надо ощущать отрока — чтобы звучал голос отрока тринадцати лет. Отсюда парад всех цезур, нотабене, повышения и понижения голоса. Если актер во все это вникнет, то все пойдет очень легко.

Я помню, когда играл в «Смерти Иоанна Грозного», меня радовал парад-алле, и я был рад, когда Станиславский дал мне шелковый желтый костюм — в нем было легко ходить. Были мгновения, когда мне приходилось надевать шубу, но не надолго. Я все время ходил в шелковом костюме и мне было легко. Мое удобство для моей игры имело плюсовое значение.

Давайте так начнем, а потом будем выяснять.

(Чистяков читает:

«Вина еще. Ну, гости дорогие, Последний ковш! Читай молитву, мальчик».)

Вы говорите: «Вина еще». Благодаря тому, что вы не даете легативности, получается нехорошо. Надо сказать: «Вина еще. Ну, гости дорогие…» — чтобы я почувствовал, что начинается стих уже в первых двух словах (читает). Я, может быть, неправильно читаю, но нет этой тенденции. Надо, чтобы была торжественность. […]

(Стельмахович читает:

«Царю небес, везде и присно сущий, Своих рабов молению внемли».)

Вяло. Ведь здесь еще идет разговор за столом. Мальчик должен читать громко, торжественно, заглушая разговор. Может быть, он встанет на возвышение, как на аналой. Это будет торжественно. А вы вяло читаете. Давайте еще раз.

(Стельмахович читает:

«Царю небес, везде и присно сущий, Всех христиан царе самодержавном».)

{233} Вяло. Вы должны так читать, чтобы голос все время тянулся вверх. Здесь нужен актер, который бы так читал, чтобы чувствовалось, что он все время тянется кверху, и это будет кстати, если он будет читать как псалмы. Ведь псаломщик как читает (показ).

Еще раз, сначала.

(Чистяков читает:

«Вина еще. Ну, гости дорогие, Последний ковш! Читай молитву, мальчик».)

Перед тем как вы произносите: «Читай молитву, мальчик», вы должны повернуться, поискать мальчика и, найдя его где-то далеко, сказать ему эти слова: «Читай молитву, мальчик». Тогда получится оправдание паузы, которую дает Пушкин — Пяст.

Смотрите, всего две строчки — и сколько в них хороших вещей, театральных вещей.

Ну, давайте еще раз.

(Чистяков читает:

«Вина еще. Ну, гости дорогие, Последний ковш! Читай молитву, мальчик».)

Нет, нет! Мальчик давно уже спит. Это опять архиерей в узле. Мальчик спит, он знает, что на рассвете он будет читать молитву, он спит и все время ждет приказания — даже во сне. Когда Шуйский сказал: «Читай молитву, мальчик», мальчик встрепенулся, взлетел на возвышение как петух, как голубь, как куколка и начал читать молитву. (Вскакивает на возвышение и показывает, как это надо сделать. Аплодисменты.)

Ну, давайте еще раз. […]