Глава 4

ХОЗЯЙСТВЕННАЯ МОТИВАЦИЯ И ТИПЫ РАЦИОНАЛЬНОСТИ

После определения сравнительных контуров экономического и эконо­мико-социологического подходов следует подробнее остановиться на одном из наиболее сложных вопросов — характере мотивации хозяй­ственного поведения человека.

Начнем с нескольких вводных определений. Всякая хозяйственная деятельность людей осуществляется в конечном счете во имя реализации их потребностей, которые можно определить как необходимость и воз­можность приобретения, сохранения и использования различных благ — частных и общественных, экономических и неэкономических, матери­альных и нематериальных. Если некое благо оказывается значимым, же­лаемым для человека, то оно превращается в стимул — внешний объект стремления, актуализированную потребность. Когда же импульс стрем­ления к этому объекту проходит через сознание человека, стимул пере­растает в мотив — внутреннее побуждение к действию. Вооружившись этими определениями, посмотрим, как выглядит хозяйственная мотива­ция в рамках экономического и экономико-социологического подходов.

Мотивация “экономического человека”. С точки зрения экономиста, хозяйственное действие мотивировано эгоистическим интересом. При возникновении стимула в виде натурального или денежного блага'чело- век просчитывает возможные последствия предполагаемого действия, оценивая прежде всего два фактора:

• предельную полезность ожидаемого блага, настоятельность своей потребности в нем;

• издержки (затраты времени и других ресурсов), необходимые для получения данного блага.

Взвешивая два рода оценок, человек определяет эффективность действия. Его интерес состоит в максимизации полезности или мини­мизации издержек для получения оптимального набора благ.

Нельзя сказать, что основоположники экономической теории не видели проблемы многообразия реальных хозяйственных мотивов. На­против, они не раз подчеркивали, что невозможно свести их к голому экономическому интересу. Вот один из многих характерных выводов: “Из всего сказанного нами следует, что отдавать свое сочувствие другим и забывать самого себя, ограничивать, насколько возможно, личный эгоизм и отдаваться сладостной, снисходительной симпатии к другим представляет высшую степень нравственного совершенства, к какой только способна человеческая природа” Трудно поверить, что эти сло­ва принадлежат родоначальнику экономической теории А. Смиту. А между тем таково одно из принципиальных заключений, сделанных им в “Тео­рии нравственных чувств” — объемном труде, практически забытом после выхода в свет “Богатства народов”¹⁷⁴. Лидер австрийской школы К. Менгер также прекрасно понимает, что кроме своекорыстия в хозяй­ственной жизни немало других побудительных мотивов — любовь к ближнему, обычай, правовое чувство¹⁷⁵. Наконец, А. Маршалл полнос­тью отдает себе отчет в том, что приобретательство не является един­ственной целью человека, что религия, например, оказывает на него даже более сильное и глубокое воздействие, нежели экономика, и что строгой линии, отграничивающей экономические мотивы от неэконо­мических, в реальной жизни провести не удастся¹⁷⁶.

Так в чем же дело? Почему в итоге “экономический человек” ока­зывается своекорыстен и автономен, т.е. увлекаем эгоистическим инте­ресом? Не будем торопиться, обвиняя основоположников экономичес­кой науки в том, что они нарисовали карикатуру на живого человека. Просто живому хозяйствующему человеку сознательно противопостав­лена сконструированная абстрактная модель. Так, по мнению К. Менгера, если мы будем пытаться охватить человеческое действие во всем многооб­разии его характеристик, то мы никогда не получим никаких законов, и “национальная экономия” как теоретическая дисциплина окажется об­речена. Для того чтобы выделить желанную причинную связь и выявить экономические законы, нужно взять один главный мотив и очистить его от наслоений. На эту роль и претендует своекорыстие, эгоизм.

Почему из всего многообразия мотивов хозяйствующего субъекта экономистами выбирается эгоизм? Дело в том, что по бытующему и по

сей день мнению, альтруизм по сравнению с эгоизмом — чувство край­не непостоянное. Экономическая же теория отбирает “нормальные” формы хозяйственных действий, под которыми подразумеваются их устойчивые формы. В свою очередь, устойчивость и повторяемость нуж­ны для того, чтобы наблюдать и, главное, измерять исследуемые явле­ния. А то, что не поддается измерению (любовь и долг, нравственные и политические ориентации человека) оставляется за рамками предмета — это сфера догадок, удел философов.

Таким образом, ‘‘экономический человек” появился на свет как сознательная абстракция, без которой, казалось, становление эконо­мической теории как науки было бы решительно невозможно. Но построением аналитической модели дело, увы, не заканчивается. Поти­хоньку начинается тонкое подмешивание к реальности только что выведенных дедуктивных построений, производится редукция действи­тельности к абстрактной модели. Это виртуозно проделано Е. Бем- Баверком, который рассуждает так: “Хотя в действительной жизни на­званный основной мотив (эгоистический интерес. — В.Р.) осложняется действием целых сотен совершенно другого рода мотивов — гуманнос­ти, привычки, влияния специальных государственных законов и т.д., однако же фактически совершающееся образование цен далеко не так сильно уклоняется от того направления, которое определяется исклю­чительно действием основного мотива — стремления получить непос­редственную выгоду от обмена”¹⁷⁷.

Для преодоления противоречий между моделью и хозяйственны­ми действиями вводится особый персонаж “рассудительного практи­ка”, в роли которого очень скоро оказывается так называемый “про­стой человек” Способен ли последний на сложные соображения, необ­ходимые для рационального следования собственной выгоде? По мне­нию австрийцев, вполне способен¹⁷⁸. К тому же в сложных калькуляциях нет особой нужды. На помощь спешат свой и чужой опыт, память под­сказывает готовые решения, разделение труда упрощает операции.

Внезапно выясняется, что абстракция “экономического человека” соответствует некоему “здравому смыслу” Утверждается, что “простой народ” и без всякой теории умеет неплохо улавливать собственные эко­номические интересы и следовать им в повседневной жизни (теория тем

самым только фиксирует “нормальное” состояние дел). Отсюда уже не­далеко до следующего логического шага: “экономический человек” ве­дет себя как фактический “средний” (нормальный) человек. Редукция завершена. И если великие экономисты помнили о совершенной логи­ческой операции, и их не оставляла смутная тяга к последующей “реа­билитации” человека “из плоти и крови”, то многие их последователи предпочитали “забывать” об этом, совершая произвольные подстанов­ки графиков и функций на место полнокровного субъекта.

Экономические взгляды на природу интереса с течением времени эволюционировали. Условные логические этапы этой эволюции можно представить следующим образом.

1. В классической политической экономии интерес индивида реа­лизуется в его эгоистических побуждениях. Индивид достигает общей пользы путем преследования собственной выгоды, состоящей в получе­нии наслаждения и избежании страданий.

2. В неоклассической парадигме происходит вымывание гедонисти­ческого элемента. Ключевым элементом модели поведения оказывается рациональность, понимаемая как максимизация полезности компетен­тным субъектом в условиях ограниченности ресурсов (вариант австрий­ской школы). При этом рационализм постепенно отодвигает своекоры­стие (А. Маршалл)¹⁷⁹.

3. Максимизация полезности объявляется необязательным призна­ком реализации интереса, ограниченного более скромными рамками. Например, в концепции “выявленных предпочтений” рационализм экономического действия предстает как осуществление последователь­ного (непротиворечивого) выбора, являющего устойчивость предпоч­тений (П. Самуэльсон).

4. Возникает сомнение в информированности “экономического человека” относительно содержания собственных интересов и путей их реализации. Вводится фактор неопределенности, придающий рацио­нальным решениям вероятностный характер (И. Фишер, Ф. Найт). Разде­ляются “объективная” рациональность информированного наблюдателя и “субъективная” рациональность хозяйствующего субъекта (Ф. Хайек, Й. Шумпетер).

5. Подвергается сомнению интеллектуальная и волевая способность “экономического человека” к последовательно рациональным действи­ям. Принимается бихевиористская предпосылка “ограниченной рацио­нальности” (bounded rationality), согласно которой человек ищет некий первый удовлетворительный для него вариант экономического поведе­ния, а потом бросает всякие поиски (Г. Саймон). Предлагается концеп­ция “переменной рациональности”, учитывающая физиологическое стрем­ление человека к экономии собственных усилий (X. Лейбенстайн). Экспе­риментально показываются системные отклонения от рациональных рас­четов в человеческом выборе (Д. Канеман, А. Тверски).

6. Наряду с рационально преследуемым интересом вводятся допол­нительные (вспомогательные) мотивационные переменные, связанные с существованием социальных норм и принуждения (М. Олсон, А. Сен, Ю. Эльстер). Одновременно понятие рациональности выводится за пре­делы максимизации полезности. Всякое последовательное (согласован­ное) действие интерпретируется как рациональное, и, например, сле­дование принуждению или социальным нормам также подводится под рациональные схемы. Одновременно это служит неплохим способом раздвижения границ экономического подхода и вторжения в ранее не­доступные для него области.

Мотивация “экономико-социологического человека”. Следование эго­истическому интересу предполагает, что человек обладает известной свободой в выборе способов своего поведения. Но часто возникают си­туации, когда у человека эта свобода существенно ограничена или даже полностью отсутствует. Причем действия ограничиваются не только стрем­лением других агентов к реализации собственных интересов. Особым источником мотивации выступают социальные нормы — идеальные фор­мы поведения, предписывающие определенные способы действия.ЗТы выделяем три типа социальных норм:

• типическое действие;

• конвенция;

• правило.

Типическое действие является способом действия, которое широко распространёйо выданном сообществе и совершается людьми без непос­редственного взаимодействия, согласования и достижения соглашений (например, утром многие люди пьют кофе, а вечером смотрят телеви­зор). Оно выражается формулой “Так поступают все (или многие)”

Конвенция выступает типическим действием, которое предполагает наличие добровольного соглашения между людьми о том, что поступать нужно именно так (например, подменять коллегу на его рабочем месте в случае временного отсутствия).

В свою очередь, правило представляет собой конвенциональное со­глашение, которое подкреплено существованием позитивных и нега­тивных санкций (например, режим труда и функциональные обязан- носги работников). В отличие от простого типического действия и не­обязательных конвенций как менее развитых форм нормативного регу­лирования, правило является нормой в подлинном смысле слова⁷.

Социальные нормы не являются для хозяйственного агента сводом чисто внешних ограничений. Они успешно осваиваются (интернализу- ются) и становятся внутренними элементами его личных побуждений. Возникает вопрос, не выступает ли следование норме проявлением эго­истического интереса. Ведь для экономиста хозяйственные институты возникают как продукт “естественного” отбора наиболее эффективных правил взаимодействия. Мы придерживаемся иной точки зрения: в основе своей социальные нормы отбираются вовсе не потому, что они полезны для большинства членов сообщества, и соблюдаются не пото­му, что это выгодно (хотя нередко это действительно так). Суть нормы в ином. Близким друзьям не платят за их услуги и не дают деньги под проценты, хотя во многих случаях это было бы удобно и позволило бы эффективнее использовать ресурсы. Решающим здесь оказывается дру­гое: так “не принято”, и все⁸.

При жестких ограничениях свободы выбора своекорыстный инте­рес и социальная норма отступают и замещаются принуждением — тре­тьим источником хозяйственной мотивации. Оно понимается как без­альтернативное подчинение человека внешним по отношению к нему условиям’. Можно выделить по меньшей мере четыре формы принужде­ния ^хозяйственной деятельности:

• правовое;

• силовое;

97

ш экономическое;

■ идеологическое¹⁸⁰.

Первая форма — правовое принуждение— выражает отношения под­чинения закону (здесь принуждение тесно смыкается с формальными институциональными ограничениями). Как мы уже говорили, незави­симо от того, соответствует ли закон экономическим интересам или принятым нормам, он является формальным предписанием, обязатель­ным для исполнения. И хотя соблюдение закона зачастую поддержива­ется лишь выборочными проверками, участники рынка не могут ис­ключить возможность того, что, например, их предприятие будет зак­рыто ввиду несоблюдения каких-то трудновыполнимых стандартов, что машины с товаром задержат для длительной проверки или что руково­дителю предъявят обвинение в уклонении от уплаты налогов. И чтобы не порождать лишних рисков, многие законы приходится соблюдать без всякой альтернативы.

Вторая форма — силовое принуждение, под которым понимается угроза насильственных действий (в том числе прямого физического насилия). Оно пересекается с правовым принуждением, но нередко выскальзывает за его пределы. Например, в офис того или иного участ­ника рынка может неожиданно ворваться вооруженное спецподразде- ление людей и остановить работу. Во время таких рейдов, опираясь формально на силу закона, они нередко используют его как дубину, постоянно нарушая процедурные нормы и выходя за нормативные рамки. Впрочем, подобные устрашающие акции — лишь вершина айсберга. Силовые структуры (легальные и нелегальные) глубоко втянуты в дея­тельность многих участников рынка. Они представляют широкий спектр услуг безопасности, которые могут сопрягаться с открытым или скры­тым вымогательством". Правовые нормы здесь зачастую замещаются “понятиями” — нормами поведения, принятыми в бандитской среде¹⁸¹. И хотя реальные столкновения с угрозой насилия происходят не каж­дый день, строить свою деятельность предприниматель вынужден с уче­том возможности таких столкновений.

Третья форма — экономическое принуждение — связана не с прямым насилием, но с необходимостью обеспечения минимума средств суще­ствования семей или выживания предприятия в критических хозяй­ственных ситуациях. Скажем, если семья оказывается под угрозой голо­да, проблема выбора становится неактуальной, и людям приходится соглашаться на первый более или менее приемлемый вариант заработка. Сходные ситуации, когда человек лишается значительной части свобо­ды выбора и руководствуется скорее логикой принуждения, могут скла­дываться и на уровне предприятия. Например, рыночную нишу зани­мает новый, более мощный игрок, заставляя прежнего игрока прода­вать свой бизнес или уходить в другие сегменты рынка, чтобы не поте­рять все. Назвать это реализацией экономического интереса можно лишь с большой натяжкой. Конечно, в любой кризисной ситуации сохраня­ются какие-то альтернативы, но часто это напоминает “выбор” из од­ного варианта.

Наконец, четвертая форма — идеологическое принуждение— наиболее тонкая из перечисленных форм внешнего воздействия. Она возникает как продукт символической борьбы — манипулирования представлениями о том, что есть надлежащая или успешная деловая стратегия. Здесь сохраня­ется видимость свободного выбора, который на поверку оказывается иллюзорным, хотя участники рынка “добровольно” следуют заданным извне параметрам. Реализуется такого рода воздействие посредством кон­цепций контроля, господствующих в данной сфере хозяйства¹⁸².

Итак, участники рынка побуждаются к хозяйственному действию комплексами мотивов, которые черпаются из трех основных источни­ков: интересов, социальных норм и принуждения (рис. 4.1). Границы между ними достаточно условны: следование экономическому интересу может соответствовать правовой норме, последняя по определению обладает принудительной силой, а принудительный вариант нередко облекается в одежды экономического интереса. Различие между ними в этих случаях

Рис 4.1. Структура хозяйственной мотивации

имеет чисто аналитический характер¹⁸³. И в принципе логическими сред­ствами можно каждый мотив свести к любому из этих источников. Од­нако в рамках экономико-социологического подхода целесообразно их разделение для обогащения наших аналитических возможностей. Сово­купность хозяйственных стимулов выводится тем самым за пределы по­лучения материального вознаграждения. Здесь можно обнаружить стрем­ление к улучшению условий работы (безопасности, комфорту) и обо­гащению содержания труда (разнообразию операций и творческому характеру деятельности), к профессиональному росту и достижению относительной автономии в труде. Более того, эти стимулы выходят да­леко за пределы собственно экономических благ. Человек тянется к обще­нию и соревновательности, обуреваем жаждой власти и социального престижа, способен подчинять себя нравственным, религиозным и идей­но-патриотическим канонам¹⁸⁴. И весь этот сложный мотивационный ком­плекс привносится им в сферу хозяйственных отношений.

Чтобы подчеркнуть сложную мотивационную структуру участни­ков рынка, мы и предпочитаем использовать термин “хозяйственная мотивация”, противопоставляя ее более узкой “экономической мотива­ции”¹⁸⁵. Добавим, что учет разнообразия хозяйственных мотивов важен не только для аналитических нужд. В практиках самого хозяйственного действия их сочетание стабилизирует весь хозяйственный процесс. Дело в том, что любой сильный мотив, будь то голод или стремление к вы­годе, желание власти и сексуальное влечение, при отсутствии других сдерживающих мотивов склонен к гипертрофии и способен произво­дить саморазрушительные эффекты. Комбинация же действенных моти­вов выполняет, помимо прочего, и предохранительную функцию¹⁸⁶.

Разобрав вопрос о структуре хозяйственной мотивации, мы пере­ходим к другому вопросу — о рациональности действия.

Экономический подход к рациональности. Проблема рационального действия имеет особую важность для объяснения экономических и социо­логических подходов к мотивации хозяйственной деятельности. На наш взгляд, разные подходы к трактовке рациональности определяют принци­пиальный водораздел между позициями экономсоциолога и традицион­ного экономиста. Поэтому данной проблеме мы уделим особое внимание.

Прежде всего дадим исходное определение рациональности — в духе теоретиков социального выбора — как последовательного отбора лучших вариантов на пути к достижению поставленной цели™. Определение это

только кажется элементарным. Как мы увидим далее, оно таит в себе массу методологических трудностей.

Первый вопрос: о чьей рациональности, собственно, идет речь — внешнего наблюдателя (экономиста, социолога) или самого хозяйствен­ного агента? Ясно, что последний чаще всего не обладает полной ин­формацией, не стремится к ее получению, не всегда последователен в своих поступках. Кроме того, часто мы попросту не в состоянии опре­делить, чем мотивированы его действия. С позиции внешнего наблюда­теля нам может казаться, что сплошь и рядом хозяйственные агенты ведут себя крайне нерационально. Но мы забываем, что они могут сле­довать иной логике¹⁸⁷. Те, кто выбирают логику “объективной рациональ­ности”, признаются в том, что не знают, рационально ли поведение хозяйствующих субъектов в действительности, но оценивают его так, будто оно рационально. Главное, чтобы наблюдаемые результаты дей­ствий человека соответствовали канонам устойчивого выбора и можно было представить их деятельность как рациональную¹⁸⁸. А приверженцы логики “субъективной рациональности” пытаются, напротив, вменить рациональность самим хозяйственным агентам.

По мнению Й. Шумпетера, во множестве случаев экономисты вполне способны обойтись без субъективной рациональности, особенно если в их распоряжении имеются полные данные о поведении людей и фирм. Но если таких данных не хватает, то субъективный подход может ока­заться весьма плодотворен¹⁸⁹. И современная экономическая теория все больше тяготеет именно к логике субъективной рациональности. Среди социологов также было немало объективистов, но многие направления склонны дискриминировать “объективную рациональность”, считая, что, во-первых, сама позиция исследователя во многом субъективна, а во- вторых, нет принципиального разрыва между обыденным и экспертным знанием. Признавая, что разделение на “объективную” и “субъектив­ную” рациональность выглядит довольно грубо, мы все же придержива­емся мнения о нетождественности теоретического и обыденного уровней рационализации. И проблема соотнесения рациональностей хозяйствую­щего субъекта и интерпретатора для нас сохраняет свое значение.

Теперь посмотрим, как рассматривается рациональность в рамках экономического подхода. Как правило, предполагается следующее:

• рациональность трактуется как следование эгоистическому инте­ресу;

• рациональное действие противопоставляется иррациональному действию как чему-то ущербному, “неэкономическому”;

• рациональность является константой экономического поведения;

• рациональность выступает универсальной (внеисторической) предпосылкой экономического поведения.

Анализ эволюции экономических взглядов приводит нас к следую­щему выводу: понимание рациональности и фиксация ее пределов стали ключевыми предпосылками, на базе которых определяется характер эконо­мических действий. Человек, согласно современной экономической тео­рии, волен отречься от максимизации полезности, способен следовать альтруистическим мотивам, может оказаться профаном, ошибающим­ся на каждом шагу. Но для того чтобы его действие считалось “экономи­ческим”, он обязан вести себя рационально. С тех пор как В. Парето разделил логические и нелогические действия, рациональность, по су­ществу, превратилась в основной критерий, отделяющий для большин­ства исследователей экономическое от неэкономического. В конечном счете экономическое попросту отождествляется с рациональным. Так, по убеждению JI. Мизеса, “сферы рациональной и экономической дея­тельности... совпадают. Всякое разумное действие есть одновременно и действие экономическое. Всякая экономическая деятельность рациональ­на”¹⁹⁰. Этим отождествлением достигаются логическая ясность и единство методологии, столь выгодно отличающие экономическую теорию от социальных дисциплин.

Фактическое отождествление экономического и рационального су­бординирует все прочие формы поведения, не укладывающиеся в поня­тие рациональности, как неэкономические, или нечто, не являющееся предметом рассмотрения экономической теории. Они рассматриваются как иррациональные отклонения — неустойчивые, второстепенные.

Итак, “экономическое” оказывается выше “неэкономического”, а “рациональное” — выше “иррационального” При этом для экономиста фиксированная степень рациональности поведения и общая устойчи­вость предпочтений чаще всего являются априорным предположением. Это позволяет решить проблему “преодоления” многообразия хозяй­ственных мотивов путем отбора основного (более рационального) мотива и конструирования иерархий. Предположение об устойчивости предпоч­тений открывает возможность построения единой шкалы конфликтных целей¹⁹¹. Самая известная мотивационная модель ранжирования потреб­ностей человека предложена психологом А. Маслоу. Как ведет себя в ее рамках рационально организованный индивид? Потребности более высокого порядка становятся актуальными для него лишь после того, как удовлетворяются потребности более низкого порядка. Иными сло­вами, пока человек голоден, его особенно не заботят трудности соци­ализации, повышения престижа и т.п. Когда он, наконец, получает свой кусок хлеба, он начинает задумываться над тем, как его себе гаран­тировать и обрести уверенность в завтрашнем дне. Если такая уверен­ность появилась, то актуализируется потребность в общении. Затем при­ходит жажда уважения, а уж напоследок наступает черед возвышенных духовных потребностей¹⁹².

Утверждают, что эта схема никогда не находила достаточно обсто­ятельного эмпирического подтверждения. Потребности человека, судя по всему, организованы несколько более сложным образом: он способен в принципе пренебрегать заботами о хлебе насущном ради потребностей более высокого уровня. Тем не менее модель А. Маслоу приобрела огром­ную популярность. И по своей идеологии она вполне устраивает эконо­мистов, ибо предлагает логически простую и в то же время универсаль­ную схему объяснения последовательности человеческих действий.

Добавим, что универсальность рационального действия — еще одна важная предпосылка экономического подхода. Она подразумевает суще­ствование некоего “эталона” устойчивого выбора, который относитель­но нейтрален по отношению к культурным, властным и историческим факторам, т.е. действенен в любых сообществах и во все исторические периоды.

Социологический подход к рациональности. Экономсоциологи совер­шенно иначе используют понятие рациональности. Их подход раскры­вается в следующих предположениях:

• рациональное действие шире следования эгоистическому инте­ресу;

• рациональное действие не имеет заведомого приоритета, оно ря­доположено нерациональному действию;

• рациональность является вариативным признаком хозяйствен­ного действия;

• рациональность не имеет универсального содержания, существу­ет множество типов рационального действия.

О том, что хозяйственная мотивация не сводится к эгоистическому интересу, мы уже говорили. Следование социальным нормам или при­нудительному воздействию при определенных условиях также может считаться рациональным. Рациональное действие, таким образом, ока­зывается шире экономического действия в узком смысле слова.

В отличие от традиционных экономистов, для которых рациональ­ность действия выступает постоянным признаком, для экономсоцио- логов она является вариативной, переменной величиной. Для них сама степень рациональности действия должна становиться объектом иссле­дования, не будучи априорной предпосылкой.

Далее, объект исследования экономической социологии не сво­дится к одному только рациональному действию. Причем рациональности противостоит не “иррациональность”, а “нерациональность”, которая ничуть не хуже и не лучше рациональности¹⁹³. Тем самым экономсоциолог при­держивается принципиального положения о рядоположенности типов действия с точки зрения их мотивационной обусловленности. Это, ра­зумеется, не означает, что все мотивы равны по силе и частоте прояв­ления или одинаково доступны для интерпретации. Однако изначально они не должны дискриминироваться и, тем более, исключаться из поля нашего зрения. Это означает также, что интенсивность каждого типа действия не может измеряться только степенью его рациональности, в каждом случае следует использовать разные измерительные шкалы (так, измерение степени устойчивости целенаправленного действия должно отличаться от измерения значимости той или иной ценностной уста­новки).

В какой степени изложенный взгляд противоречит классическому подходу М. Вебера? Напомним, что он представил четыре “идеальных типа" социального действия, различающихся по способу их мотивации:

• целерациональное действие — продуманное использование усло­вий и средств для достижения поставленной цели;

• ценностно-рациональное действие — основанное на вере в само­довлеющие ценности (религиозные, эстетические);

• аффективное действие — обусловленное эмоциональным состоя­нием индивида, его непосредственными чувствами, ощущениями;

• традиционное действие — основанное на длительной привычке или обычае¹⁹⁴.

При освоении этой хрестоматийной веберовской типологии воз­никают три серьезных вопроса, требующие уточнения ее содержания.

• Не отождествляет ли М. Вебер экономическое действие с целера­циональным действием?

• Не пытается ли он построить единую поведенческую шкалу, рас­положив свои четыре типа в порядке убывающей рациональности?

• Не является ли указание М. Вебера на всеобщую тенденцию к рационализации отношений в современном мире полаганием гря­дущей универсальности рационального действия?

Попробуем последовательно ответить на эти вопросы. Первое: целе­рациональное действие в веберовском понимании действительно бли­же всего к чисто экономическому действию. Но все же оно шире его по содержанию, ибо, наряду с собственно экономическими, существуют еще “экономически обусловленные” действия, которые включают в себя использование экономических средств в преследовании неэкономичес­ких целей, и “экономически ориентированные” действия, связанные с утилизацией неэкономических средств в достижении целей экономи­ческого характера. Второе: иерархичность четырех типов действия по степени рациональности М. Вебер относит не к самому субъекту дей­ствия, а к внешнему наблюдателю. Речь идет о степени доступности смысла действия нашему объясняющему пониманию. Рациональное дей­ствие не является чем-то наиболее желательным или чаще всего встреча­ющимся, просто оно более понятно исследователю. Наконец, третье: фиксирование М. Вебером исторической тенденции к рационализации опирается преимущественно на материал западной цивилизации, но даже при таком уточнении не содержит явного долженствования или указания на универсальность и однолинейность этого процесса. Скорее всего, мы имеем здесь дело лишь с одной из наиболее важных тенден­ций современности.

И еще один признак. Понятие рациональности для экономсоцио- лога не имеет универсального содержания. Для объяснения данного те­зиса вновь сошлемся на М. Вебера, который вводит принципиальное разделение двух типов рациональности:

• формальной (инструментальной) рациональности (formal rationality), связанной с выбором способов достижения фиксированных инст­рументальных целей путем количественной калькуляции издер­жек и выгод;

• субстантивной (содержательной) рациональности (substantive rationality)¹⁹⁵, связанной с ориентацией на конечные ценности (ultimate values), не сводимой к простой калькуляции и сопря­женной с выбором самих целей¹⁹⁶.

Принятие предпосылки о существовании субстантивной рацио­нальности чрезвычайно важно для экономико-социологического под­хода¹⁹⁷. Оно означает переход от понятия “экономического” действия к понятию “хозяйственного” действия, в рамках которого само суще­ствование формальной рациональности ставится в зависимость от дей­ствующих в данном сообществе культурно-нормативных схем.

Формальная рациональность предполагает устойчивость предпочте­ний. Введение этой предпосылки чудовищно обедняет социальный мир хозяйствующего человека и выражает, прямо скажем, невысокое мнение о его способностях. Ведь помимо ранжирования своих предпочтений чело­век способен и на более сложный выбор — между разными иерархиями или, говоря словами А. Сена, на “ранжирование ранжирования”¹⁹⁸, т.е. на переключение между разными режимами оценивания. Эта способность и учитывается понятием субстантивной рациональности, в которое включа­ются “неэкономические” элементы: ценностно-нормативные, когнитив­ные, эстетические. В свою очередь, это предполагает наличие множества ценностных шкал (способов оценивания), которые тесными узами связа­ны с конкретным социокультурным контекстом.

Логика в данном случае такова. Чтобы вести себя рационально, индивид вынужден учитывать возможную реакцию на свои действия со стороны других индивидов. Но характер этой ответной реакции во мно­гом зависит от социальных условий (представлений, традиций, норм), специфических для данного конкретного сообщества. И то, что выгля­дит рациональным в одной среде, в других обстоятельствах может ока­заться нелепостью. Сама граница между рациональным и нерациональ­ным действием является структурно, институционально и культурно обусловленной¹⁹⁹. Таким образом, принятие значимости исторической и социальной обусловленности неумолимо подталкивает нас к призна­нию не одного, а целого множества способов рациональности²⁰⁰.

Экономисты (как, впрочем, и многие социологи) пытаются обой­ти эти затруднения. Они упрощают свои модели посредством допуще­ний о существовании иерархии не только между разными мотивами, но и между разными культурами. Предполагается, что общества делятся на современные (рационалистические, модернизированные) и тради­ционные. Причем первые заведомо выше вторых по уровню социально­го и экономического развития, а вторые эволюционируют в сторону первых. По существу, за универсалистским занавесом здесь скрывается западоцентризм: то, что не вписывается в западную культуру, объявля­ется иррациональным (к теориям модернизации и прочим западоцент­ристским построениям мы вернемся в гл. 23).

Демон культурного иерархизирования способен сыграть не одну злую шутку. Так случилось, например, с тем, что называли “японским чудом” Долгое время Япония в глазах американцев и европейцев каза­лась оплотом экономического традиционализма. Когда же она соверши­ла гигантский рывок в социально-экономическом развитии, многие начали склоняться к тому, что, быть может, именно Япония с ее патер­нализмом, пожизненным наймом, “кружками качества” и являет обра­зец “истинного” рационализма²⁰¹. Затем, когда в начале 1990-х гг. “чудо” закончилось и Япония вступила в полосу длительных экономических затруднений, метнулись назад — к англосаксонской модели. Если ис­пользуется только одна линейка, то самое большее, что можно себе позволить, это перевернуть ее на 180 градусов.

Позиция социолога, исходящего из специфичности культур, дол­жна принципиально отличаться. Для него разделение рационального и нерационального действия относительно, границы между ними подвижны и способны со временем радикально изменяться в рамках одной культу­ры. Хозяйственное действие выступает в итоге как сложное сочетание рациональности и нерациональности, при этом и та, и другая обладают специфическим социально обусловленным характером. И вместо одной линейки нам необходим сложный набор измерительных инструментов.

Но если каждый раз требуется содержательное определение границ рациональности, упрощает ли это наши представления о хозяйствен­ной мотивации? Нет, напротив, мотивация оказывается еще более слож­ной и тонкой материей. Тем более, что денежный измеритель может помочь уже далеко не во всех случаях, зачастую необходимо прибегать к более каверзному социологическому способу — измерению установок.

В итоге экономико-социологический подход к хозяйственной мо­тивации сталкивается с рядом дополнительных трудностей. Оказывает­ся, что наряду с идеальным (ценностным) уровнем мотивации, свя­занным с принципами действия — более глубокими и устойчивыми предпочтениями, — существует уровень рутинных практик, который выражается в том числе в побуждениях сиюминутною свойства. Выяс­няется также, что мотивация как внутреннее побуждение человека не тождественна его мотивации-суждению — вербальному объяснению собственных поступков. Человек может не осознавать свои побуждения или быть неискренним. Помимо этого он склонен к психологическому самооправданию и последующей рационализации совершенных дей­ствий, к защите собственной позиции и стремлению произвести более благоприятное впечатление. Возникают и разного рода “спецэффекты” вроде так называемой асимметрии приписывания: человек склонен объяс­нять свое собственное поведение более благородными и альтруистичес­кими мотивами, приписывая другим мотивы относительно более эгои­стические, приземленные.

Ограниченная и контекстуальная рациональность. Разобрав разные трактовки рациональности действия, зададимся одним из ключевых вопросов — как человек осуществляет выбор в условиях ограниченнос­ти ресурсов, будь то поиск места работы, потребительских товаров или форм вложения денежных средств. Действия “экономического челове­ка” состоят из следующих шагов.

1. Выработка идеальных представлений о желаемом благе в виде совокупности требований к предполагаемому месту работы или приоб­ретаемому продукту.

2. Сбор по возможности полной и систематической информации об имеющихся альтернативах.

3. Выявление из всех возможных вариантов той альтернативы, ко­торая наилучшим образом удовлетворяет субъективным требованиям.

4. Осуществление поиска до того момента, пока не находится соот­ветствующий лучший вариант.

В противовес подобной абсолютной рациональности, как мы уже писали выше, самими экономистами было предложено ее иное пони­мание, связанное с осознанием ограниченных когнитивных и волевых способностей человека. Это положение об ограниченной рациональности (bounded rationality)²⁰² вполне разделяется экономической социологией, которая в свою очередь указывает на следующие обстоятельства осуще­ствления выбора.

1. Человек имеет, как правило, весьма приблизительные (далекие от идеального) представления о благе как цели своего поиска.

2. Собираемая информация чаще всего не полна и не систематична. Она появляется из тесных сетевых связей (от родственников, друзей, коллег) и дополняется относительно случайными источниками.

3. Многие актуальные альтернативы человеком не рассматриваются вовсе, например, по статусным или эстетическим соображениям (“эта грязная работа не для меня”, “я не могу носить столь вычурные вещи”, и т.п.), т.е. набор вариантов если и не предопределен, то серьезным образом ограничен как экономическими, так и социальными обстоя­тельствами.

4. Наконец, главное: человек склонен соглашаться на первый при­емлемый вариант (принцип “satisficing” по Г. Саймону). Помимо нехват­ки времени, надежной информации и ограниченных способностей к ее анализу, человек подпадает под сильные влияния — близких друзей- советчиков, известных (порою навязчивых) брендов. В результате осуще­ствленный выбор часто оказывается далеким от оптимального варианта.

Дальше происходят два важных процесса. С одной стороны, человек стабилизирует ситуацию в субъективной плоскости, рационализируя совершенный выбор и находя оправдания его результатов в своих соб­ственных глазах и глазах окружающих. А с другой стороны, он не пре­кращает поиск. Человек редко полностью успокаивается на достигну­том, используя полученную информацию и накопленный опыт для возобновления выбора в новой контекстуальной ситуации. Его следую­щий выбор тоже, скорее всего, будет далек от оптимального, а его параметры будут в сильной степени предопределены структурной и институциональной инерцией. Но сама открытость, готовность к ново­му выбору в условиях не только ограниченной, но и контекстуальной рациональности (context-bound rationality)²⁰³ — принципиальная характе­ристика экономико-социологического человека.

Таким образом, для экономической социологии важно не только признание наличия разных мотивов и множества типов рациональности, но и способности человека переключаться с одного режима действия на другой. Экономико-социологический человек умеет рассчитывать свою выгоду, но отказаться от этой выгоды и поступить “как принято” он тоже умеет. Он способен после непродолжительного перелета в другую страну, опираясь на опытное практическое знание, следовать иным пра­вилам, отличающимся от принятых в своей собственной стране. При этом, меняя режимы действия, человек не обладает полной свободой. Его действия институционально оформлены и укоренены в сложив­шихся отношениях (подробнее об этом см. в гл. 5).

Заключение. Большинство экономистов тяготеют к так называемо­му непосредственному пониманию поведения. Им нет никакой нужды вдаваться в истинные мотивы поведения хозяйствующего человека. Они прослеживают цепочки внешних связей: осязаемый стимул — наблюда­емое действие — полученный результат — наличие и характер повторно­го действия. Проблема мотивации как таковая здесь, по существу, снима­ется априорным предположением о характере мотива (каковым является рациональное следование эгоистическому интересу). Конечно, нельзя всю экономическую теорию сводить к одному шаблону. В рамках ее от­

дельных подходов может наблюдаться серьезный интерес к содержанию хозяйственной мотивации. Но в целом более или менее традиционного экономиста не интересуют мотивы, его интересует наблюдаемое пове­дение. А строго говоря, и само поведение как процесс большинство экономистов не должно интересовать, ибо его главные параметры для них задаются результатами действий. В итоге поведение фиксируется через свои результаты в вещных формах (объемы продукции, доходы, цены). Сам же человек предстает в виде суммы устойчивых предпочтений с изрядной долей автоматизма, программируемости, что, несомненно, облегчает анализ.

Социолог же выбирает более трудный путь. Ему нужно “объясняю­щее понимание”, раскрывающее мотивы происходящих действий. Пояс­ним это положение на конкретном примере. Предположим, есть четыре предпринимателя, решивших увеличить производство своего продукта. Один провел детальный расчет, показавший выгодность дополнитель­ных вложений. Второй ничего не считал, а просто поддался мимолетно­му увлечению новым проектом. Третий был убежден, что должен вы­полнить какие-то моральные обязательства. А четвертый вот уже двад­цать лет производит именно этот продукт, потихоньку расширяя мас­штабы предприятия, что и определило его решение. С точки зрения внешнего, непосредственного понимания действия всех этих четырех предпринимателей одинаковы: они вкладывают определенную сумму денег и увеличивают на несколько процентов объем производства. А с позиций объясняющего понимания перед нами четыре совершенно разных случая, каждый из которых заслуживает особого внимания. Именно при таком подходе хозяйственная мотивация превращается в социологическую проблему, и на карте хозяйственных взаимодействий проступают контуры “экономико-социологического человека”.