Троянский конь

(Происхождение Илиады и Одиссеи)

В потускневших от времени и искаженных от позднейших переделок образах героев Троянского эпоса тоже не трудно отыскать те же мотивы. Божественный Гектор и быстроногий Ахиллес, из которых первый защищает свои родные города, а второй их осаждает, по всем признакам – герои бычьего и конного быта. Недаром слагателти былин заставляют их состязаться под стенами Трои в быстроте бега? Один из них медлительно важный, но мощный бык, владетель земли и хозяин городов, а другой порывистый, быстроходный конь, не знающий равных соперников на поле брани. (Между прочим, кони Ахиллеса обладают человеческой речью).

Деревянный конь хитроумного Улиса более чем прозрачно выводит на сцену истинного виновника падения городов «медно-блещущих» быководов, которые, бросив на произвол судьбы своих верных Пенелоп, пустились в бегство, использовав свои корабли. Похищение прекрасной Елены потусторонним Парисом, послужившее яблоком раздора по Гомеру, есть лучшее признание потерпевших быководов, задним числом рядящихся в тогу победителей с бутафорским деревянным конём. С течением времени самые тяжёлые раны заживают, горькие воспоминания тускнеют, вместе с тем легко может родиться и мысль – «в самом ли деле наши предки были изгнаны с позором из священного Илиоса?». Тем временем греческие горожане, беглецы с востока, усилились приливом новых конников с севера, в составе смешанного народа появились свои Ахиллесы быстроногие, от которых когда-то пострадали Одиссеи и Гекторы. При этих условиях было не трудно и перевернуть старые сюжеты о гибели родных городов, объявив себя победителями над самим же собой. Тем более им никто не мешал видеть приятные для национального самолюбия поэтические сны о «делах давно минувших дней». Отсутствие флота у приморской Трои по Гомеру ясно говорит о неудачной подделке греческими рапсодами старых сюжетов народных песен о гибели городов переднего Востока под натиском степных коневодов. Объявив сухопутного Ахиллеса своим старым героем, греческие рапсоды не могут расстаться с любимыми кораблями и перетаскивают их на сушу для осады города, стоящего у моря, следовательно, могущего иметь и свои суда. В палитре поэтов не оказывается никаких красок, чтобы изобразить правильную осаду укреплённого города с суши. Смешное перетаскивание огромного деревянного коня, которое не делает большой чести уму и находчивости Одиссея, могли выдумать только те народы, которые никогда не вели правильной осады больших городов. Если бы не этот спасительный конь, то, по-видимому, поэты заставили бы всё греческое воинство с позором отступить от города. Вместо полагающихся при осаде хорошо укрепленных городов, боев у самой стены Гомер в своей Илиаде развертывает обыкновенную полевую баталию; приплывшие на судах греческие герои откуда-то обзавелися конями и колесницами.

С точки зрения даже самой примитивной стратегии десятилетняя осада Трои по Гомеру сплошная гомериада, тогда как полевые стычки стычки греков с троянцами описаны с замечательным мастерством. Упорное нежелание Ахиллеса принять участие в битвах с троянцами говорит о том, что раньше он был в стане чужих. Самый повод его вражды с Агамемноном из-за одной рабыни, толкающей героя на измену общегреческому делу, и позднейшее примирение ради мести за смерть Патрокла чрезвычайно искусственны и не соответствуют воен­ным доблестям излюбленного народного героя. При всех ста­раниях поэта завуалировать перетасовку подлинных ролей действующих лиц и выдвинуть на авансцену Ахиллеса, Менелая, Агамемнона, главными героями троянского эпоса оста­ются старец Приам, Гектор, Андромаха и прочие сыновья и дочери Приама, которые вероятно и были в старинных народ­ных песнях излюбленными героями потерпевших греков. Ни в одном другом народном эпосе мы не найдем такое сочувственное описание горя и страданий побежденных врагов, как это имеет место в Илиаде Гомера; особенно поражает чита­теля их натуральность и полное соответствие с действитель­ностью. Такое красочное описание печальной судьбы троян­цев может быть понятно лишь при допущении патриотическо­го сочувствия певцов к побежденным героям.

Вторая часть троянского эпоса — Одиссея, его бедствия и скитальчество по морям и скалистым островам, целиком является полным противоречием и опровержением победного гимна Илиады. Судьба Одиссея будет понятна, если мы сопричислим его к соратникам Гектора. Хитроумие его заключается в том, что в то время как Гектор предпочел умирать, защищая родной город, родителей, жен и детей, умный Одиссей своевременно учёл военное превосходство врага, обладающего быстрыми конями, и был сторонником единственного возможного исхода – спасаться одним мужчинам на кораблях, бросив на произвол судьбы своих Пенелоп. Одиссей мог уступать Гектору в воинских доблестях, но зато он был дальновидным и спас восточную культуру от копыт коней степных варваров, эвакуировавшись на недоступные для последних острова. Вот почему даже в подделанной Илиаде Одиссей всё время ратует за непременное участие в битвах быстроногого Ахиллеса, без которого якобы сами боги определили невозможность разрушения Трои (т.е. речь идёт о коне); из того же мотива вытекает и его юмористический военный план – взять город при помощи деревянного коня. Гектор и Одиссей раньше вероятно были родными братьями, из которых один был храбрый, а другой умный и дальновидный. Когда под руками были наготове оснащённые суда, дававшие возможность выйти невредимым из-под сокрушительного удара врага, сторонников лёгкого бегства могло быть не мало.

Что историческая Троя, являющаяся общим типом многих приморских городов переднего Востока (не исключая и Египет), дала беглецов, красноречиво свидетельствует Энеида Виргилия, основанная на народных легендах об Энее, который спасся из горящего города. Если Троя или Трои осаждались мореходами-греками, то Энеям следовало бы бежать в глубь своего материка, недоступного для моряков. Легенды о морских скитаниях Энея, будучи аналогичными с злоключениями Одиссея, лишний раз подчёркивают подложность и переделку народного сюжета Илиады. Самое наименование поэтических сказаний о борьбе греков с троянцами «Илиадой» (от «священного Илиона») вполне созвучно с «Элладой», Эллин, т.е. с культурно-этническими обозначениями самих греков, что является опять-таки вопиющим противоречием содержанию первой части гомериады. Трудно себе представить, чтобы народные песни о победах своих героев над исконными врагами передавались из поколения в поколение под именем вражеского города, как если бы это имя было бы чем-то заветным и дорогим для поющих. Тем более неуместны в устах греческого поэта эпитеты – «священный Илион», «Приама град священный» и т.д. В какой мере имена Эллин, Эллада, Илион сродни с потусторонними семитическими и не менее священными именами – Ил, Илу, Эл, Элоах, Элогим, конечно, могут решить только лингвисты.

Греки и римляне сохранили в своём языке двойное название быка, из которых таурос, таурус очень созвучно с сирохалдейским «тоора», «торэ», имеющим значение того же быка, вола.

В связи с этим мы вправе обратиться к знатокам греческого языка с вопросом: - не есть ли «στνρος» (крест) – стяженная форма «ιστα+ταυρος», в котором повторяющиеся слоги τα-τα (или το-τα) – сгустились в один, а начальное краткое «ι» отпало, затеняемое грубым свистящим звуком? (ωταταυρος-ισταυρος-σταυρος). «Їστατανρος» и его сокращение в «σταυρος», разумеется, будет иметь то же значение, что и «οτοβοευς», составленное из ιοτος+βοευς (дышло у плуга, дословно – бычья мачта). Таким образом «стаурос» можно рассматривать как – пережиток того времени, когда бык в религиозных воззрениях семитических беженцев носил ещё своё восточное наименование. По-видимому, и позднее – таурос у греко-латинского народа оставался священным наименованием быка, которое могло сохраниться в религиозной поэзии.

Итак, мы имеем не мало оснований для признания, что Эней и Одиссей — общие типы беглецов из семитического Востока, эвакуировавшихся на острота Средиземного моря при нашествиях северного коня. Эти морские бродяги, состоящие главным образом из мужчин, ибо в начальные эпохи мореходства женщины вряд ли рисковали на морские плавания, похищая туземных «сабинянок», прекрасных Европ (в мифах о быке Зевсе) взамен утраченных Пенелоп и Елен, как общее правило, должны были сливаться с туземными дикарями. Языки и антропологические типы утрачивались, но зато бычья культура семитического Востока нашла новую благоприятную почву для своего дальнейшего развития. Достаточно самого элементарного знакомства с культурной историей греков и римлян для того, чтобы понять не народный, а классовый, го­родской характер всей ихней культуры. Как в греческом, так и в латинском языке понятия — крестьянский, деревенский, грубый, зверский, дикий, невежество, непристойность вполне идентичны и выражаются одними и теми же словами (αγριος, αγροιχος, αγροιχια, agrestis). Во всяком случае, там, где по словам Дж. Ингрэма. (История рабства. Перевод с английского Журавской СПБ. 1896 г. стр. 39) «число рабов превосходило число свободных граждан в три, четыре, даже десять раз» (В Спарте илотов было 220 тысяч, спартиатов 32 тысячи. Ингр. 42 стр.), смешно говорить о едином греческом народе и культуре. Если сами греки признают в своих легендах о пелазгическом языке (морской язык) своих предков, если даже афиняне гордились своим происхождением от пелазгов, имеется ли основание греческое искусство, архитектуру, поэзию, науку приписывать гению того народа, который говорил греческим языком и поглотил культурных Робинзонов, обратив в простой миф их древний пелазгический язык? Если культура на новой почве нашла новые пути для своего дальнейшего развития, то это зависит, конечно, не от гениальности натуры тех дикарей, которые восприняли культурное семя, а вернее всего от влияния на восточных культуртрегеров новой географической среды – морской стихии, которая развивает в человеке энергию, сметливость, находчивость и т.д. Человек, который постоянно живёт на твёрдой земле, не тороплив, мешковат, традиционен, живёт по раз заведённому завету своих предков. Ему некуда спешить и волноваться, ибо, как говорится в поговорке диких якутов, «небо не свалится, земля не опрокинется». Совершенно иное дело, когда человек долго плавает по морям: почва под ним всегда колышется, в каждую минуту нужно быть на чеку и глядеть в оба. При старинных условиях плавания на гребных судах только личная энергия, сообразительность, умение применяться к новой обстановке могут спасти людей от неминуемой гибели. Вместе с тем плавание на гребных судах приучает людей к дисциплине, к согласованным действиям, к групповой солидарности. Мало того, что древний Восток выделял из своей среды самых энергичных и отборных людей, которые не желали мириться с гнетом новых повелителей и не боялись опасностей при морских скитаниях, само мореходное дело должно было воспитать и развить в беженцах исключительные дарования, смелость и инициативность. Историк, исследующий своеобразие и особенности, достоинства и недостатки южно-европейской культуры беглецов семитического Востока, вправе обратиться к ея колыбели – Средиземному морю со словами Пушкина:

«Твой образ был на нём означен

Он духом создан был твоим:

Как ты могущ, глубок и мрачен,

Как ты, ничем не укротим...»