Историографическая ситуация: сравнение советского и американского опыта 1950 – 1980-х гг.

Термин «историгорафическая ситуация» был введен в свое время в научный оборот Л.Е. Кертманом; он не получил широкого распространения, но представляет, на наш взгляд, ценность как инструмент исторического познания. Этот термин описывает определенное состояние исторической науки, порожденное синхронизацией стадий (уровней) развития частных, относительно самостоятельных историографических процессов, а также некоторых процессов, внешних по отношению к исторической науке. К числу собственно историографических процессов можно отнести количественное накопление знаний о прошлом, обогащение методики и методологии, изменение кадров и организации исследований. К внешним факторам относятся общий методологический уровень научного знания, состояние смежных наук, политика государства в отношении науки, степень идеологизированности науки, наличие «социального заказа». Несовпадение уровней развития этих процессов порождает противоречие (или набор противоречий), разрешение которого является источником развития ситуации, то есть источником движения вперед самой исторической науки¹. В качестве примера предлагается сравнение ситуаций в конкретной области: изучение советской этнополитики, – сформировавшихся в отечественном и американском обществоведении во второй половине ХХ века. Эта область считалась весьма значимой как в отечественных общетвенных науках, так и в советологии рассматриваемого периода.

Отечественная историографическая ситуация данной проблемы складывалась из следующих компонентов. Во-первых, имелась достаточно широкая источниковая база в виде официальной статистики, официальных документов Советского государства и Коммунистической партии (включая их региональные и местные подразделения), ранее опубликованных программных материалов различных оппозиций 1920-х годов, публикаций периодической печати. В течение 1950-х годов, в связи с общим курсом «десталинизации», несколько более доступными стали архивные материалы; нужно, однако, отметить, что и без них, на основе только официальных публикаций, материала для размышления было достаточно. Во-вторых, продолжали действовать крупные обществоведческие исследовательские центры (ИМЭЛ, ЦПА, подразделения АН СССР и др.); поскольку, как было сказано, национальная политика входила в «ядро» деятельности Коммунистической партии, то все эти центры так или иначе занимались и этой проблематикой. «Десталинизация» включала в себя и поощрение более свободного и творческого научного поиска (разумеется, в определенных неписаных пределах). Она же, через реабилитацию «репрессированных народов», давала стимул обратить внимание именно на прошлое советской этнополитики. Наконец, появилась, пусть и крайне дозированная, возможность научного обмена с западным миром.

Историографический анализ показывает, что эффект от этих возможностей был не слишком велик. Безусловной заслугой исследователей «послесталинского» периода стало привлечение местных материалов (включая архивы и газетные публикации) и местных сюжетов. Несколько расширилось (по сравнению с периодом 1930-х – середины 1950-х годов) использование центральных архивов. Появились крупные работы, охватывающие весь (на тот момент) советский период. В отдельных случаях, достаточно глухо, стали упоминаться «ошибки» этнополитики предшествующего времени – депортации народов. Однако в целом, по сравнению со «сталинским» периодом, картина изменилась мало. Вместо фамилии «Сталин» начали писать «Политбюро ЦК КПСС», сохранилась старая оценка «национальных уклонов» и их лидеров, апологетическое отношение к «великому русскому народу» и т. д. Самое главное в том, что сохранилось безусловно одобрительное отношение ко всем решениям партии-государства в национальном вопросе; никакое из этих решений не рассматривалось критически, но подавалось как очередное воплощение некогда раз и всегда разработанной стратегии. Сохранилось и упрощенное до степени изуродованности понимание марксизма как методологической основы¹.

Наряду с этим традиционализмом, в «послесталинский» период было опубликовано несколько блестящих исследований, первым среди которых следует назвать «Становление Российской Федерации (1917-1922)» О. И. Чистякова (М.: МГУ, 1966). Появление таких работ показывало, что даже весьма ограниченная «оттепель» создавала предпосылки для очень серьезного научного исследования.

Для американских исследователей рассматриваемый период начался не в середине 1950-х, а на рубеже 1940-1950-х годов, когда стала оформляться советология – специфическое направление политической науки. Фактологический фундамент ее был заложен «Гарвардским проектом»; уже в первой половине 1950-х появились не потерявшие своего значения и до сих пор работы З. Бжезинского, Э. Карра, Р. Пайпса, М. Фэйнсод и др. Американские советологи достаточно оперативно воспользовались новми открывшимися источниками информации: интервью с советскими эмигрантами, «Смоленским архивом», несколько позже – публикациями стенограмм ранее прошедших съездов КПСС, возможностью работать в центральных архивах СССР и т. п. Правда, сохранялось паталогическое недоверие к официально опубликованной советской статистике, включая материалы переписей. На стороне заокеанских исследоватеелй была возможность сравнивать советский этнополитический опыт с опытом многих империй и многоэтничных государств (что считалось в СССР крамолой), а также возможность применять методики и методологии различных общественных наук, некоторые из которых в СССР просто не существовали (например, политология).

После первоначального взлета, который условно можно назвать «периодом “Гарвардского проекта”», уже к рубежу 1950-1960-х годов в советологии наступил научный упадок. Искусственное самоограничение в источниках привело к удручающему взаимному цитированию и повторению одних и тех же штампов; публикации подгонялись под модель тоталитаризма (которая, сама по себе, вполне оправдана и жизнеспособна в науке). В результате многие научные силы, не имея (а скорее – считая, что не имеют) возможности для серьезного политического исследования, погрузились в “area studies” и “country studies”, которые можно, с некоторой натяжкой, считать аналогом советского увлечения региональными этнополитическими исследованиями того же времени. Действовало несколько мощных специализированных исследовательских центров (например, Гарвардский центр украинских исследований); однако их потенциал уходил либо в чисто этнографические труды, либо в сильно идеологизированную критику советской действительности, не подкрепленную должным фактическим материалом. В результате, к событиям конца 1980-х годов американская советология подошла столь же неподготовленной для их оценки (не говоря уже об их предсказании), как и отечественное обществоведение. При этом, как и в СССР, время от времени появлялись отдельные блестящие работы (например, «Восстанут ли нерусские?» А. Дж. Мотыля); но научное сообщество в целом отводило им лишь маргинальную роль «игр разума».

Сравнивая два синхронно идущих историографических процесса в условиях, казалось бы, совершенно несравнимых политической, идеологической, научной ситуаций в СССР и США, мы получаем многие схожие промежуточные выводы и почти совпадающий конечный результат. Две разные историографические ситуации привели почти к одному и тому же. Очевидно, единственное, что объединяет эти две ситуации – высокая степень идеологизированности науки. Причем идеология породила в свое время «политический заказ» на активное развитие этнополитических исследований; она же поставила рамки этому развитию, а эти рамки, в свою очередь, привели к конечному упадку. Как в постосоветских государствах, так и в США начало 1990-х годов дало старт следующему периоду развития общественных наук.

Ю.Е. Ивонин