17 Марта.

Сегодня с утра я была направлена работать в дом Собраний. Некогда величавое, богато украшенное здание с просторными танцевальными залами, отделанными розовыми пилястрами и белым мрамором, и множеством комнат теперь представляет печальную картину пока пустого лазарета с его серыми кроватями и другими необходимыми предметами быта.

Теперь здесь все по-другому – Николай Иванович с остальными докторами создали новый порядок распределения раненых, по которому легкораненых отправляют в Николаевскую батарею, тем, кому необходима операция, оставляют здесь же, а совсем безнадежных отсылают в Гущин дом. На его дверях, как мы говорили, должна была быть та же надпись, что на дверях ада у Данте: "Оставьте надежду все входящие". Редким там было выздоровление, и никак не выйдет у меня из памяти один случай. Недавно привезли нам раненых с Малахового кургана, где велись самые страшные бои. Среди них был офицер с тяжелым ранением в голову, который тотчас был отправлен в Гущин дом. Несмотря на его положение, он старался не падать духом, стойкость его поражала; взгляд оставался твердым и уверенным. Услышав такое известие, офицер лишь произнес тихим голосом: «Господь за нас страдал, и мы должны страдать». Эти слова тронули меня до глубины души...

22 Марта.

Сегодня день был нелегким для всей нашей общины - добрейшая Бакунина заболела тифом, а ещё одна сестра, Голубцова, скончалась. Мы ходили на похороны, батюшка отпевал её в полупустом темном храме, который не смели иллюминировать снаружи, чтобы не сделать мишенью для выстрелов. После отпевания мы вышли из храма. Ощущение того, что с каждой из нас может случиться подобное, тяготило, лица сестер были удрученные, резче проступали следы усталости и бессонных ночей на дежурствах. Пейзаж полуразрушенного города на фоне неестественно багрового зарева производил жуткое впечатление. После службы все прямиком отправились в госпиталь. Сегодня собралось восемь докторов и восемь фельдшеров, да ко мне пришли две сестры; мы все приготовляли, резали, катали бинты. Наша дежурная комната была в дамской уборной. Там жила одна сестра, которая заведовала хозяйством, имела чай, сахар, водку для больных. У нас постоянно кипел самовар, так как часто надо было поить раненых чаем с вином или водкой, чтобы поднять пульс, прежде чем хлороформировать.

А как ужасно, когда по слабости раненого операцию делали без хлороформа: что за страшные были тогда крики. У нас было 30 раненых и 10 ампутаций – день не очень тяжелый, иногда бывало и по 100, 200 раненых – тогда доктора с фельдшерами проводили по 15-20 операций за день и к вечеру едва держались на ногах. Более всех уставал Николай Иванович, который собственноручно проводил около половины ампутаций, а после занимался обеспечением раненых и сестер, ежедневно споря с местными чиновниками, не желавшими то давать новое помещение, то выдать ещё несколько тюков в дни, когда раненых было особенно много. Под вечер случилась бомбардировка - шум, треск - настоящий ад! А когда стемнело, то точно фейерверк: по десяти и более бомб вдруг летали. На ночное дежурство остались трое сестер: я, Громова и Кахель. Около часу ночи начали приносить много раненых, пострадавших во время вечерней кампании. Мы с сестрами спешили сделать как можно больше перевязок, промыть как можно больше ран, успеть напоить чаем с вином. Утром нас пришли сменить другие сестры, и мы, так как были очень уставшими, едва попав в нашу маленькую комнатку, уснули крепким сном.

27-29 марта.

Пасха в 1855 году была ранняя – 27 марта. Несмотря на то, что это светлый и радостный праздник, грустно было встречать его в полуразрушенном храме и без праздничного звона колоколов. Служба была долгой, а в конце ещё поминали погибших – список был большой, поэтому она затянулась. Более всего запомнился мне Крестный ход – он состоял в основном из сестер милосердия, нескольких фельдшеров и раненых, которые могли ходить. Все остальные же были на своих рабочих местах – на завтра планировалось большое дело, и врачи готовили места для раненых. Даже противники, к нашему удивлению, прекратили канонаду. Пожалуй, впервые за все это время мне пришла мысль, что, возможно, наши враги тоже благородные и в чем-то честные люди, ведь, в сущности, они лишь выполняют приказ своего командования, так же, как и наши солдаты. Во время Крестного хода мы трижды обошли вокруг храма со свечами в руках – все было наполнено неизъяснимой торжественностью, словно я находилась не в полуразрушенном осажденном городе, а в храме недалеко от своего московского дома. Впервые за всю нашу беспокойную и суетную жизнь в Севастополе я ощутила ни с чем ни сравнимое чувство умиротворения и спокойствия, которого мне так не хватало. Покой, который дается свыше только при искренней молитве или в храме, где сегодня так тихо и светло от зажженных повсюду свечей, где знакомо и успокаивающе пахнет лампадным маслом и чуть-чуть – плавленым воском. Лучшие чувства и мысли посещают нас, отрадно становится на душе и на сердце. Вышла из храма я со спокойствием и с небывалыми силами во всем теле. Омрачалась наша светлая служба лишь тем, что несколько сестер, в числе которых была и любимая всеми Бакунина, болели тифом, а потому не смогли присутствовать в храме. Как жаль, что их не было, ведь им как никому из нас нужны и спокойствие, и сила духа! Но Господь милостив, и он не может не помочь им в такую трудную для них минуту. Когда мы шли после службы, произошло ещё одно событие, которое укрепило нас в вере и светлом настроении праздника. Проходя мимо ворот Гущина дома, откуда раздавались стоны несчастных раненых, мы увидели на скамеечке подле калитки уже знакомого мне офицера, чьи слова я так часто припоминала в трудную минуту. Он курил трубку, что, по нашему опыту, говорило о выздоровлении больного; взгляд его был столь же уверенный и прямой, как и в первую нашу встречу. Увидев нас, он тотчас вскочил на ноги, чтобы поприветствовать дам, но, по-видимому, был ещё слаб – на перебинтованной голове его ещё видна была кровь, он был бледен. Во второй раз его стойкость поразила меня – пока не скрылись мы из виду, офицер стоял у скамеечки, слегка наклоняясь вперед и смотря на всех с почтением, словно каждая из нас помогла ему чем-то. И снова сегодня тепло наполнило меня – радостно было смотреть на человека, которому Господь даровал выздоровление, ведь из Гущина дома немного людей выходило здоровыми; и который, несмотря на новую осадную жизнь держался привычных всем нам правил, которые так живо напомнили о наших домах и семьях, о привычном укладе жизни.