2.2 Гжельская керамика.

Древний праокеан рассеял на простран­ствах теперешней Средне-Русской возвы­шенности бесчисленные россыпи лагун, озер, мелководий. В условиях царившего тогда тропического климата (экватор пролегал через современные Донбасс - Азербайджан - Индонезию) дно их щед­ро тучнело всевозможными осадочными образованиями. Веками длившиеся хими­ческие взаимодействия обогащали их гли­ноземом и каолином, придавали такие ценные свойства, как пластичность, спо­собность к формованию и спеканию, ту­гоплавкость. Так образовалось множест­во месторождений с разновидностями глин для будущих гончарных промыслов. А среди них и Гжельско-Кудиновское с двумя основными разновидностями глин: одна - для производства фаянса и фарфора, другая - для изготовления кирпича. Но есть между ними и промежу­точные сорта, используемые для гончар­ных и майоликовых изделий.

Глине этой, как и скудости земель и пастбищ, но зато лесному изобилию и множеству небольших речек, близости к Москве обязаны были местные кре­стьяне главной особенностью своего жизнеуклада: едва ли не в каждой избе лепили и раскрашивали домашнюю ут­варь, игрушки. И еще: никогда не были они в крепостной зависимости от мо­настырей или поместного дворянства, имели от царя «вольную». Территорию же занимали немалую: около тридцати деревень в регионе будущих Бронницко­го и Богородского уездов Московской губернии (ныне Раменский район), что километрах в шестидесяти юго-восточ­нее первопрестольной. О том, что пред­ставляли из себя со времен Ивана Ка­литы и много позже подобные поселе­ния, нам сообщает В. О. Ключевский, опираясь на поземельные описи той поры. Вокруг села с церковью, а оно состояло из барской усадьбы с 4 - 10 крестьянскими дворами, разбросаны были там и сям деревни, которые тянулись к нему как к церковному и хо­зяйственно-административному центру. Селение с церковью, при которой нахо­дились только дворы притча, называ­лось погостом. Село без церкви имено­валось сельцом. Поселки, что возникали на поднятом впервые земельном участке (на нови), назывались починками и со­стояли, как правило, из одного кре­стьянского двора. Со временем, разра­стаясь, становился он деревней. Что же касается понятия «волость», то по то­лкованию автора (опять же в соответ­ствии с документами и обычаями того времени), она представляла из себя сель­ское общество, связанное прежде всего круговой порукой в уплате податей го­сударевой казне. Волостная управа со­стояла из старосты или сотского с окладчиками, которые и «сидели» на разверстке податей и повинностей (гу­жевой и прочих) между членами обще­ства. Она же раздавала по приговору схода, т. е. выборных от всего общества, пустые участки новым поселенцам, да­вала или лишала своих членов льгот, распоряжалась «деньгой» с арендных участков, отстаивала права волости пе­ред мздоимством «власть имущих». Ос­новной и главной повинностью была своевременная и полная уплата податей от «всего мира» за несостоятельных или «выбылых» членов общества, т. е. либо за лентяев, либо за тех, кто не в силах был хорошо обработать свой «участок», либо за тех, кто просто уходил из «обчества». В пику многим нынешним по­клонникам «самобытной» российской общинности В. О. Ключевский выделяет в первую очередь три ее определяющие особенности, которые камня на камне не оставляют от этой самой самобытности: обязательную уравнительность наде­лов; строго сословное (т. е. каждый знай «свой шесток» и не претендуй ни на что иное) значение общины, круговую пору­ку. Надо полагать, и специфика жизнеуклада в условиях «крестьянского мира», наряду со скудостью пашенно-пастбищных угодий также в числе первопричин массового пристрастия местных жителей к гончарному ремеслу. Если же учесть, что авторитетнейшие исследователи-ли­нгвисты само звучание слова «гжель» напрямую соотносят с глаголом «жечь», то становится вполне очевидным - при­страстие это уходит в глубокую старину. Так или иначе, но сегодня известно, что глину «жгли» там уже с VII-VIII веков, и успешно. Процесс этот прервало лишь польско-литовское нашествие в «смут­ное время», которое страшно опустоши­ло подмосковные уезды-волости, иные местности обезлюдели полностью. Но как только начинали возрождаться села, деревеньки, с новой силой возрождалось в них и традиционное рукомесло.

Об истоках, о древних корнях, о са­мых первых народных мастерах история не сохранила никаких документальных свидетельств: они начинаются с упомя­нутой уже грамоты Ивана Калиты. По­сле нее Гжель непременно именуется во всех духовных завещаниях великих кня­зей, а Иван Грозный обозначает ее уже как «государева дворцовая волость». Поистине же общерусское звучание об­ретает она в XVII веке, когда царь Алек­сей Михайлович указал: «Во Гжельской волости для аптекарских и алхимических сосудов применять глины, которая гли­на годится к аптекарским сосудам». С тех пор так и повелось: при Петре Великом «приискивали» тут глину для кирпича, при его дочери императрице Елизавете - для первого в стране фар­форового завода. И всегда находили то, что нужно. М. В. Ломоносов свидетель­ствовал: «Если есть земля самая чистая и без примешивания где на свете, кою химики девственною называют, разве между глинами, для фарфора употреб­ленными, какова у нас гжельская...»

В одной из ревизских сказок конца XVIII-1-й половины XIX веков так описывалась Гжельская волость: «Земля песчаная, хлеб средственный, покосы худшие, лес дровяной, крестьяне на об­роке промысел имеют деланием разных сортов посуды и сервизов...» В столь скудных природных условиях «промы­сел» этот только и мог прокормить местных крестьян. Нужно отдать долж­ное многим поколениям народных ма­стеров: суровую необходимость оберну­ли они в неустанный поиск прекрасного, утвердили свою, только им присущую творческую традицию. Убогость почвы для земледельца обернулась благом для гончаров - отменными глинами. Для аптекарского и алхимического товара годилась глина белая. Для «черненькой» и майоликовой посуды шла или красная «ширевка», или смесь ее с желтовато-сероватой «меткомелинкой». А в год 1802-й, как свидетельствуют документы, близ деревни Минине нашли светло-се­рую глину: в смеси с опокой (так называ­ется у нас углекислая известь) давала она отличный белый черепок. А это уже был прямой путь к полуфаянсу, фаянсу и фарфору.

На сегодня нет прямых доказательств, что «черную» (лощеную) или «муравле­ную» посуду делали и гжельцы, но со­мневаться в этом не приходится. Не слу­чайно ведь во всех официальных «скасках» о народных промыслах упомина­ются лишь они. По ревизским сказкам 1725 года, т. е. через год после открытия завода московского купца Афанасия Гребенщикова, в Алексеевской слободе Белокаменной жили гжельские крестья­не Семен Иванов сын Шелковников, Ва­силий Васильев сын Овсянников, Роман Прокофьев, Семен Еремеев сын Горшок, Лазарь Дмитриев. Не они ли были у не­го первыми умельцами по «ценинному» товару? К тому же есть и прямое указа­ние на широкое производство в Гжели «муравленой» посуды в «скаске» Ману­фактур-коллегии за 1743 год. В ней гово­рилось, что в Гжели выпускают «глиня­ную посуду разных сортов: тарелки цветные, чайники, чайные чашки с блюд­цами, уксусницы, полоскательные чаш­ки». Из мастеров назван здесь Кирилла Ильин, а торговал посудой в яблочном ряду гжельский крестьянин Калина Яко­влев... Да и не могло, видимо, быть ина­че: поставляя для Афанасия Гребенщи­кова глину, рано или поздно гжельские гончары должны были приобщиться и к тонкостям майолики. И трудно пред­ставить, чтобы московский тот купец, открывая свой завод, не пригласил к се­бе потомственных мастеров-керамистов. Так ли, нет ли, но четверть века спустя сам Гребенщиков жалуется в Мануфак­тур-коллегию на жесткую конкуренцию со стороны «безуказных», т. е. не раз­решенных этой коллегией фабрик, и про­сит поставить, «чтобы впредь такую пе­струю посуду по ценинному манеру не делали». Жалоба, видимо, помогла ма­ло, а конкуренция - вещь беспощадная. И в приписке к отчету Гребенщикова за вторую половину 1765 года слышен крик купеческой души: «А ныне против пре­жних ведомостей показано со уменьше­нием товаров для того, что наделенной посуды остается за нерасходом немалое число, ибо на безуказных фабриках и во Гжеле делается наподобие такой же по­суды множество и оная продается в Мо­скве близ Покровского собора под горой на лавках». Под горой - это на пространстве между собором Василия Бла­женного и Москвой-рекой. Эпидемия чу­мы в 1770-1772 годах совсем разорила купеческое хозяйство, завод перешел в другие руки и вскоре закрылся. Гжель оказалась полновластной владычицей рынка.

Статистические списки донесли до нас сведения о богатейшем ассортименте гжельских изделий. Из красной и белой глины выпускались разных сортов посу­да и сервизы, кувшины, горшки и горчаги, белый кирпич, изразцы и плитки. О широчайшей, поистине вседержавной популярности сработанной подмосков­ными умельцами посуды имеется нема­ло свидетельств. Одно из них содержит­ся в дневниковой летописи А. Т. Болотова «Памятник претекших времен, или краткие исторические записки о бывших происшествиях и о носившихся в народе слухах» (М., 1875). В хронике за 1796 год промыслам посвящен специальный па­раграф, в нем отмечается: «Как в сие время, так уже за несколько десятков лет, однако не более как лет за 25, вошло и было у нас в употреблении, вместо прежней оловянной посуды, на столах, в дворянских домах, употреблять глиня­ную, деланную у нас на гжельских заво­дах, по форме и под видом фаянсовой. В немногие годы была посуда сия везде и везде, где белая, где палевая, где глад­кая, где с каемкой, и довольно дешево... Ее не столько продавали по городам, сколько развозили всюду и всюду по деревням крестьяне, торгующие ею из барышей и продававшие целыми серви­зами».

Интереснейшие детали о связях про­фессиональных уже, очевидно, перекуп­щиков приводит один из первых иссле­дователей региона промыслов А. Нентцель. «По базарам и городам также немало сами гжельцы развозили посу­ду... много продавалось ее и на месте», т. е. в самой волости. Там «главный пе­рекупщик был крестьянин села Черкизо­ва, близ Коломны, Павел (Панька) Го­ликов, который возил посуду большими обозами в Харьков и Киев». Москва и Украина, выходит, были для гжельцев основными торговыми центрами. Но не единственными: и сами они, и перекуп­щики не ленились отправляться с прице­лом «из барышей» в самые дальние странствия - от Архангельска до Аст­рахани. Забирались они и в Сибирь-матушку, на Иркутскую и Ирбитскую яр­марки. В отдельные зимы купцы из Тулы, Рязани, Смоленска вывозили до тридцати возов разом. Стоит ли удивляться, что оборот наиболее предприим­чивых крестьян-перекупщиков достигал 30 тысяч рублей серебром. Изумляться, пожалуй, следует другому - как неиз­бежная погоня за массовостью не поме­шала гжельским мастерам развить и ут­вердить самобытную творческую мане­ру, уверенно поддерживать репутацию продукции со своей маркой. В одном статистическом описании Московской губернии 1811 года она безоговорочно аттестуется «лучшею из всех делаемых в России сего рода посуд». В архиве «придворной его императорского вели­чества конторы» хранится своего рода визитная карточка отличного качества гжельского ремесла. Это - заказ на посуду для дворцового обихода, выпол­ненный заводчиком Степаном Афанасьевым в 1775 году «на фасон заморских самоилутчей доброты». Заказ внуши­тельный, в нем солидные партии плос­ких и глубоких тарелок, всевозможных блюд, суповых чашек. Цены на все уста­навливал сам Афанасьев, причем не очень церемонясь с царевыми слугами, ибо имел смелость диктовать им свои условия: «оной завотчик объявил, что меньше означенных цен не возьмет». Крепко, видимо, чувствовал он себя на громадном российском рынке...

В конце XVIII века гжельцы упорно бились над получением белого черепка, более твердого, чем майолика, не столь грубого и трудоемкого. Английский фа­янс, тонкостенный, изящный по форме и декору, при всей его дороговизне для простолюдинов, предрекал закат майо­лики и понуждал к экспериментам. С до­бавкой к местной глине извести наконец-то получили полуфаянс, или «простой фаянс». Простой - потому как черепок еще толстоват, цвет, хотя и белый, но недостаточно чистый. Первые изделия из него, изготовленные в начале XIX века, открывали новую эпоху в истории промыслов.

Этапным, переходным от майолики к полуфаянсу исследователи считают ку­вшин, изготовленный в 1816 году. С это­го времени в полный голос заявило о се­бе и стало единственным новое направ­ление в художественной росписи - живописное, сменившее контурный ри­сунок с раскраской. Тогда же утверди­лась кистевая техника нанесения маз­ков - длинных и коротких, тонких и широких, густых и прозрачных, а вме­сте с ней и восторжествовал основопола­гающий принцип - гармония линии и декоративного пятна. Старые тради­ции в сочетании с новой технологией и новыми эстетическими веяниями не могли не обернуться и новым качеством. Роспись же по обожженному черепку, а не по эмалевому слою одновременно и облегчала задачу художника, и откры­вала дополнительные возможности. Те­перь преобладающими мотивами в жи­вописи становятся не птицы или архите­ктура, а чаще всего орнаментальная роспись с «растительной» тематикой. Причем преимущественно двух типов: гирлянды стилизованных растений с чет­ким чередованием трилистников и гир­лянды с крупным цветком композиции. Постепенно именно на полуфаянсе начи­нают доминировать излюбленные гжельские цвета - синий на белом фоне, которые вытесняют красный, зеленый и коричневый. Гжельский почерк в живо­писи - это безоговорочное воцарение тончайших переливов-переходов от гу­стого темно-синего цвета к светло-голу­бому. При этом и форма отдельных элементов в общей композиции изделия трансформируется: диск-тулово устанав­ливается не на львиные лапы, а на круг­лое или фестончатое основание, цилинд­рическая горловина варьируется то в округлый вазоподобный горшочек, то в слегка сплющенный. Упрощались, вы­прямлялись носик и ручки, все более согласуясь с их функциональным назна­чением. Из десятков тысяч полуфаянсо­вых предметов широкого спроса до нас дошло чуть более сотни, в основном кувшины. Но и эти немногочисленные изделия позволяют выявить удивитель­ное постоянство стилевого единства в художественной традиции.

Как ни странно, но значительно мень­ше повезло в этом отношении тонкому фаянсу: по разным причинам он так и не вписал оригинальной страницы в лето­пись отечественной керамики. Нужно признать, что гжельский фарфор лишь только вписался в общую канву русско­го и западноевропейского фаянса, не привнеся в гончарное искусство гжельцев ни новых вариаций в формотворче­ство, ни в архитектонику декора. Следуя общепринятому тогда стилю ампир, гжельские мастера за счет крупных овальных форм, что возвышались над плоскостью стола благодаря высоким ножкам и выгнутым крышкам, прида­вали своим изделиям пышную торжественность. В декоре возобладала, как и всюду тогда в Европе, переводная пе­чать. Ее дробный, детализированный, монохромный рисунок явно диссониро­вал с вольной размашистостью кистевой росписи на полу фаянсе. Зато был весьма экономичнее ручной росписи: с одной гравированной доски можно было полу­чить до ста оттисков, причем на любое изделие. Правда, пейзажные мотивы, столь любимые гжельскими мастерами, решались тут заведомо условно. Но не­изменно доминирующим оставался си­ний цвет на белом фоне. По техническим и художественным параметрам гжельс­кий фаянс бесспорно уступал совершен­ному своему собрату с берегов туман­ного Альбиона.

На тридцатые-сороковые годы про­шлого века «фаянсовый период» Гжели достиг своего расцвета, чему немало по­служила правительственная политика по ограничению его ввоза из-за границы. Он перестал быть сугубо привилегией аристократов - фаянсовая посуда при­шла в дома простого люда, стала обыч­ной, расхожей. Выпускалась она в основ­ном сервизными комплектами четырех видов: полный, большой, средний и ма­лый. В свою очередь, в каждый из них входило строго определенное число предметов: 238, 184, 172, 90. Это - супо­вые чаши, блюда трех величин и разной формы, салатники, соусники, масленки, горчичницы и тарелки. Для трактиров выпускался специальный «плоский то­вар» - мелкие тарелки, форма и размер которых предопределялись целевым на­значением - для жаркого, для рыбы, для пирога и прочего. «...Фаянсовая по­суда, по замечанию одного из современ­ников, не есть предмет роскоши: она идет во вседневное употребление».

К этому времени на ней специализирова­лось более тридцати гжельских фабрик. Среди известных «фабрикантов» было немало таких, чье «дело» успешно кон­курировало с пореформенным фабрич­но-заводским производством и сохраня­лось до конца века. Это в первую оче­редь фабрики братьев Барминых и Я. Г. Храпунова-Нового. Бармины ос­новали свой завод, по изустному преда­нию, 1800 году в деревне Фрязино Бого­родского уезда. А в середине века «дело» разделилось на три самостоятельные фабрики. К концу же столетия возник единый торговый дом братьев Барми­ных - он пользовался известностью вплоть до 1918 года. Братья Новые ос­новали самостоятельное производство в начале XIX века в деревне Кузяево того же Богородского уезда - оно слы­ло одним из лучших в Гжели. К Я. Г. Храпунову оно перешло в сере­дине столетия, фирма Я. Г. Храпунова-Нового дожила до 1917 года. Знамениты были фабрики Фомина, Тадиных, Рачкиных, Гулиных, Самсоновых, особенно же - братьев Тереховых и Киселева. Поначалу владельцами ее были Федор и Петр Тереховы, потом присоединился к ним на правах совладельца и стал, по сути, техническим и художественным законодателем, крестьянин Афанасий Ки­селев. Тонкий фаянс с маркой фабрики не уступал изделиям соперников, в чем-то, а особенно в декоре, давая им солид­ную фору. Единственной из всех гжельс­ких заведений фабрика Киселева допу­скалась на Всероссийские промышлен­ные выставки, когда она еще находилась в общем владении Тереховых и Киселе­ва, где заводчики по личному распоря­жению императора награждены были серебряными медалями «За полезное» и «нарядными» кафтанами. Да и было за что: освоил Киселев едва ли не все из­вестные в ту пору приемы и методы художественного украшения поделок из «капризного» материала. Речь идет не только о традиционной живописи и тех­нике переводной печати, сочетании цвет­ных масс и цветных рельефов: буквально до предела совершенства довел он цвет­ные поливы и люстр (когда солями ме­таллов изделиям придавали металличес­кий тон) - под золото и серебро, медь и перламутр. Изобрел он также особый вид изделий, названный им «бронзовы­ми». Отличались они приятным желтым фоном, по которому золотом расписы­вались «травяные» и орнаментальные мотивы. Глубокая оригинальность, ве­ликолепное мастерство исполнения при­несли «бронзовым» изделиям колоссаль­ную популярность, они вызвали массу подражаний.

Нередко уточнить хронологию и пред­положить потомственную связь между поколениями мастеров помогают тради­ционные для Гжели дарственно-благо­желательные или добродушно-ироничес­кие надписи. К примеру, двухсотлетней давности надпись гласит: «1786 году ме­сяца января 13 дня сию кружку писал Никифоръ Семеновъ сын Гусятниковъ аминь». Вновь эта фамилия громко за­являет о себе накануне «большой трево­ги» - французского нашествия в 1812 году. И наших современников может поразить деловая хватка зачинателей фар­форового производства: не успели еще русские войска войти в Париж, а Гусятниковы - уже известнейшие в регионе фабрикантам. Полтора десятка лет спу­стя вовсю действовал фарфоровый за­вод купца Максима Семеновича Гусятикова в деревне Кузнецовой, недалеко от села Гжель. А еще тридцать лет спу­стя в центре народных промыслов, в де­ревне Речице, процветало живописное заведение Назара Сафроновича Гусятникова. Фамилия эта и по сей день продол­жается в Гжели нынешней. История ее типична для многих потомственных ди­настий подмосковных гончаров, чья су­дьба не оставила о себе документальных свидетельств.

Надпись на чернильнице с характер­ным шашечным орнаментом воскреша­ет имя еще одного самородка: «Писалъ Захаръ Малышин» и дата: «1832: году, месица маръта: 1: чисъла». По статисти­ческим описаниям мастер этот упомина­ется в 1845 и 1852 годах уже как владе­лец завода с одним горном и пятью рабочими.

Кувшин 1781 года и квасник 1787 года сохранили для нас имя еще одного ма­стера: «Иван Микифоров Срослай». В росписи господствует архитектурный мотив: на верхней половине диска сгруп­пированы тесно прижатые друг к другу дома «гжельского» типа, с островерхими желтыми крышами, голубыми стенами. Утопающие в яркой зелени, они усту­пами поднимаются по «земле», что про­писана вокруг отверстия в центре со­суда. Внизу композиция более разреже­на, причем на одной стороне квасника между двумя деревьями изображена птица, рожденная фантазией живописца.

Архитектурный, растительный, «пти­чий» мотивы при обязательном присут­ствии «земли» - непременная атрибути­ка в росписи крестьянина-гончара. Ни в каких документах эта фамилия больше не упоминается, но в связи с ним ис­следователи называют близкое ему - Сологай. Близость их в том, что пред­полагают они татарское происхождение своих владельцев: в южной части Брон­ницкого уезда проживало тогда немало татар. С Сологаем же, крестьянином де­ревни Бисерово, предание сопрягает по­лу-быль полу-небыль. Быль такова: у одного из удачливых фабрикантов, Па­вла Куличкова, лет шесть-семь числился Сологай единственным помощником и упорно сохранял в тайне состав массы будущего фарфора и устройство горна. Соблазняли его по-всякому, спаивали, грозили; он долго держался, но потом все же раскрыл секреты гончарам сосед­него села Игнатьева. Хозяин, узнав об измене, вполне натурально разъярился и пошел на предавшего помощника с ку­лаками. Оба были в подпитии и кон­чилось тем, что Сологай так толкнул своего благодетеля, что тот сильно ушибся и умер. Сологаю дали плетей и присудили было к поселению в местах не столь отдаленных, но сжалились род­ственники, выкупили его от поселения и отдали в солдаты.

Легенда гласит, что именно с Павла Куличкова и ведет свой отсчет увлека­тельная и драматичная история насто­ящего гжельского фарфора. Секрет его производства познал он на заводе К. Отто под Москвой, где ради этого, надо думать, и работал какое-то время. Его посуду охотно приобретали не толь­ко окрестные жители, но и москвичи. Легенда о приобщении местных гонча­ров к таинствам фарфора не стала бы легендой, если бы замкнулась на одной лишь версии с вероломным Сологаем. В другом ее варианте на завод Кулич­кова уже после смерти его пробрался крестьянин из деревни Игнатьеве Иван Копейкин и высмотрел устройство горна для обжига фарфора. По третьей - это были крестьяне Храпунов и Гусятников, отсюда-де и пошли их заводики. Так ли, нет ли, но к середине XIX века высокохудожественную фарфоровую продукцию осваивают и старые, работавшие еще по фаянсу «фабриканты», и новые - Дунашовы, Кудиновы, Кузнецовы, Мусаковы. Именно они определяли творческий облик Гжели в период ее расцвета, от них ведут свою родословную многие со­временные мастера промыслов. У каж­дой династии, понятно, своеобычная су­дьба, а вот присущая всем им типичная характерность полнее всего отразилась, пожалуй, на фамилии Кузнецовых.

Как водится, с ними тоже связана ле­генда. Завязывается она в первое десяти­летие прошлого века, когда между дере­внями Речица и Ново-Харитоново сто­яла незатейливая кузня крестьянина Василия Яковлевича. Вместе с сыновья­ми Анисимом и Терентием ковали они деревенских лошадей, чинили телеги, ин­вентарь, приторговывали пиломатериа­лами. Как-то ненастной осенней порой завернул к ним богатый татарин, хлебо­сольные хозяева щедро его накормили и напоили. Чем - неизвестно, но тата­рин тот бесследно сгинул. Может - быль, а может - наговор, очень уж многих точила зависть к счастливой фо­ртуне ухватистых да удачливых земля­ков. Было чему дивиться: на берегу ре­чушки Дорки сказочно быстро обосно­вался новый завод с двумя аж горнами сразу, вчерашний коваль с сыновьями приняли фамилию Кузнецовых, дела у них быстро пошли в гору. Скоро стали они «миллионщиками», королями зе­мельными и лесными, заимели обшир­ные угодья на берегах Волги и Волхова, а один из своих заводов возвели даже в Риге. Уже в 1832 году сыновья строят и поныне знаменитую фабрику в Дулево, затем еще две в разных местах. Не под­качали и внуки, не только не промотали, не просто сохранили, но и кое в чем приумножили, осовременили наследст­во. А вот правнук, Матвей Сидорович Кузнецов, занял особое место во всей истории отечественного фарфорового производства. Рано осиротев, совсем молодым встал он у кормила огромного дела и превратил его в своеобразную империю, практически взяв в свои руки фаянсовое и фарфоровое производство в России.

В 1883 году он создал фирму «То­варищество производства фарфоровых и фаянсовых изделий М. С. Кузнецова» с правлением в первопрестольной. В нее входили крупные керамические заводы в Дулево и Риге, Тверской, Херсонской и Калужской губерниях, а также карьеры по разработке каолина, глин, предпри­ятия, где выпускались огнеупоные из­делия.

Он и его двоюродный брат Иван Емельянович Кузнецов шаг за шагом заво­евывают российский и в значительной степени зарубежные рынки, постепенно отодвигая продукцию Гжели на третье место.

В конце XIX века пять крупных заво­дов М. С. Кузнецова уже выпускали из­делий на 2,1 млн. рублей; его родствен­ник на 360 тыс. рублей; все предприятия Гжельского региона - лишь на 200- 300 тыс. рублей в год.

Из документов того времени можно увидеть, как многие гжельцы, являясь костяком на кузнецовских заводах, оста­вив родные деревни, распространяли свой опыт и знания в разных концах Российской империи. Особенно в первые годы становления фирмы. Он расширял, модернизировал старые предприятия, открывал новые - две трети их во всей отрасли на пограничье прошлого и ны­нешнего веков выпускали продукцию с его маркой. Выпускали на все вкусы - от мужика до царедворца. Его таланту организации и, по-нынешнему, маркети­нга не грех поучиться сегодняшним предпринимателям. Скажем, где-то в Нижнем идет ярмарка, его агенты анализируют спрос, информируют хозяи­на - и тут же переналаживается произ­водство на самые ходовые изделия. Рас­хожая примитивная посуда: матрос­ская - с массивным дном, утолщенны­ми стенками - не страшна ей никакая морская качка; восточная, азиатская, с учетом специфики рынков - в Подне­бесную шла посуда на манер китайской, но раскупалась гораздо бойчее, чем местная. Когда в 1900 году российское правительство только-только вознамерилось оживить торговые связи с Пе­рсией и задумало построить флот спе­циально для этой цели, Кузнецов тут же готовит для него подробнейшую за­писку о состоянии иранского рынка - и не только фарфорового. Сметка, хват­ка, предприимчивость, готовность к рас­четливому риску - это с одной сторо­ны. А с другой - делать дело честно, качественно. Его девиз - дешево не зна­чит плохо. Столь добротные качества и принципы надежно обеспечивали вы­сочайший авторитет кузнецовской мар­ки, она успешно конкурировала даже с мейсенской.

Вся Москва знала его торговый дом по Мясницкой, 8. На трех этажах ни на минуту не стихало оживление, плыл чис­тый звон фарфоровой посуды, шла весе­лая торговля - редко когда и кто мог не купить тут вещь по вкусу. Один из сохранившихся каталогов включает око­ло двух тысяч видов фарфорово-фаянсовых изделий - от миниатюрных бон­боньерок и спичечниц до оригинальных каминных панно. Только чайных серви­зов включал тот каталог 112 разновид­ностей. И такие дома были у него по всей России - в Петербурге и Ростове-на-Дону, Харькове и Одессе. А еще - выездная, временная торговля в Астра­хани, Казани, Самаре и на других, не только волжских, торжищах. Специаль­ные стипендии в Академии художеств, больница в Дулеве, храм в Егорьевске, церкви при старых и новых заводах, на­чальные школы - заметный след оста­вила династия знаменитых заводчиков. Сегодня их наследники уже в наших условиях пытаются возродить фамиль­ные традиции предпринимательства и меценатства - как говорится, в доб­рый час...

С «воцарением» фарфора присущий фаянсу стиль ампир потихоньку уступа­ет новым веяниям - «ложному», или «второму», рококо, псевдоготике, эт­русским мотивам. Коснулись они и гжельских мастеров, но лишь вскользь, не оставив глубокого следа на творческом характере и почерке крестья­нина-гончара. Откликаясь на модные поветрия, местная роспись по-прежнему отличалась яркостью, контрастом кра­сок, лубочной трактовкой сюжетов, гос­подством растительных орнаментов. Конкуренция утверждала общий при­нцип, которому следовали на промысле: «Чем товар пестрее, тем лучше и выгод­нее находит сбыт». При всей индивиду­альности почерка отдельных фабрик из­делия той поры представляют довольно типичную картину, явственно несут чер­ты генетического единства и в форме, и в декоре. Их объединяет в меру усло­жненная, часто граненая или ложчатая форма и роспись с изобилием кобальта и золота, растительными орнаментами в обобщенной, типично народной тради­ции, с большими пространствами белой поверхности. Этот фон всегда остается основным композиционно образующим элементом любой росписи. Что харак­терно: все гжельские «фабриканты» свои творческие и рыночные претензии осно­вывали тем не менее на общей привер­женности русской теме, бытовому ее жа­нру, воссозданию лика своего времени, преломлению в нем самобытных наци­ональных свойств и качеств. Весьма опе­ративно реагируя на капризы моды, они имели разнообразный и подвижный ас­сортимент, обилие форм в изделиях бы­тового назначения - удобных, порой умышленно простоватых и огрублен­ных, но всегда пропорционально завер­шенных, лаконичных и красивых по си­луэту.

Уникальность феномена гжельского народного художества особо остро вы­свечивается тем обстоятельством, что условия жизни и труда на промыслах мало чем отличались от подневольного бытия крепостных деревень. Скудные, разрозненные сведения дошли до нас, но и они рисуют мрачную картину повсед­невной каторжной работы. Зимой, в пять утра, в полную еще темень сто­рож громко стучал в колотушки - под­нимал народ: начинался трудовой день. И длился он опять же до темна, до восьми вечера, с перерывами на обед да чай. Доставалось всем: глинщикам, то­чильщикам, обжигальщикам, глазуров­щикам.

Много позже, в конце XIX века, бес­пристрастные наблюдатели отмечали дремучую хилость производства: машин гжельцы не знали, самые тяжелые рабо­ты выполняли вручную, об охране труда заводчики, да и сами гончары, не заду­мывались.

Белый известняк и другие добавки в глину размельчали вручную: при­вязанным к шесту под потолком же­лезным пестом либо деревянным мо­лотком, окованным железным обручем. Глину размачивали в больших дере­вянных чанах.

Потом три-четыре глинщика разбива­ли ее мешалками, подмешивали в нее необходимые добавки и снова размина­ли, размешивали. Затем пропускали смесь сквозь специальные жернова - верхний вручную вращали через вделан­ный в него специальный шест. Необхо­димую «тонкость» помола обеспечивал клин, что загонялся под нижний жернов и регулировал рабочий зазор. Адова, не­человеческая работа: от темна до темна попеременно вращая жернова и подли­вая массу, выполняли ее два человека. Правда, у самых «знатных» заводчиков размол массы иногда проводился и на конной тяге. Для этого нужно было двухэтажное строение: наверху по кругу две лошади вращали вал, через него вни­зу приводились в движение волокуши. Шесть дней - таким был обычно цикл размола, на седьмой масса считалась го­товой к производству. Но таких «знат­ных» хозяев было раз-два и обчелся...

Невозможно, очевидно, в деталях представить сегодня весь тогдашний «производственный быт» гжельских ма­стеров, но от поколения к поколению менялся он мало и в каких-то чертах сохранился вплоть до начала нынешнего века. Вот что рассказывает об этом Василий Алексеевич Быков, формовщик гончарного производства, ветеран про­мыслов:

- Старожилы Фенино, мои сверстни­ки, хорошо помнят, что еще в тридцатые годы в деревне и вокруг нее действовали двадцать восемь землянок - своего ро­да семейных мастерских потомственных гончаров. Что в них было? Выложенный в одном углу кирпичом своего рода су­сек - объем, в который засыпали глину и заливали ее водой, а потом разминали ногами, обутыми в резиновые сапоги. Была печка, на подине которой выстра­ивались специальные стеллажи - на профессиональном языке «хоры». На них размещались для сушки горшки, «выточенные» здесь же: гончарный ста­нок был также неотъемлемой принадле­жностью «землянок». В движение круг приводился ногой: электричество при­шло к нам только после Великой Отече­ственной войны. Работали в землянках семьями, по нынешним понятиям - в полной антисанитарии и без элемен­тарной техники безопасности. Да это ни­кого ведь и не смущало: так поставлено было дело еще нашими дедами и праде­дами... Подсушенные в землянке горшки несли на обжиг в горн. Был он был единственный на всю деревню, общий на все 28 мастерских. Топили его дровами, стоял он под навесом, продувался со всех сторон, и сквозняками этими «про­дувались» прокопченные в землянках люди...

Так все это выглядело еще в начале тридцатых годов - что же говорить о вековом прошлом? А об условиях тру­да у «знатных» заводчиков какое-то представление, и весьма убедительное своей наглядностью, дает сохранивший­ся в Турыгино корпус прежнего, срав­нительно недавно еще действовавшего производства. Это - старинное двух­этажное, насквозь прокопченное и полу­ушедшее в землю здание. К нему тесно прилепились кирпичные пристройки. Помещения на обоих этажах разделены на тесные неудобные клетушки, скудная освещенность, постоянный запах гари, духота вперемежку со сквозняками... На первом этаже находился участок приго­товления исходной фарфоровой массы с примитивной механизацией: маломощ­ными мельницами, немудреными, вида­вшими виды ваннами. На участок фор­мовки, расположенный на втором этаже, полученную смесь носили в ведрах, раз­ливали в формы черпаками. Можно представить себе, сколько пропадало ее без всякого толку. Обжиг проводился в старинном «дедовском» горне - печи объемом 20 кубических метров с хит­роумным внутренним устройством для отходящих газов: при очередной загруз­ке печи оно обеспечивало равномерный, в нужном режиме обжиг. Обжиг вели «на глазок», что требовало отменных знаний и виртуозного мастерства. Ча­хотка и высокая смертность были есте­ственным и прямым следствием вар­варских условий труда.

Был и еще один постоянный бич у гон­чарных мастеров: понимая толк в худо­жестве, сплошь и рядом оказывались они никудышними коммерсантами. Как правило, не вели никакой учетности «расхода-прихода» и до последнего дня не знали, в убыток или с выгодой для себя крутятся от темна до темна. А убы­ток начинался уже с добычи глины: как вывозили ее «со рва», так платили акцизную пошлину от полукопейки до по­лутора копеек серебром с пуда, смотря по достоинству глины. Но и продать лучшие сорта, случалось, могли по руб­лю и больше за пуд. А потом приходи­лось «фабриканту» выплачивать мололыпику глазури: за лето до 15-17 рублей ассигнациями - работа и труд­ная, и со своими хитростями. А потом точильщику, а потом еще торговаться с перекупщиком. Вот и сообрази тут не­грамотный подчас крестьянин свой «де­бет-кредит», если белая тарелка прода­валась по 25 копеек ассигнациями за дю­жину, а с «крашенкой» (4-5 цветочков по бокам) или «гребенкой» (полоски в виде ели) - по 30-35 копеек опять же ассигнациями. И когда «прогорал» та­кой коммерсант, мог только руками раз­вести и безутешно ломать голову, поче­му и где ему так не подфартило. Финал такой бывал довольно частым, и тогда оставалось вчерашнему «фабриканту» либо идти рабочим к соседу на нещад­ную эксплуатацию - с надеждой вновь встать на ноги, или же спиваться, благо было где.

По одной из переписей XIX века, на­считывалось в волости 11 лавок, 15 питейных заведений, 11 харчевен, 5 постоя­лых дворов. Особо много насчитыва­лось чайных, в иной деревне их было две-три. Открывались они в 6 утра и за­крывались в 10 вечера. А кроме того, в каждой семье был свой самовар: люби­ли гжельцы всласть побаловаться чай­ком. Да и чайные были для них своего рода клубами - и новости из дальних краев узнаешь, и свои гжельские пересу­ды послушаешь. Кто прогорел и все до нитки спустил. А кому повезло - и те­перь, гляди-ко, стены дома побелит, крышу выкрасит, фронтоны расцветит, чтоб за версту виделись. Заведет поро­дистых лошадей, тарантас, посадит ку­чера в шляпе с лентами, с павлиньим пером - знай наших! Ненадежна удача, нет в ней должной крестьянской основа­тельности - вот и торопится умелец гульнуть и хвастнуть.

Любили гжельцы храмовые свои праздники, ждали их с нетерпением и го­товились к ним заранее. Шиковать страсть одолевала - последнее зало­жат, а всю родню пригласят, напоят и накормят. Женщины нравственность блюли, но и рядиться любили и умели. В праздники за день (а то и по ходу одного лишь гулянья) сменяли четыре-пять шелковых либо ситцевых платьев. Да надевали еще по пять-шесть юбок, а у кого не было - одну толстую, на вате шитую, несмотря на жару. Бели­лись и красились напропалую. Парни носили городские картузы, обязателен был жилет. Цвета предпочитали брос­кие - красную рубаху, штаны ярко-ора­нжевые либо малиновые, заправленные в голенища высоких козловых сапог. Под вечер водили хороводы, парни, пра­вда, предпочитали кабак...

К середине прошлого века о Гжели шла слава как о «русском Стаффордши­ре», по аналогии со всемирно известным керамическим центром Англии. И тут не было преувеличения: в этом единодуш­ны все сегодняшние исследователи про­мыслов.

В единстве формы, живописи, скульп­туры народные мастера олицетворяли национальный характер в типичнейших его бытовых проявлениях, воплотили российскую художественную традицию. То было предельно самобытное искусство, где индивидуальность манеры и вкуса гончаров, их творческий поиск подчинялись единой художественно-кол­лективной воле. Удача одного станови­лась достоянием всех.

Конкуренция нарождавшейся фабрич­но-заводской промышленности затяги­вает промыслы все более мертвой хват­кой.

Уже к концу XIX века они фактически прекращают свое существование как производственно-художественный фак­тор российской экономики. После войны с Японией 1904-1905 годов производст­во переходит на выпуск технического фа­рфора для фармацевтической и электро­технической промышленности. Осваива­лись аптекарская посуда, изоляционные ролики, розетки, штепсели. Не суме­вшим перестроиться грозило разорение, как это сталось с крупным заводчиком М. В. Дунашовым. Перекупившие его производство однофамильцы, братья Дунашовы, переориентировались на техническую продукцию и круто по­шли в гору. Забывались и терялись многие секреты и тонкости, в том чис­ле росписи синим подглазурным кобаль­том, этого истинно гжельского худо­жественного приема. Редким исключени­ем на начало века стал успех мастера Строгановского училища полуграмот­ного гжельца Георгия Васильевича Монахова. Созданные им разнообразные глазури принесли училищу мировую славу.

В послеоктябрьский период лишь с двадцатых годов в Гжели начинают работать отдельные гончарные мастерс­кие, во времена нэпа тут насчитывалось уже 6 государственных и более 30 част­ных заводов. Появляются кооператив­ные артели. Первая из них, организован­ная в 1929 году, с оптимистической наде­ждой называлась «Вперед, керамика». Делали здесь игрушки из красной глины, расписывали красками по эмали. Постепенно артель разрасталась, все больше людей пробовали свои силы в искусстве древнего промысла. Вот как вспоминает об этом старейшая мастерица Татьяна Сергеевна Еремина...

- Работали мы на маленьких фабрич­ках бывших кустарей. Людей сначала было мало. Изготовляли игрушки из красной местной глины, расписывали эмалевыми красками. Шли годы... Нача­лась вторая пятилетка. В честь этого мы переименовали свою артель и стали ра­ботать во «второй пятилетке»... И уже в следующем году артель преобразовали в промколхоз. Три деревни, вошедшие в его состав - Турыгино, Ново-Харито-ново, Жирово, тем самым отдали дань идее сплошной коллективизации. К тому времени были там три муфеля, два гор­на, двадцать пять точильных кругов, два барабана, глиномялка. В штате два­дцать семь точильщиков, четыре литей­щика, восемь глазуровщиков и тридцать четыре «писарихи». Помимо аптекарс­кой посуды и игрушек, по отдельным заказам выполняли работы и на зару­бежный рынок. Закордонному знатоку отправляли большую партию скульпту­ры Б. Н. Ланге «Богатырь». На экспорт выпускали горшочки-медовницы, всякие скульптурки, электроламповые подстав­ки, детскую посуду. Потихоньку-пома­леньку вставали на ноги...

Все последующие предвоенные годы постепенно крепла материальная база, отлаживалось сотрудничество с учены­ми - специалистами керамики, архитек­торами, скульпторами, живописцами, проявлявшими все возрастающий интер­ес к гжельской традиции. К слову, еще в 1929 году в журнале «Московский кра­евед» была напечатана статья С. Фуделя «Гжельский керамический район», где указывалось на древние истоки народ­ного искусства промыслов.

В тридцатые годы создавались все но­вые артели, им нужны были квалифици­рованные кадры. И потому в Турыгине открывают профтехшколу, уже в 1931 году преобразованную в Гжельский ке­рамический техникум. А когда в 1935 году там достроили двухэтажный цех и пустили семиметровый горн, то специ­ализировались на выпуске уже не тех­нического, а декоративного фарфора - ваз, пепельниц, статуэток. В 1936 году производство это стало самостоятель­ным и преобразовалось в кооператив­ную артель «Художественная кера­мика».

Выпускали преимущественно глиня­ную игрушку - расходилась она молниеносно, мгновенно исчезая с прилавков. Делали солдатиков, всадников, конни­ков, зверюшек, кукол-голышей и ванноч­ки для них. Но нередко вспоминали и старые модели, по которым выпускали изделия на кузнецовском заводе: зеле­ные и розовые вазы, украшенные ре­льефным изображением девочки и маль­чика в матроске под деревом. Много поклонников было у набора из семи сло­ников - почему-то считалось, что они приносят в дом удачу...

По инициативе упоминавшегося тала­нтливого керамиста Монахова в селе Речицы организуется завод «Всекохудожник». С ним связано первое появ­ление в Гжели ее доброго гения Але­ксандра Борисовича Салтыкова: он был художественным руководителем нового производства с 1934 по 1941 год. Но на первых порах интерес его к промы­слам односторонен, специфичен: в раз­личных городах страны идет бурное строительство, и Салтыков ведет ши­рокие исследования по применению ке­рамики в украшении и оформлении ар­хитектурных сооружений.

Скульпторы, художники не просто восстановили и освоили технологию майолики конца прошлого века. Ими, и прежде всего Монаховым, получен це­лый набор новых окислительных глазу­рей, отработана оригинальная техноло­гия выпуска майоликовых панно любого размера.

Этот творческий поиск вел к истокам национальных традиций, их освоению и развитию, будил интерес к прошло­му промыслов. Незаурядный факт: в тридцатые годы художники-профес­сионалы все чаще едут не только в за­поведные Абрамцево или Талашкино, но и в Гжель...

В предвоенные годы не без влияния, видимо, Салтыкова у артели «Художе­ственная керамика» устанавливают­ся довольно тесные связи с художника­ми Научно-исследовательского инсти­тута художественной промышленности (НИИХП).

По их образцам артель выполнила ряд интересных скульптур, в том числе известного мастера И. К. Стулова «Девочка с курами», «Обезьяна с очками», «Парашютистка» и его же крупнораз­мерных статуэток «Киргизка с ягнята­ми», «Таджичка с хлопком», «Узбечка с виноградом». Характерно также, что по заданию Академии архитектуры артельцы поставляли терракотовые детали для украшения зданий, что возводились в Москве на улице Горького.

К дерзкой идее воссоздания прежних традиций экономически и организаци­онно промыслы подошли в последние предвоенные годы. Разбойничье на­падение гитлеровских орд прервало этот процесс, но, к счастью, не на­долго.

Начало подлинного возрождения Гже­ли приходится на 1944-1945 годы и свя­зано с именами историка-искусствоведа Александра Борисовича Салтыкова и ху­дожницы Наталии Ивановны Бессарабовой.

Именно в эти годы НИИХП по иници­ативе А. Б. Салтыкова уже вплотную берется за возрождение творческой тра­диции промыслов.