Мышление

В «Кавказском меловом круге» Бертольта Брехта гувернантка (плохая мать) однажды говорит: «Я люблю народ с его просто­той и прямотой». Это ложь. Мы выводим это из противоречии в дальнейшем контексте. Представшую перед судом гувернантку раздражает запах бедного люда в зале. В другом месте пьесы она бросает: «...один только запах, от которого у меня мигрень». Ее взгляд падает на Грушу, которая позже в меловом круге окажет­ся хорошей матерью. «Это человек?» — спрашивает она. Так не говорят, если любят народ, его простоту и прямоту.

Мы хотим испытать ложь на определении Августина. Очевид­но, речь идет о ложном высказывании (enuntiatio falsa). Как же обстоит дело с намерением обмануть (voluntas fallendi)? Не мо­жет ли быть так, что гувернантка обманывается в самой себе и искренне думает, что любит народ? Откуда же вообще мы можем

узнать о намерении обмануть? Как нам заглянуть в душу этой женщины?

В действительности мы не можем заглянуть в ее душу, и воз­можность самообмана никогда нельзя исключить с полной надеж­ностью, кроме тех случаев, когда лжец признается под напором доказательств: «Я солгал». Гувернантка не признается в этом; на судью и на нас как свидетелей этой сцены ложится обязанность собрать косвенные улики и доказательства для вынесения вер­дикта: «Она солгала». Этот вердикт не просто начисто стирает слова гувернантки, как если бы она их никогда не говорила. Ведь дело же не в том, что теперь удалось точно установить, любит она народ или нет. Мы-то знаем определенно: она народ не любит. То есть она должна была бы, если бы хотела быть правдивой и не лгать, произнести именно эти слова: «Я не люблю народ с его простотой и прямотой». Это предложение остается непроизне­сенным.

Наше заключение, что произнесенное предложение есть ложь и должно быть отвергнуто как ложь, зависит, однако, от пред­положения, что в душе у гувернантки скрыто это непроизнесен­ное предложение, именно это, и никакое другое. Без этого допущения вообще нельзя говорить о лжи, и никакой суд в мире не сможет отличить ложь от истины.

Достаточно на минуту задержаться на этом, как мы удивимся. Не правда ли, здесь утверждается, что за этой ложью стоит не одно предложение, а два? Одно мы слышим, и оно как таковое не слишком выделяется. Но оно ложно. Второе предложение мы не слышим, потому что оно остается в душе. И это предложение истинно. Оно имеет не просто иной, а прямо противоположный смысл. С точки зрения языка это означает: истинное предложе­ние полностью совпадает с ложным, за исключением маленького словечка не.

Выясняется, что ложь в принципе гораздо больше зависит от языка, чем мы предположили в начале наших размышлений. С помощью языка не только лгут, но и говорят истину. И то, и другое происходит с помощью предложений. Но предложения состоят из слов, значения которых взаимно детерминируются представлениями и таким способом образуют смысл. Предложе­ния подчиняются законам семантики и синтаксиса. Предложения относятся к компетенции лингвистики.

Августиновское определение лжи теперь можно подвергнуть исправлению. Августин считал ложь данностью, если за ложным предложением стоит намерение обмануть. В противоположность этому лингвистика рассматривает ложь как данность, если за (произнесенным) ложным предложением стоит (непроизнесен­ное) истинное предложение, отличающееся от первого на проти­воречие, т. е. на ассертивную морфему (Assertionsmorphem) да/нет (ja/nein). Не duplex cogitatio^*, как говорит Авгусин[23], а duplex oratio^** является знаком лжи.

Следствия из этого определения касаются прежде всего того, что называется мышлением. Ибо то невысказанное предложение, которое является носителем истины, может с таким же успехом называться мыслью. Я не имею ничего против того, чтобы далее непроизнесенные предложения назывались мыслями, как их всег­да и называют. Но я придаю очень большое значение констатации того факта, что эти мысли, или невысказанные предложения, сделаны из того же материала, что и наши языки. Разумеется, естественные языки, а не искусственные. Во всяком случае, есте­ственные языки в не меньшей степени, чем искусственные. Поэтому в первую очередь, еще до всех логических законов, которые могут существовать, мышление подчиняется лингвистическим за­конам. В особенности мышление послушно семантическим зако­нам игры в детерминацию между полюсами значения и представ­ления.

Конечно, необходимо указать, что мышление в своей основе совершенно другой природы, нежели речь. Но это недоказуемо и «немыслимо». Здесь должно быть установлено следующее: мож­но вообще говорить о лжи и приписывать ее лжецу как нравст­венную ошибку, если только мы обращаемся с подуманным, как со сказанным, т. е. как если бы подуманное состояло из слов и предложений. Только поэтому подуманное и сказанное могут рассматриваться как потенциальное противоречие. Это можно назвать гипотезой. Но на этой гипотезе зиждится нравственный по­рядок и добрая часть правосудия. Эта гипотеза изо дня в день стократно проверяется. Ее правильность — это нравственная уве­ренность. Но ее последствия простираются далеко за пределы лжи и покрывают все проблемы языка и мышления.