{161} Предложение

10 Ноября 1934 года Читали: Ломов — Ильинский, Чубуков — Старковский, Наталья Степановна — Суханова

Мейерхольд (Старковскому.) Мне кажется, не [надо] вкладывать слишком большой радости. Не делайте вид, что он, скажем, три года с Ломовым не виделся; вы, вероятно, виделись с ним на прошлой неделе, вы пьянствовали, может быть, вместе. Я не знаю, так ли это, но лучше на это идти, чтобы не выдавать такой радости. Обыкновенно так принято — начинать пьесу крепкими тонами, чтобы не говорили: вы начали некрепко, поэтому пьеса не пошла. Не стоит на это идти, пускай начинается не на крепком (по-профессиональному говоря) тоне. Не нужно очень большой трепетной радости. Хоть он и говорит: «Голубушка, кого вижу! Иван Васильевич! Весьма рад!..» — пусть публика не поверит, что весьма рад, тем более что строчка: «Именно нехорошо соседей забывать…» — как будто не очень благополучная, как будто не очень искренняя. Давайте к этому пробираться, чтобы не прозвучал этот крепкий тон. Понимаете? Значит, еще меньше звука, еще меньше дрожи в голосе, потише так.

Действие происходит в усадьбе Чубукова. Зной страшный. Ломов же напяливает на себя крахмальную рубашку, туго застегивает воротник. На площадку льет безумный свет, мы дадим максимальный свет. Мы включим массу ламп, так что прямо Сахара на площадке.

(Мейерхольд просит пианиста дать маленький кусочек музыки Чайковского — секунду, маленькую фразочку на первый обморок Ломова⁹⁰.)

Мы вчера так договорились, что те куски, которые лежат вне обморока, — их почти не играть, по ним, так сказать, скользить. Со стороны актерской, в смысле раскрашивания кусков, они должны производить впечатление скучноватых кусков. Нужно идти на это, потому что чем {162} это будет бескрасочней, тем больше все, что около обмороков, получит цветение.

Ломов во фраке, который им одевается в десять лет раз, он слишком затянут в жилет и слишком помочами перетянулся, и еще что-то там жмет под мышками, трет воротник — вы уже стали носить воротники сорок второй номер, а надели тридцать девятый. Вообще, все мешает и жара страшная, пот льет, он только и делает, что платком вытирает пот. Это хорошо, что постоянно что-то мешает действующему лицу жить на свете. И это подталкивает вас на то, чтобы сказать: «Вы один можете помочь…» — и что-то такое задавило. Тогда будет оправдана реплика: «Да не размазывайте…» — он ведь давно пришел, уже два раза пил воду, а все ничего не началось.

«Говорите сразу» — «сразу» приобретает уже большой оттенок. Это помните «Хирургию»? «Не тяни, а дергай» — для него «сразу» как «дергай».

У меня так отмечено, и мне кажется, что это правильно. У него фрак. Он приехал во фраке и в крылатке — ведь он берег фрак от пыли. У него такая люстриновая крылатка, на которую хорошо села пыль. И вот он говорит: «Сейчас», уходит куда-то, снимает с себя крылатку — значит, уже какой-то процент жары отпадает, после того как он снимает крылатку. Затем он развертывает газету, а в газету у него завернуты шапокляк и перчатки; он развернул газету, вынул шапокляк, потом перчатки, причем перчатки еще не расправленные — значит, их нельзя надевать. И вот он говорит: «Сию минуту» — и все ждут. И тогда при таком накоплении всего уже сцена заживает, уже возникнет темп сцены, в самой ситуации этот темп есть, а до этого какой-то прелюд, вступление довольно длительное. И заинтересованность тогда будет большая, и тогда обмороки будут иметь свой raison d’être¹.

Ломов не сразу скажет: «Простите, дело в том, что я приехал…» Перед тем, как произнести это, у него легкий обморок, легкий, легкий, легкий предобморок.

Чубуков после «Просить руки вашей дочери Натальи Степановны…» сразу ушел в другую комнату, и оттуда слышно: «Мамуся!»

Потом возвращается и говорит: «Повторите еще раз!» Тогда у Ломова положение хорошее: сидит и не может расправить перчатки. А там уже: «Мамуся!»

(Старковскому.) Слез у вас нет. Во время слез Чубукова у Ломова очень длительная канитель. Чубукову лучше не на тексте давать слезы, слезы без текста. Он, может быть, пускает слезу еще оттого, что он принял на себя, он гениальный актер, объятия свои он так поставил, что они вызвали соответствующую реакцию. Так как весь текст будет в тисканье, то у него потом будут слезы вместе с водой. Я ведь отметил, это, как пред-, пред-, предобморок у вас. Вы тоже умучились на этой сцене, тоже пьете воду.

Ремарку «растроганный» [на словах «Уважаемый Степан Степаныч, как вы полагаете, могу я рассчитывать…»] — зачеркнуть. Не растроганный, а деловитый. Чтобы это было очень деловито.

(Ильинскому.) Теперь мы должны отдать дань традициям водевиля. Мы должны дать монолог Ломова не как монолог, а как обращение к зрителю. {163} Идет на авансцену, садится и говорит публике: «Наталья Степановна отличная хозяйка…» Во время этого монолога он уходит на сцену на ступеньки, выпивает воды; уходя, как бы говорит: «Извините, пожалуйста», а потом возвращается и говорит: «А не жениться мне нельзя». Чем проще вы скажете, тем лучше, — в мучительной простоте говорит. (Мейерхольд прочитывает монолог Ломова.) Как к врачу приходите и говорите, когда врач спрашивает: «На что вы жалуетесь».

Выходит Наталья Степановна: «Ну, вот, а папа говорит — иди, там купец за товаром пришел» — этим передано остроумие Чубукова, и нужно это очень просто сказать.

(Ильинскому.) А у вас трудность вот в чем. Вы ведь предупредили Чубукова, и вы рассчитывали, что самое трудное — сделать предложение — от вас отпадает; вы думали, он скажет: пойди, он хочет на тебе жениться, а он переделал и сказал: пойди, там купец дожидается. Трудность получается. Вы думали, что за вас все скажут, а вам теперь нужно строить сцену. Трудно!

Наталье Степановне в противоположность Ломову надо дать очень здоровое начало. Она вышла в фартуке, она там горох чистила (читает текст Натальи Степановны) — страшно terre à terre. Простота и темп, который обусловлен этой простотой. (Читает текст Натальи Степановны.) Я очень плохо читаю. (Показ: смотрит удивленно со всех сторон на Ломова, он сел, она его жестом руки приподнимает, он приподнимается, она: «Вы, кажется, во фраке».) Сцена очень водевильная. «На бал едете, что ли?» — а потом: «Правда, зачем вы таким франтом?» Видите, как трудно. (Ильинскому.) Ломову нужно начать снова канитель, которую вы так сравнительно легко сказали Чубукову.

«Конечно, вы удивитесь и даже рассердитесь, но я…» — вот фраза пошла и вдруг пред-, предобморок. Со стула качнулся и к стакану пришел уже с подкосом ног боковым каким-то подходом: сначала подкос ног, а когда пьет… (показ: стучит зубами по стакану — «ужасно холодно!»).

Для нее: «В чем дело?» — может быть, он ей сообщит, что умер какой-то знакомый или родственник. (Показ интонации.)

Вот теперь, кажется, этот монолог должен быть чистым. Там, где нет обморока, я хотел, чтобы было чисто все абсолютно. «Я постараюсь быть кратким. Вам, уважаемая…» — страшная мягкость, гладкость, безаппеляционность. Чтобы страшно осторожно начиналось это вступление, чтобы вследствие его [было] естественно, что нет другого выхода, как выйти за него замуж. И поэтому публике будет ясно: если не падение в обморок, так что-то с ним должно сейчас случиться, — чтобы у публики была встревоженность.

(Показ монолога Ломова.) Вы сладость получите без движения, когда только голова будет покачиваться. Это, может быть, единственная тирада, которую он выучил. Как мы часто в трудных разговорах готовимся, как начать, — в таких случаях всегда приготовляешь первый период обращения, его несколько раз повторяешь. Поэтому будет впечатление, что это заучено. Пусть это так и дойдет как заученное.

У Ломова: «Мои!»⁹¹ — тут очень большая градация. Пока еще она наступает на вас, а вы слегка обороняетесь: «это недоразумение!».

Ломов: «Нет, мои!» — машет головой. Чтобы публика любовалась, чтобы на всю жизнь она запомнила этот жест [отрицания головой]. […]

«Даже досадно!» — Наталья Степановна ушла.

{164} Ведь этот спор должен идти очень просто, чтобы не было навязчивого тона двух спорящих по-водевильному людей. Здесь обязательно должна быть простота. Между прочим, в русском водевиле так и произошло, когда водевили стали играть такие актеры, как Мартынов, Самойлов, Живокини, Ш[умский]. Они внесли новую черту легкости, простоты, ужасной простоты, правдоподобия интонационного, и водевиль получил новое цветение именно в этой легкости. До этого в водевилях играли штампами амплуа: дедушка-старичок или молодой человек с тросточкой, субретка и т. д. Они играли штампами, а Мартынов, Самойлов и другие стали играть водевиль с необычайно естественной интонацией — просто и очень правдоподобно, с таким тонким знанием бытовых нюансов. […]

Весь спор лучше без темпа, на внутреннем, сдержанном упорстве, которое не выливается, поэтому для актеров это должна быть мучительная сцена. Хочется прорваться, а вы держите себя. […]